Решение пришло к нему неожиданно. Оно было простым и дерзким: ускорить обороты сушильных барабанов! И увеличить тем самым выход железного концентрата. И кроме того, останавливая часть оборудования для ремонта, освободившихся на это время рабочих использовать для других неотложных работ в цехе.
Директор объединения, прочитав докладную Сафарова, немедленно созвал совещание. Приглашенные специалисты во мнениях разделились: старые, жизнью битые инженеры отвергли идею Сафарова с порога скорость вращения технологически обоснована, ее увеличение чревато аварией. Вы представляете себе, говорили они, что произойдет с двухсоттонной трубой, если она сорвется от перегрузки? Кто может дать стопроцентную гарантию, что этого не случится? Нет, это авантюра чистейшей воды!
Сафаров попросил мелок и исписал длинными формулами всю доску. Расчеты были безукоризненными: равномерное и постепенное увеличение скорости возможно и технологии не противоречит. Конструкция выдержит ускорение при той же загрузке концентрата.
Что же касается высказанного здесь предположения о срыве барабана, то это вообще нереально; любой школьник, знакомый с элементарными основами механики, может это подтвердить.
Молодые инженеры, сидевшие тесной группкой в конце стола, дружно захлопали.
Директор сердито махнул им рукой что еще за театр? Потом повернулся к доске, с минуту недоверчиво разглядывал четко выписанные Сафаровым формулы и крякнул:
Да-а! Задал ты нам задачку! Что будем делать, а?
Надо рисковать, Зуфар Фахретдинович, сказал Сафаров, вытирая свежим носовым платком руки Иного пути увеличения производительности нет.
А кто мне гарантии даст?
Я! заявил Сафаров. Я гарантирую.
А я против! решительно заявил главный механик. Даже при гарантиях Сафарова. Мне в тюрьму идти неохота.
Да? удивился генеральный директор. Умный ты, оказывается! Тогда предложи что-нибудь получше. Не можешь? Ну, то-то!
Гумер на совещании не был и о том, что идея Сафарова обсуждалась, узнал поздно вечером, вернувшись из цеха в свой крохотный кабинетик отгороженный тонкой фанерной перегородкой с застекленным верхом угол. Гумер устал, идти в общежитие не хотелось. Какая, собственно, разница, где спать? К грохоту машин давно привык, удобствами не избалован, а раскладушка ничуть не хуже старой железной кровати с продавленной панцирной сеткой. Да и телефон здесь рядом, если что
Вытянув длинные ноги, он откинулся на спинку стула и закрыл глаза. И в то же мгновение звякнул телефон. Гумер, чертыхнувшись, поднял трубку.
Не знаешь? спросил чей-то насмешливый голос, и он с трудом узнал в нем своего напарника по комнате в общежитии. Сафаров-то снова на коне! Так что располагайся в цехе основательно. До конца года! Суши сухари, в общем, как любил говорить наш старшина.
Он с ума сошел! только и смог сказать Гумер.
Не скажи! Я лично ему даже похлопал. Глаз у него ватерпас.
А что главный механик?
Он его математикой придавил. Ты бы видел, какие он формулы выкладывал. Все просто ошалели.
А ты чего радуешься? угрюмо спросил Гумер. Не думаешь, чем все это кончится?
Бо-ольшой премией всем! дурашливо протянул напарник. И орденом Сафарову. Он уже дырку на пиджаке, думаю, просверлил Завидуешь, да? Обижаешься?
Пошел ты! ругнулся Гумер и бросил трубку.
Нет, не завидовал он Сафарову. И обижаться ему не на что было: главный инженер весь последний месяц из цеха не вылазил, стоял над душой, во все мелочи вникал, и немало дельных советов от него услышали, корячась над очередной поломкой.
Однажды попросил увеличить обороты барабана. Гумер возразил, и они поссорились. Конечно, Сафаров на своем настоял где молодому механику было тягаться с главным инженером фабрики, за которым и авторитет должности, и слава талантливого инженера.
Как же он тогда не догадался, что это не просто очередная блажь начальника, а проверка замысла? Простая, как валенок, мысль, а ведь не пришла ему, Гумеру, в голову, не пришла!
А вот почему не пришла вопрос особый. Можно, конечно, сказать себе, что уступаешь ты по всем статьям Сафарову: и знаний у него поболее, и должность повыше, и опыт несравненно побогаче. Четыре года разницы как-никак. Но будет ли это полной правдой?
Не хотелось Гумеру признаваться в том, что он давно уже понял, ощущая исходящую от Сафарова тяжелую, неуступчивую энергию. Не заражающую, а, наоборот, ломающую что-то внутри тебя. Они были как две разнозаряженные частицы, которые и могли существовать самостоятельно лишь вне общего поля, поскольку их сближение означало бы не слияние, а поглощение одного другим: Гумера Сафаровым, а не наоборот!
В этом сомнений никаких не оставалось. Думать о себе так удовольствие небольшое, и Гумер опять уклонился от окончательного приговора собственной персоне.
Он набрал номер квартирного телефона главного механика.
Да? голос был недовольный.
Гумер, извинившись за поздний звонок, прямо спросил, что тот думает об идее Сафарова и как мог согласиться с ней, зная ситуацию в сушильном цехе лучше, чем кто-либо из других руководителей фабрики.
Умный ты сказал главный механик отрывисто и, как всегда, непонятно, то ли спрашивает он, то ли утверждает.
Но начал Гумер. Однако главный механик тяжело подышал в трубку и перебил его:
Ты умный, а я старый. Мне через месяц на пенсию. Понял?
И положил трубку, не прощаясь.
Гумер покрутил головой и уставился на телефон. Вот это новость! Если уж такого человека сломали, значит, силен Сафаров, в самом деле силен! Или загипнотизировал он всех? Неужели не понимают там, наверху, чем эта авантюра кончится? Неужто и вправду не видят, какую игру затеял главный инженер в погоне за славой? Додумать ему снова не дал телефонный звонок.
Ты жив или мне заявить в милицию, что ты пропал без вести? спросил игривый женский голос.
Жив ответил Гумер резче, чем хотел.
Ты там не влюбился в кого-нибудь? засмеялась Зифа. Когда был в последний раз в своем общежитии?
Неделю назад.
Ты не хочешь со мной разговаривать?
Зифа спросила, не меняя тона, но Гумер понял, что она обиделась.
Извини, Зифа. Тут у нас заваруха такая. Устал. Но я рад, что ты позвонила.
Ладно, замнем Что ты делаешь сейчас?
Сижу.
Думаешь?
Думаю.
А о чем?
Обо всем.
И обо мне?
И о тебе, соврал Гумер.
Зифа засмеялась:
Ты не умеешь врать.
А как ты догадалась?
Чувствую Хочешь, я к тебе приеду?
Хочу, но это невозможно.
Почему?
Потому что сейчас я пойду в цех и буду ремонтировать второй агрегат. Кстати, который час? Я уронил свои часы, и они встали.
Половина двенадцатого Слушай, Гумер, а зачем тебе все это надо?
Что все это?
Ну, железки твои. Ночи в цехе. Грязь, пыль, неприятности
Это моя работа.
А жизнь когда? Она же проходит, Гумер.
Но вместе с нами, Зифа.
Что вместе с нами?
Жизнь, о которой ты говоришь.
Я не о том
И я не о том.
Вот видишь! сказала она грустно и замолчала. Он слушал ее тихое дыхание и не знал, о чем говорить дальше. Почему-то вдруг вспомнился холм, куда он часто забирался, отдыхая от работы и людей.
Оттуда хорошо проглядывались и фабрика, и город за ней цепочка огней вдоль улиц, ярко освещенные окна домов А над головой шумят листвой старые тополя шепчутся друг с другом на неведомом языке, равнодушные к трудной, суетливой, беспокойной жизни людей, занятых своенравными железками. Что им, тополям, бездушные молохи, без которых уже не может существовать человек, платя жизнью своей за их прожорливое существование на земле?
Гумер
Да?
Я не плакала, не думай
Я знаю.
Ты хоть бы соврал мне! упрекнула Зифа. Неужели так трудно?
Нет, но я не хочу.
Почему?
Стоит только начать: потом не остановишься.
А ты разве всегда говоришь правду?
Я стараюсь не врать, чуть подумав, уточнил Гумер. Он вспомнил, как вчера сорвался с катушек и наорал на главного механика, который ни в чем его не упрекнул, а просто стоял и хмурился рядом. Может, потому и наорал, что не смог ему в глаза смотреть из-за этой дурацкой аварии на втором агрегате. Главный механик выслушал его внимательно, как будто Гумер дельное что-то говорил, а не захлебывался яростными словами о запчастях и нехватающих слесарях. Потом главный механик позвонил на ремонтный завод и стал ругаться с кем-то, повторяя упреки Гумера, и уже было смешно и стыдно слышать их, потому что там, на ремонтном, работали такие же замотанные люди, и от них так же мало зависело что-то, как и от них, механиков. Когда уставал металл, он ломался, изнашивался механизм он останавливался. Вот и все. Это не люди, которые и уставали, и изнашивались, и все равно должны были и не ломаться, и не останавливаться. И не валить свою вину на других
* * *
Согнувшись и пряча лицо от холодного, ледяного ветра, Гумер шел по улице. Ноги вязли в глубоком снегу, трудно было дышать, но что все по сравнению с болью и обидой, которые жгли сердце? Ни с чем не посчитались: ни с его бессонными ночами, ни с тем, что жизни не видел, друзей растерял, нервы ни к черту стали Выбросили, как ненужную, отработавшую свое деталь. «Да пропади она пропадом, эта проклятая работа! сказал себе Гумер. В конце концов, что свет клином здесь сошелся? Разве не может он работать инженером? Или слесарем? И жить простыми, земными радостями, как жили родители на тихий лад, без суеты. Выпадал снег, они говорили: «Надо двор расчистить». Наступал сенокос, говорили: «Надо сено запасать». И жили себе, не тревожась по пустякам летом готовясь к зиме, зимой к лету. Какое, должно, счастье быть уверенным в том, что ты сам кому-то нужен, и дело твое, хотя и не очень приметное, никто, кроме тебя, сделать не может, и в том интерес его и польза Отец, наверное, сейчас расчищает снег во дворе, и нет для него дела важнее Как он мне тогда на мой хитрый вопрос: «Для чего живет человек?» ответил, ничуть не удивившись, словно только и ждал этого вопроса: «Родился, чтобы жить». Я тогда, конечно, ничего не понял, а вот теперь думаю правильно сказал. Может, в том и вся главная правда жизни? Ведь люди почти один и тот же срок на земле проживают, ну, кто больше, кто меньше, тут уж кому как повезет. И нет среди них нужных и ненужных. И дел их тоже. Если дело значит, для чего-то или кого-то оно необходимо. У всех на этом свете свое место, у человека и его дела Оказаться бы сейчас там, в деревне, в отчем доме. Отец, конечно, и вида не покажет, что рад: посмотрит из-под мохнатых бровей, кивнет головой и все. Мама та, нет, подойдет, обнимет и всплакнет. Это уж точно. Она в беде молчаливой становится, а от радости плачет Давно не виделись, даже сердце щемит, так хочется побывать там, с отцом посидеть, с матерью пошептаться»
А метель выла и выла, закручивая вокруг ног полы пальто
* * *
В глухом лесном краю родился и вырос Гумер Хабиров. И казалось тогда, что жизнь везде такая же тихая и спокойная, как здесь, в небольшой деревушке.
Только теперь, спустя годы, понимал, что детство не было сплошь беззаботным и безмятежным. И здесь жизнь делала свою извечную работу, оставляя в душах людей крохотные зарубки, по которым, наверное, найдись такой точнейший автомат, можно определить, когда и что именно происходило в той самой поре, которую принято называть золотой.
Ах, детство, отрочество! Годы, когда и малая радость ощущается счастьем и от ничтожных горестей подламываются коленки!
Ни свет ни заря поднимались они с дедом, запрягали лошадь и обязательно останавливались за околицей, чтобы, накосив свежей травы, застелить ею дно телеги. С чем можно сравнить ее прохладный запах?
Дедушка любил и умел петь. Правда, песни у него были печальные и длинные. «Спой о Гумере», просил Гумер, зная, что доставляет ему удовольствие.
Прокашлявшись и обтерев рот тыльной стороной ладони, дед долго смотрит перед собой, как бы вспоминая слова, и начинает тянуть на одной ноте вступительную мелодию такую долгую и тонкую, что у Гумера невольно бегут мурашки по всему телу и щекотно становится в носу.
Но мелодия неожиданно обрывается, и чем длиннее пауза, тем значительнее звучат после нее слова о бедности и богатстве, о правде и кривде, о борьбе, в которую вступает народный герой Гумер за счастье простых людей, о смертельной схватке с баями на глухой лесной поляне
Столько раз он слышал эту песню, что до сих пор и слова, и мелодия помнятся: разбуди кто и заставь спеть, спел бы, кабы голос дедушкин был. Но если что от него и взял, то, наверное, привычку мало спать и рано вставать, да еще любовь к старинным песням, которые сегодня даже в филармонии не исполняются только здесь, в родных местах, и услышишь. И то пока старики да старухи певуньи живы. Мало их совсем осталось. Жаль, уйдут вместе с песнями, а в них ведь живая душа народа
В последний свой приезд в деревню Гумер заглянул в клуб: гремел магнитофон, парни и девушки танцевали, как в городе, отдельно друг от друга, под Леонтьева и Пугачеву, а пол заляпан грязью с четырех дорог, которыми сходилась сюда, в клуб, молодежь из всех окрестных деревень Постоял он тогда у стены, поглядел-послушал и ушел восвояси: и в городе всего этого хватало та же музыка, те же танцы. Нет, не осуждал он никого: другое время другие песни. И ничего поделать уже нельзя, да и надо ли? Новая жизнь перемалывала в своих жерновах старую деревню, только то ли жернова эти с большим припуском, то ли деревня слишком крепкий орешек: и музыка наисовременнейшая, и танцы на городской манер, и джинсы на парнях с западными нашлепками на крутых сельских задах, а дух в клубе прежний, как и в пору его, Гумера, отрочества. Хотя, пожалуй, тогда почище здесь было: грязь с сапог у входа счищали старательнее. И комсомольские значки носили почти все не стеснялись, как сейчас
Тогда теперь
Странно, как разделилось время вдруг на два таких разных пласта, словно пролегла между ними еще одна, совсем другая, ему не принадлежащая жизнь.
Он говорил «тогда» и перед глазами вставал какой-то другой мир яркий, объемный, радостный, и видел он себя то мальчишкой на дребезжащей телеге в ворохе душистых трав, слушающим бесконечную песню деда, то подростком, вокруг которого враждебная толпа сверстников: еще бы, отказался вступать в комсомол вместе со всеми.
Подумаешь, чистенький какой! Возмутило его, видите ли, что хотят принимать и двоечников, и нарушителей дисциплины, и откровенных лентяев. А для чего тогда комсомол нужен? Вот примут и будут воспитывать.
Дорого обошелся ему тогда наивный бунт не раз и не два пришлось потом объяснять, что, почему и как, немало выслушать упрекающих и обвиняющих слов от взрослых людей и обидных синяков и шишек от тех, кто, нацепив комсомольский значок раньше его, отличника, продолжал получать двойки и обманывать с прежней лихостью
Он говорил «тогда!» и вспоминал тихую, безветренную зиму, сугробы, похожие на огромные взбитые пуховые подушки, и то, как они, группа участников районного смотра художественной самодеятельности, возвращались из города, где побывал в первый раз, сцену клуба, на которой он, запасной баянист, вдруг оказался в центре внимания пришлось аккомпанировать всем, кто пел и танцевал И ночную дорогу, по которой они возвращались веселой гурьбой, радостные от выпавшего на их долю успеха, снежинки на ресницах Зифы, ее тихий, ласковый смех
Счастливые, беспечные, незабываемые времена
Эта красивая капризная девушка поломала все его планы. Он и учиться поступил в медицинское училище из-за нее только бы не расставаться, всегда быть рядом. Ему нравилось подчиняться ей, даже ревность ее отзывалась в сердце благодарностью.
О чем вы говорили на перемене с Гульчачак? спрашивала она, забавно хмурясь.
Когда? удивлялся он.
Да на большой перемене! сердилась Зифа.
А-а тянул он, вспоминая. Да ни о чем. Просто так.
Не ври! вспыхивала она, и в эту секунду была красива, как никогда. Я же видела!
Об учебных делах толковали. Понимаешь, ей математика плохо дается, вот и
Придумала специально, а ты и рад! Зифа презрительно фыркала и уходила, гордо подняв голову.
Конечно, он догонял ее, и они мирились. Но однажды все-таки поссорились по-настоящему и недели две не встречались, выдерживая характер. Вернее, дулась она, а он в полном смятении ходил кругами возле ее общежития, не зная, как подойти, готовый ко всему, только бы кончилась скорее дурацкая размолвка. Но пришла повестка из райвоенкомата. На сборы дали три дня: забрать документы в училище, съездить в деревню попрощаться с родителями и в путь-дорогу.
Конечно, он побежал к Зифе и столкнулся с ней в дверях она уже знала и спешила к нему.
Три дня были вечностью, но пролетели, как один миг.
Потом началась разлука, и заспешили одно за другим письма. Только и они не сумели сберечь-охранить их любовь. Бессильными оказались и самые красивые, единственные, можно сказать, слова перед искусом жизни, рассыпались, словно и не было их никогда. В душе осталась лишь звенящая, ничем не восполняемая пустота.