Семен Петрович едва успевал записывать в блокнот все, что рассказывал Щавелев. Ему уже представлялся трехколонник на второй полосе, некоторые абзацы уже отлились в окончательную форму: «Вместе с этажами росли его знания и мастерство»... «Этот подвижной, быстрый в движениях человек выглядит значительно моложе своих лет и заслуженно пользуется любовью всех строителей, работающих рука об руку с ним...».
На следующий день он начал писать очерк о Щавелеве и, как и ожидал, размахнулся на целый трехколонник. Очерк был напечатан на следующей неделе, причем ни главный редактор, ни Тучкин, обычно немилосердно резавший все опусы Семена Петровича, не тронули почти ни единой строчки.
Тучкин, привыкший беспощадно высмеивать красоты стиля, к которым Семен Петрович питал слабость, ко всем этим «опаловым облакам, проплывающим в вышине над домом», «сиреневой дымке, встающей за лесом», «горячим, веселым солнечным лучам», на этот раз оставил все как есть.
Старик,сказал он Семену Петровичу.Тырядовой, обыкновенный, ничем из ряда вон не выходящий гений...
Семен Петрович порозовел от удовольствия, однако спросил:
Чем же я гений?
Тем, что сумел из весьма посредственного материала сделать не очерк, а сущую конфетку.
Семен Петрович был, безусловно, польщен, но природная честность не могла не взыграть в нем.
Материал совсем не посредственный,возразил он,Щавелев на редкость интересен.
Тучкин с нескрываемым любопытством взглянул на него:
Нет, ты серьезно?
Вполне.
Что ж, Тучкин провел ладонью по своей гладко обритой голове.Бывает... А я, признаться, в простоте душевной подумал, что ты все, решительно все сочинил. Ты же у нас известный фантазер-сказочник...
Нет, я ничего не сочинил,признался Семен Петрович.
Он не лгал. Образ Щавелева, сама его жизнь были до того примечательны, нетривиальны, что и вправду тут нечего было добавлять, сочинять, придумывать.
И Семен Петрович, не добавляя, не сочиняя, не придумывая, стал излагать в романе судьбу бригадира Щавелева. Писал о босоногом детстве, о поруганном войной отрочестве, о том, как упорный парнишка Вася Шавелев нашел свое призвание в гуманной профессии строителя.
Истощил свои блокнотные записи, выложил рассказы рабочего все как есть, но образ, такой, в общем-то понятный и ясный, бледнел на шведской бумаге.
Рука привычно писала по накатанному: «Вместе с этажами росли его знания и мастерство»... «Этот подвижной, быстрый в движениях человек выглядит значительно моложе своих лет и заслуженно пользуется любовью всех строителей, работающих рука об руку с ним»... Где-то он понимал, что роман нельзя писать языком трехколонника, и расцвечивал текст «сиреневой дымкой, встающей над лесом», «горячими, веселыми солнечными лучами», а образ не складывался. Других же слов у Семена Петровича не находилось.
Главу из романа с пышным названием «Счастливый день бригадира Щавелева» Семен Петрович однажды решился прочесть Марии Артемьевне. Читал он с выражением, часто взмахивал рукой, старался менять голос, когда читал слова, которые говорили разные действующие лица.
Глава ему самому нравилась, но, по мере того, как он читал, лицо Марии Артемьевны все больше мрачнело.
В конце концов она не выдержала:
Ты рассказывал о твоем Щавелеве так интересно, что я думала, и здесь получится интересно.
А разве тебе не нравится?недоумевающе спросил Семен Петрович,
Она медленно покачала головой:
Чему тут нравиться? Характер бледный, слова стертые, штампы так и летают...
Он неожиданно взорвался:
Все-то тебя не устраивает, подумаешь, кто ты сама такая? Чего сумела добиться?
Да ведь сейчас разговор вовсе не обо мне,мягко возразила она.
А я тебя слушать не желаю,сказал он.Не желаю и не буду, и очень жалею, что читал тебе...
Это была серьезная ссора, которая длилась необычно долго, целых пять дней. Семен Петрович не разговаривал с Марией Артемьевной, молча уходил, молча приходил, перебрасываясь только с Лелей короткими словами.
Леля же их и помирила. Однажды сказала:
Надоело на вас обоих глядеть. А ну, немедленно помиритесь, слышите?
Мария Артемьевна первая подошла к нему, обняла за голову, как маленького.
Мир был заключен, но у него в душе остался осадок: как же это так, что ей не нравится его произведение?..
На этот раз, вернувшись от Крутоярова, Семен Петрович был сильно взволнован.
Вот это человечище,сказал он Марии Артемьевне, садясь напротив нее за поздний ужин.Это, я тебе скажу, личность! Вот бы ты поглядела.
Она уже привыкла к тому, что каждого нового человека, с которым случалось познакомиться, ему хотелось познакомить и с нею, Машей.
Никак влюбился?спросила она, подавая ему стакан крепкого, как он любил, чуть ли не до черноты заваренного чаю.
Не то слово,сказал он.Эточудо! Можешь себе представить, до пятнадцати летмозгляк мозгляком, слабак, гнилушка, и сам своим уменьем, своей волей начисто переделал себя и вымахал в этакого богатыря, прямо Илья Муромец какой-то...
Щеки Семена Петровича пылали румянцем, глаза блестели.
«Вот, если бы так же писал живо, увлеченно, образно, как рассказываешь»,грустно подумала Мария Артемьевна.
Ну все!заявил Семен Петрович.Убирай, Маша, со стола, начинаю вкалывать.
Мария Артемьевна знала его особенностьприниматься за работу сразу же после первого знакомства с материалом. Потом он еще не раз допишет, а то и переделает все сначала, но как бы там ни было, а начать он должен немедленно. Хотя возле окна стоял его письменный стол, он любил работать за обеденным. Неторопливо, с любовью разложил Семен Петрович на чисто вытертом столе листы белоснежной бумаги. Раскрыл блокнот.
Знаешь, я решил назвать свою статью так: «Волшебник из Уфы». Как, хорошо?
Нет,чистосердечно ответила Мария Артемьевна.Не очень.
Но пойми,он встал из-за стола, прошелся по комнате, ероша ладонью поредевшие свои волосы,пойми, он же и вправду самый настоящий волшебник. Можешь себе представить, люди, которые годами, десятилетиями лежали неподвижно, потеряли всякую надежду когда-нибудь шевельнуть хотя бы пальцем ноги, вдруг начинают ходить. Да, ходить! К ним возвращается радость жизни, они познают счастье движений...
Друг Аркадий, не говори красиво,остановила его Мария Артемьевна.Ты не на летучке и не дежуришь по номеру...
Но он вдруг, оборвав себя, посмотрел на Марию Артемьевну, словно никогда до того не видел и не знал ее.
Слушай, Маша, я знаешь о чем подумал?
Она глянула в его внезапно просветленные глаза и сразу же поняла, о чем он подумал. За все годы совместной с ним жизни Мария Артемьевна научилась угадывать его мысли и большей частью безошибочно. Поначалу он удивлялся: «Откуда ты знаешь? Да ты что, колдунья никак?» Потом привык. И привык так же, как и она, считать, что так бывает только у людей, духовно близких друг другу.
Так о чем же я подумал?спросил он.
О Рене,ответила она.Что, верно?
Вернее верного.
Он вынул сигарету, размял ее между пальцами, просыпая табак на пол.
Опять куришь дома,мягко упрекнула его Мария Артемьевна.
Я волнуюсь.
Она не стала больше укорять его, волнуетсятак оно и есть. Пусть его курит в комнате, в сущности, он искренне взволнован.
Ты согласна со мной?спросил Семен Петрович.
Пожалуй.
Почему пожалуй? А вдруг получится?
А если не получится?спросила Мария Артемьевна.Вначале у девочки появится надежда, и она будет надеяться, мечтать, что вот еще немного, и начнет ходить. Но если все-таки ничего не выйдет? Тогда жить ей будет еще труднее.
Ну, хорошо,не сдавался Семен Петрович.А если все-таки получится? Ведь у Крутоярова сотни больных, исцеленных им. Вот прочитаешь мою статью, сама все увидишь.
Мария Артемьевна молчала. И он повторил снова:
А если все-таки выйдет?
Да,вымолвила она наконец.Все может быть...
Он непритворно обрадовался:
Вот видишь, и ты того же мнения! Тогда я пойду, скажу Рене...
Семен Петрович шагнул было к двери, но Мария Артемьевна схватила его за рукав:
Постой! Куда ты?
Как куда? Пойду поговорю с Реной.
Так уж прямо и заговоришь? Ну что за детская импульсивность!
А что?
Право же, он не притворялся, он был неподдельно удивлен, почему она не пускает его к Рене. Впрочем, он все-таки послушался ее.
В самом деле, я же еще не поговорил с самим Крутояровым,пробомортал он.
Это первое,сказала Мария Артемьевна.Второе: согласится ли Рена лечь к нему в больницу?
А почему бы ей не согласиться? Что ей терять?
Только одноокончательно и прочно потерять надежду.
А я бы попробовал на ее месте,сказал Семен Петрович.Я верю Крутоярову.
Мария Артемьевна невольно улыбнулась, он ответно улыбнулся ей, с удовольствием подумав, что она, в сущности, выглядит много моложе своих лет, какие у нее молодые, чистые зубы, какой веселый взгляд...
И она опять поняла по его взгляду, о чем он подумал.
Молча протянула руку, погладила его по щеке.
Ладно, пусть так и будет. Но сперва я поговорю с Севой, мы с ним все и обсудим.
Почему с Севой?спросил Семен Петрович.
Сперва надо с ним,твердо ответила Мария Артемьевна.Он старший брат, первый за нее ответчик.
Хорошо, а что, если я сейчас позвоню Крутоярову и спрошу его, согласится ли он взять к себе Рену?
Сколько тебе лет, Семен?спросила Мария Артемьевна и сама же ответила:Можно предположить, что тебе не больше семи.
Или восьми,добавил он, нисколько не обидевшись на нее.
Я сама поговорю с Севой, потом с Реной,сказала Мария Артемьевна, решая, как издавна было заведено у них, взвалить на себя самое тяжелое, ведь разговор этот, она предвидела, будет далеко не легкий.
А что, если и вправду у Крутоярова ничего не получится? Если он не сумеет исцелить Рену, что тогда?
«И что же?мысленно оспорила себя Мария Артемьевна.Заведомо отказаться от Крутоярова? Не пытаться ничего делать? Махнуть рукой и примириться?»
Нет,сказала она, отвечая прежде всего самой себе, собственным мыслям.Ты прав. Надо пытаться. А вдруг все получится и Рена начнет ходить?
«А что, если в самом деле? И все будет хорошо?»
Рена приподнялась в постели.
«И я начну ходить так, как все остальные люди? Так, как ходила когда-то?»
Иногда Рене снилось, что она бежит, то в гору, то по какой-то пустынной улице. Бежит, высоко поднимая ноги, всем своим существом ощущая радость бега, свободного дыхания, легкости...
Будет ли так когда-нибудь?
Она никак не могла привыкнуть к мысли, что Крутояров, знаменитый ученый, о котором пишут газеты и журналы, согласился взяться за нее.
А вчера Сева сказал:
Хочу говорить с тобой на равных, ты же не маленькая, ты у нас умный, взрослый человек. Разве не так?
Дальше,скомандовала Рена, сердце ее дрогнуло: о чем это он хочет говорить на равных? Но, чтобы доказать Севе, что она и в самом деле умный, взрослый человек, она улыбнулась как можно шире.
В общем, так,начал Сева.Вот какое дело. Придется повременить малость. Крутояров, как выяснилось только что, уезжает в Америку на полгода.
Полгода,невольно повторила Рена.Вот оно что.
Да, придется подождать. Мы подождем, верно?
Да,кивнула Рена.Подождем, верно...
Еще третьего дня они допоздна говорили с Севой.
Семен Петрович свел Севу с Крутояровым. Сева позвонил ему в гостиницу. Крутояров был немногословен, сказал:
Пришлите мне снимки.
Сева, увлекающийся, пылкий, сразу же ринулся к Рене:
Ренка, вот увидишь, мы еще побежим с тобой наперегонки...
Перестань,оборвала его Рена, но Севу уже невозможно было остановить.
Сам Крутояров, понимаешь, светило медицины, берется за тебя?
Неизвестно, кто был сильнее взволнован, Рена или Сева, но спустя два дня Семен Петрович передал Севе, чтобы он снова позвонил Крутоярову. И Крутояров сказал:
Снимки я посмотрел. Похоже, что наш случай. Но нужно, конечно, увидеть и больную. Я уезжаю в Штаты месяцев на шесть, а может, на семь. Конечно, если желаете, можно обойтись и без меня, послезавтра сюда приедет мой ассистент...
Но Сева не дал ему договорить.
Если можно, хотелось бы, чтобы вы сами осмотрели.
В таком случае ждите,согласился Крутояров.Ждите, когда я вернусь.
Стало быть, подождем?нарочито бодро спросил Сева Рену, и Рена так же бодро, в тон ему ответила:
Разумеется, подождем.
Она знала, Крутояров ничего не обещал; Сева в конце концов признался, что Крутояров так и сказал: «Обещать ничего не могу, снимки снимками, что еще осмотр покажет...»
Сева всегда в конечном счете говорил чистую правду Как бы ни увлекался, что бы порой ни сочинял, потом все же признавался, что немного присочинил, придумал, сфантазировал, вообразил, одним словом, принял желаемое за действительное.
Будем надеяться,повторила Рена.Что нам еще осталось?
Снова улыбнулась, пытаясь улыбкой скрасить невольную грусть, прозвучавшую в ее словах.
Сева взял маленькую ладонь, подумал с горечью, какая же она тонкая, почти неощутимая, потерся щекой о Ренину щеку.
Может быть, все будет хорошо? И мы с тобой рванем наперегонки?
Все может быть,сказала Рена.
Ночью, когда все спали, она не могла заснуть, думая все время, как оно будет. Что, если в самом деле? Ведь и вправду все может быть.
Временами казалось, что она уже успела привыкнуть ко всему, к своей неподвижности, к старому креслу, к дереву за окном, к дому напротив.
А временами на нее накатывала нестерпимая, ничем не побеждаемая тоска, отчаяние, от которого, как ни старайся, не уйти, не скрыться...
Хорошо, что так бывало с нею ночью. Потому что все спали, и мама, и Сева, и она тоже притворялась на всякий случай спящей, подолгу тихонько лежала с открытыми, не желавшими уснуть глазами.
Порой думалось, лучше бы ей не знать ничего о Крутоярове. Пусть бы шло, как идет, без всяких изменений, ведь может статься, что придется пролежать в клинике Крутоярова очень долго, полгода, год или даже больше и ничего не выйдет, и как были неподвижными ее ноги, так и останутся.
Потом она принималась как бы на зло себе считать, сколько месяцев, недель, дней остается до возвращения Крутоярова. Шесть месяцевэто двадцать четыре недели, или сто восемьдесят четыре дня.
Долго, ох как долго!
Однажды ей довелось прочитать, что такое время. Времяпонятие неоднозначное, растяжимое. Оно может тянуться бесконечно и промелькнуть в один миг.
Рена наперед знала, что эти шесть месяцев будут тянуться невыносимо долго. Каждый день покажется годом.
Ну и что с того? Придется ждать, потому что ничего другого не остается.
Так думала Рена по ночам, а утром она вновь была оживленной, как бы искрилась неподдельным весельем, лихо передразнивала маму, пикировалась с Севой.
Можно было подумать, что нет человека веселее и беззаботнее Рены...
Глава 12. Валерик
Ты спишь?спросила Надежда.
Валерик притворился, что не слышит, крепко спит. Даже начал всхрапывать, будто бы спит без задних ног. Однако обмануть Надежду ему не удалось.
А ну, хватит,сказала она.Хватит паясничать!
Валерик глубоко вздохнул, как бы просыпаясь.
Давай, давай!сказала Надежда.Перестань лукавить!
Где-то в конце коридора, должно быть у Севы, пробило шесть раз. Еще самый сон, шесть утра...
Но Надежде не спалось, и она знала, Валерик тоже не спит.
Вчера примерно в этот самый час она проснулась: он сопел, время от времени всхлипывал.
Что с тобой?спросила Надежда.
Он долго молчал, потом ответил:
Бабушку жаль...
Ты же знаешь, что с нею все нормально,сказала Надежда.Я тут еще одно письмо от нее получила, да ты и сам читал...
Читал,согласился Валерик.Но все равно ей ведь скучно в этом самом инвалидном доме...
Надежда не стала с ним спорить, убеждать его. Кто же не поймет, что скучно старушке в инвалидном доме, вдали от родных? Наверняка, тоска тоской...
В самом начале, как только Валерик поселился у Надежды, он сразу же рассказал ей обо всем. Рассказывал Валерик сравнительно спокойно, как все было. Как они жили все вместе, он, мама, бабушка. И про Славку тоже не позабыл рассказать, даже про его маму и папу.
И само собой, про хиляка, про то, как вошел хиляк в их дом, в их жизнь, быстро, умело переделав все так, как хотелось ему.