Ах, первая любовь! Каждого живущего на земле посетила, каждому нашептала-наобещала, чего и на свете-то, наверное, и не бывает, поманила за собой, закрутила-завертела и ушла неизвестно когда, неизвестно куда. И горьки, и сладки воспоминания о ней, лукавой обманщице и плутовке, подкарауливающей людские сердца на самой заре жизни.
Но кто из знающих уклонился бы от встречи, кто из обманутых не согласился бы обмануться еще раз?
Письма от Зифы перестали приходить за полгода до его демобилизации. Он терялся в догадках. Застревают на почте? Или кто-то зачем-то над ним зло шутит, перехватывая письма здесь, в части? Или она заболела?
Думалось о разном. Но мысли, что она полюбила другого, он даже не допускал. Такого не могло быть. Не могло, и все! Иначе мир должен был рухнуть: он просто не имел права существовать.
И когда наконец пришло письмо от товарища-сокурсника, он трижды перечитал короткую, как бы случайно залетевшую фразу: «Зифа вышла замуж за Сабира» ничего не понял, сложил письмо и пошел зачем-то за казарму, где, отгороженные изгородью от остального леса, толпились старые елки. Какой еще Сабир? И что значит вышла замуж? Чушь собачья! Никакого Сабира и рядом не было, так же не бывает, чтобы полтора года ждать, писать письма, а потом взять и выйти замуж за какого-то неведомого Сабира? А как же он? И зачем тогда все?
Он достал из кармана гимнастерки письмо и снова перечитал, шевеля губами как неграмотный, усилием воли пытаясь сдержать дрожь во всем теле.
Это конец. Она его обманула. Она надругалась над ним, над его любовью, над жизнью, над самым светлым, что есть и может быть.
Он разорвал письмо на мелкие кусочки и долго старательно втаптывал каблуком жалкие обрывки в землю. А потом заплакал, давясь слезами.
Жить ему не хотелось.
Гумера задержал ночью военный патруль на железнодорожном вокзале.
В комендатуре, куда его доставили еще с двумя самовольщиками, дежурный лейтенант оглядел Гумера с головы до ног: «Хорош гусь!» и отправил на «губу», откуда на другой день он был препровожден в родную часть под гром и молнии собственного начальства.
Все эти дни прошли для него словно в тумане. Он плохо соображал, почти не разговаривал, часами ходил из угла в угол, когда оставался один, тупо выполнял назначенную в качестве наказания работу.
Как знать, чем бы аукнулась ему эта история, если бы попала она в холодные руки, если бы кто-то, особо не размышляющий, дал ей формальный ход! И разобрались, и поняли, и спустили, что называется, на тормозах. Но он вышел из нее опустошенным и озлобленным на весь белый свет.
О Зифе думал с ненавистью, и то, что раньше умиляло в ней, вызывало такие темные чувства, что он старался не вспоминать.
Только все в родной деревне напоминало о ней и дом, где она жила, и улицы, по каким они ходили вместе, и дерево, под которым они когда-то впервые поцеловались, и старый клуб, где звучал ее голос, и люди, провожающие его взглядом.
И даже неразговорчивый отец обронил однажды несколько осуждающих слов о современных девушках, которые перестали чтить честь и достоинство.
Гумер с трудом удержался от резкости, но именно в это мгновение принял решение не возвращаться в Сибай, а уехать куда-нибудь подальше, чтобы с корнем вырвать из сердца опозоренную изменой любовь. Уже в поезде разговорился с попутчиком, ехавшим поступать в Магнитогорский политехнический институт.
А что это такое? спросил равнодушно.
Говорят, инженеров готовят, ответил парень уклончиво. Мне лишь бы учиться недалеко от дома. Давай вместе, а?
Гумеру парень понравился, ехать было все равно куда, и он, не раздумывая особо, сошел на станции в Магнитогорске.
Раны затягиваются, боль забывается все проходит, как говорил когда-то мудрый царь Соломон.
Годы побежали своей чередой, новая жизнь одаривала и радостями, и огорчениями, и в пестрой чересполосице дел и забот отошла постоянная, как зубная боль, тоска по прошлому, отошла-отпустила, но не забылась.
В снах лицо Зифы виделось смутно, словно сквозь затуманенное стекло, а руки помнили, а губы тоже, и он просыпался разбуженный неровно бьющимся сердцем.
Он обманывал себя не уходила и не ушла любовь никуда, спряталась-затаилась; не смея тревожить днем, она напоминала о себе ночами, когда человек во сне бессилен и беспомощен.
«А смог бы я простить и начать все сначала?» спрашивал он себя иногда, и отвечал непримиримо разум: «Нет, не смог бы», но шептало сердце: «Да, да, да!»
И не раз плакал постыдно во сне и просыпался от этих горьких и злых слез.
В минуты такого душевного разлада он ненавидел себя больше, чем ее, клял тот день и час, когда встретился с Зифой, безоглядно и, видимо, навсегда отдав ей свое сердце. Что из того, что появлялись в его жизни другие девушки: ни одна не задела, не зацепила; встречался, как исполнял какую-то повинность, откровенно скучал, нагоняя хмурым лицом тоску на других, а расставаясь, с тайным, болезненно-сладостным страхом ждал сна, в котором вновь возникнет смутный, размытый образ Зифы проклинаемой и любимой, единственной и чужой, близкой и недоступной
Если бы можно вызвать ее из сна, если бы только было возможно!
Накликал, должно, или вымолил кто скажет? но однажды столкнулся с ней на улице. Лицом к лицу.
Она была такой же, какой являлась к нему во сне все долгие и горькие годы. Восемь лет. Почти три тысячи дней и ночей. Сто восемьдесят тысяч минут.
Жизнь остановилась на мгновение.
Ну, здравствуй, сказала Зифа, и голос ее дрогнул.
Здравствуй, ответил он, чувствуя, как деревенеет лицо, язык, руки.
Как ты здесь? спросила она.
Я здесь живу, ответил он, ничего не соображая. А ты?
И я здесь живу, улыбнулась Зифа.
Значит, ходили по этим улицам и не подозревали, как близко были друг от друга.
Ты возмужал, похудел. Я тебя не сразу признала, отважно соврала она, потому что узнала сразу.
А ты мало изменилась, тоже соврал он: она была лучше, чем мог себе представить.
Ну, что ты! отмахнулась она обрадованно. Я очень изменилась.
Они стояли посреди тротуара, и люди обтекали их с двух сторон, сердито ворча. Но они их просто не замечали.
У вас нет лишнего билетика? спросил какой-то парень.
Нет, сказала Зифа.
А почему он спрашивает? удивился Гумер. Какой билет? Куда?
Она засмеялась и показала на афишу в полдома, возле которого они стояли.
Не видел?
Нет.
Хочешь посмотреть? Мы собрались с подругой, но она не смогла. И у меня есть лишний билетик.
Он покачал головой.
Почему?
Не знаю. А почему с подругой?
Потому что мы с ней всегда ходим вместе в кино, снова засмеялась она.
Ты живешь одна? наконец догадался он.
Почему одна? У меня есть дочь. Но сейчас она в деревне.
А-а, протянул он, пытаясь проглотить комок в горле.
Ну, я пошла? сказала Зифа вопросительно.
Он кивнул и пошел вместе с ней.
В зале было много людей, но ему казалось, что они одни. Полтора часа сидел, прикрыв глаза, чтобы не видеть экрана.
Правой рукой, лежащей на поручне кресла, он касался руки Зифы. Боже, какая теплая и мягкая была ее рука, которую ощущал даже сквозь плотную материю пиджака, и боялся пошевельнуться, чтобы не потревожить эту замечательную руку. Но думал о другом, и хорошо, что, охраняя покой руки Зифы, настороженно лежащей рядом, ему удалось привести в порядок мысли. Значит, она одна. Нет, не одна, у нее есть дочь. И подруга, но подруга тут, конечно, ни при чем. С подругой она ходит в кино. Всегда. Ходят с подругой в кино одинокие женщины. Он где-то читал об этом. Но, может, ее муж куда-то уехал? Может, он капитан дальнего плавания. Или геолог. Или жулик, и его посадили в тюрьму. Надо было, конечно, спросить. Чудак, кто же об этом спрашивает?
А где твой муж? спросил он, наклонившись к Зифе и почти коснувшись губами ее уха.
Мы не живем с ним, так же тихо ответила она, словно ждала этого вопроса.
Он хотел узнать почему но сзади зашикали: на экране кто-то кого-то хотел убить, и в зале требовалась полная тишина.
Гумер снова замер в своем кресле, чтобы взять под охрану замечательно теплую и мягкую руку Зифы
Из кино они шли молча, потому что говорить было не о чем. Зифа жила недалеко, в пятиэтажном панельном доме.
Вон мое окно, показала она угловое окно второго этажа.
Оно было темное.
До свидания, Гумер, сказала она. Я рада была тебя встретить.
До свидания, Зифа, сказал он, но ничего не добавил.
И она ушла, помахав ему на прощание рукой. Той самой, которую он охранял целых полтора часа.
А он постоял еще, дожидаясь, когда зажжется свет в угловом окне на втором этаже.
Свет зажегся быстро, и он был желтый.
«Светят окна в ночи!» сказал он вслух и пожалел, что никогда не писал стихов. Если б у него был такой талант, сегодня он бы сочинил стихотворение, которое начиналось этими словами.
Домой идти ему не хотелось, и он долго бродил по темным, безлюдным улицам, поглядывая на окна. Странно, больше нигде желтых не было. И тогда он поверил в том, что все будет хорошо. Вот только сердце билось спокойно и сильно, словно он собирался бежать стометровку, а не радовался тому, что жизнь возвращала ему любовь.
Гумер посмотрел на свою руку, которой касался руки Зифы, и попытался вызвать в памяти ее образ. Той, что снилась ему, уже не было. Явилась другая, сегодняшняя: красивая, молчаливая, улыбающаяся, и он опять ничего не почувствовал.
Он даже не заметил, как подошел к общежитию, как долго стучал в дверь, пока ее не открыла заспанная и сердитая дежурная, не слышал, что она выговаривала Ему было грустно и одиноко, потому что, найдя, он снова потерял. И теперь не знал, как дальше жить.
Ты чего? поднял голову сосед, когда он зажег лампочку без абажура. Пьяный, что ли?
Нет, сказал Гумер. Я встречался с прошлым.
Ну и как? зевнул сосед. Очень интересно?
Гумер неожиданно начал рассказывать о Зифе. Он смотрел в окно и рассказывал, выискивая в памяти разные мелкие подробности. И чем больше вспоминал, тем обиднее ему становилось, тем сильнее жалел себя. Сейчас, в рассказе, вся история выглядела и смешнее, и банальнее, словно не было уже красивой девушки Зифы, рядом с которой он каждый раз терялся, очарованный и завороженный ее таинственной улыбкой, мягким, вкрадчивым голосом, чуть замедленными движениями рук. Была другая сильная, уверенная в себе молодая женщина, оставившая в дураках неизвестного ему Сабира, а сначала надругавшаяся над его, Гумера, любовью
Когда он повернулся к соседу, тот спал с широко открытым ртом и тихо посапывал носом.
* * *
Утром Гумера, невыспавшегося, злого, поджидало чепе у склада запасных частей, куда через порог начала протекать вода: дождь лил всю ночь, и во дворе образовались гигантские лужи с длинными языками ручьев. Один из них пробил дорожку в склад. Пока спохватились, собрали людей, нашли инструменты, вода залила бетонный пол по щиколотку. Гумер первым делом взялся за запасные детали они были на вес золота.
Давай лом! крикнул он молодому рабочему, топтавшемуся у входа. Чего стоишь как столб?
Рабочий побежал за ломом, а он, надсаживаясь, попытался перевернуть громоздкий ящик, но едва шевельнул его. В проеме дверей показался комсорг фабрики Ирек; Гумер махнул рукой, и тот, поколебавшись, шагнул в воду. Вдвоем они сдвинули ящик на сухое место. Потом взялись за второй, третий и так до ряби в глазах.
Рабочий, посланный за ломом, не появился.
Вот чертяка! ругнулся Гумер, вспомнив о нем, когда все уже было закончено. Небось твой воспитанник. Ножки побоялся замочить.
А чего же ему их мочить? философски заметил Ирек, выливая из ботинка воду. Вот кабы вы тут не зевали, ничего бы и не было.
Да? огрызнулся Гумер. Твоими бы устами да мед пить.
А что, неверно говорю? Как дождь посильней, так у вас в сушильном то сверху течет, то снизу подтекает. Не надоело?
Вот и возьмите со своими комсомольцами шефство над нами, отстающими! сказал Гумер, остывая. Чего, в самом деле, прицепился к комсоргу, он-то тут при чем? И парня того, наверное, перехватили вместе с ломом там, наверху, тоже дел хватало. Но с Иреком у него были сложные отношения, и хотя помогал тот, вон и воды набрал в свои шикарные штиблеты, все равно добрых чувств к нему не испытывал.
Был комсорг говорлив и заносчив, до черновой работы неохоч, но как-то сумел держаться на плаву и даже считаться хорошим комсомольским работником. Поговаривали, что собираются забрать его в горком вслед за предшественником, место которого он занял два года назад.
Надо идти домой переодеваться, озабоченно проговорил Ирек. Штаны и носки мокрые
А ты почихай! предложил Гумер. Бюллетень получишь
Слушай, чего ты ко мне цепляешься? спросил Ирек. Я тебя не трогаю, в дела твои не лезу, а ты все норовишь меня укусить. Вот и начальник цеха, едва рот открыл, к тебе послал: и его, видать, кусаешь?
Он старался говорить спокойно, добродушно даже, но голос выдавал накипавшее раздражение.
Кусаю, согласился Гумер. Потому что, если вас не кусать, вы на работе скоро спать начнете Чего приходил-то?
Велено создавать комсомольско-молодежные бригады. Решили с вас начать.
Велено? удивился Гумер. Кем велено?
Горкомом, кем же еще!
А им-то зачем?
Как зачем? Есть такая форма работы, не слышал, что ли? Очень эффективная, если, конечно, с умом организовать.
А если без ума? Вот, например, как ты собираешься?
Не спеши, Гумер, не спеши, миролюбиво заметил Ирек. Будет организовано как надо. У тебя десять комсомольцев
Я не могу организовать из них бригаду, прервал комсорга Гумер.
Почему?
Разряды у них низкие.
Ну и что?
А то, что будет это сплошная фикция. Липа то есть. Да и объединять их нерационально.
Надо сначала объединить, а там видно будет В конце концов с тебя не убудет, делу же наверняка поможет. Чего ты сопротивляешься, не пойму? Как работал, так и будешь работать.
Ты с ребятами говорил?
А как же! Комсорг ваш готов выступить с инициативой. Только и она на тебя кивает. Ну как, договорились?
Нет, сказал Гумер. Не договорились. Не вижу смысла.
Смотри, Гумер! В голосе комсорга послышалась угроза. Мы ведь можем и прижать И повыше тебя есть начальство.
Пугаешь?
Не пугаю, а предупреждаю. Пока ты в комсомоле, комсомольская дисциплина и на тебя распространяется Можно ведь и билет на стол положить
Гумер только усмехнулся в ответ.
Не веришь?
Почему же? Очень уж знакомые интонации слышу, Не у Сафарова ли научился? Только вот что я тебе скажу, дорогой наш комсомольский вожак! Уходи ты со своей работы, с поста своего высокого. Сам уходи, а то ведь выгонят с треском. Вредна она для тебя, и ты ей вредишь. Уходи!
Не к тебе ли? осклабился Ирек.
А я тебя и не возьму. У нас тут своих бездельников хватает.
Ты этот наш разговор не раз еще вспомнишь, сказал Ирек через паузу.
Хорошо, согласился Гумер. Но и ты мои слова помни.
Ничто, казалось, еще минут десять назад не предвещало ссоры, которая развела их окончательно в разные стороны. Но они шли к ней неизбежно, уже давно разделенные отношением к жизни, комсомолу, к делу, которое от одного требовало полного напряжения сил, а для другого было всего лишь удобной формой комфортабельного существования. Они столкнулись в первые же дни работы Гумера на фабрике, но тогда Ирек только-только входил во вкус своего относительно независимого положения, свободного режима, дающего ему возможность делать то, что считал в данный момент необходимым.
Был он неглуп, легко сходился с людьми, не терялся, когда разговаривал с начальством, умел подать сделанное в лучшем свете, и эти качества помогли ему выдвинуться по комсомольской линии, занять не крупное в общем-то, но перспективное кресло по собственному, как он шутил, желанию. С молодыми специалистами он старался не ссориться, понимая, что знаниями тягаться с ними не может, да и предложить им что-либо в качестве компенсации за лояльность к себе пока было нечего. Предшественник Ирека, хотя и ушел в горком, оставил хозяйство хуже некуда: в бумагах сплошное вранье, чего ни коснись: спорта ли, художественной самодеятельности или «комсомольского прожектора». Собрания и те проводились нерегулярно, была полная неразбериха с учетом в списках значилось несколько десятков молодых людей, которых давно уже никто не видел: кто уехал, кто выбыл по возрасту, кто был призван в армию. Человек энергичный, Ирек с этим разобрался, кое-какой порядок навел выбывших без снятия с учета всех разом открепил (зачем он нужен, балласт?), договорился с отделом кадров, что ни одного комсомольца без подписи его в «бегунке» увольнять не будут, а вновь приходящих обязательно направлять в комитет комсомола. Так Гумер и попал в крохотный кабинет Ирека, где они с первых же слов почувствовали, что мирно им не жить.