В кабинете кроме главного редактора находился еще и ответственный секретарь, шумливый, белозубый толстяк с наголо обритой головой, обладающий идиллической фамилией Тучкин, к слову, не выносивший своей фамилии, подписывавший изредка печатаемые свои материалы предельно лаконично: «Т».
Тучкин выразительно поглядел на Семена Петровича, прошептал одними губами:
Если выйдет развернутое интервью,обгоним все, какие есть, газеты...
Хорошо,флегматично сказал Семен Петрович.Постараюсь.
Старайся,подхватил Тучкин.Имей в виду, старик, на тебя глядит вся редакция, от и до!
Чуть позднее, когда Семен Петрович уже собрался отправиться в гостиницу «Москва», Тучкин позвонил ему, захватив буквально уже на пороге:
Должен тебя предупредить: Крутояров, кажись, выставлен на Государственную премию. Так что имей в виду!
Поимею,обещал Семен Петрович.Как же не поиметь!
Доктор Крутояров оказался еще не старым, крепкого сложения бородачом, разговорчивым, веселым и, как видно, не пренебрегающим никакими радостями жизни.
Едва лишь Семен Петрович переступил порог его номера, Крутояров поставил на стол бутылку армянского коньяка, две широкие рюмочки, стал нарезать лимон острым ножом на тонкие, почти прозрачные дольки; все, что он делал, получалось у него ловко, складно, да и сам он, казалось, непритворно любуется каждым своим движением.
Прошу,сказал Крутояров, грея в большой крепкой ладони тоненькое стекло рюмки.Приступим.
И, негромко ахнув, залпом, словно водку, выпил свой коньяк.
Не люблю смаковать да пробовать по капельке,признался Крутояров, посасывая лимонную дольку и жмурясь от кислого вкуса.По мне, что коньяк, что самогон, что пусть даже шампанское, надо все разом, по-русски, недолго думая...
Плечистый, с огневым румянцем на щеках, глаза маленькие, смеющиеся, зубы один в один, Крутояров очаровывал с первого взгляда, поражая завидным здоровьем, статью, ладной выправкой.
Должно быть, он и сам сознавал свое непобедимое обаяние. Вытянув вперед ладони, слегка шевеля пальцами, он искоса, слегка улыбаясь, взглянул на Семена Петровича.
Я, когда молодой был, любил на кулачках драться...
Как это на кулачках?удивился Семен Петрович.
А вот так, нас человек десять и напротив тоже десяток, идем друг на друга стеной, кулаки вперед. Весело!
Засмеялся, блеснули крупные чистые зубы.
Семен Петрович невольно залюбовался им. До чего, видно, здоров, энергичен, нравственно здоров!
Да и не только нравственно, наверно, и слыхом не слыхал ни о каких хворобах, которые невыносимо мучают человечество, не щадя ни молодых, ни старых; впрочем, почему это слыхом не слыхал? Он же врач, лекарь, лечит и исцеляет тяжелобольных. Да, все это так, но сам-то здоров на славу и, должно быть, никогда бы не мог поверить, что какая-нибудь, даже самая легкая, хворь может его коснуться...
Но на самом деле оказалось все не так. Совсем не так...
Я лет до пятнадцати сущим мозгляком рос,рассказывал о себе Крутояров.Больше болел, чем в школе учился: то у меня ангина, то грипп, то просто самая обычная простуда, вышел ненароком на улицу во время дождя или ночью пробежал в отхожее место, у нас дома, в ту пору мы на окраине города жили, сортиры не иначе как во дворе обитались, и готовогорло вспухло, кашляю, чихаю, сопливлюсь. Все надо мной, бывало, смеялись, ребята в школе недоноском прозвали, соплей, еще всякими неблагозвучными названиями, о которых и вспоминать-то неохота. Вот тогда-то я и решил: «Все, хватит! Или буду человеком, или загнусь к чертовой матери, но больше так жить невозможно!» У нас в Уфе река Белая, вода в ней очень холодная, ребята говорили, что к тому же и течение сильное, а я и плавать не умел, и вообще-то никогда не ходил купаться. И вот однажды, ранней весной, в апреле, что ли, пошел я на Белую и бухнул со всего размаха.
Крутояров налил себе еще коньяку и снова проглотил одним махом.
Чуть не утонул, до сих пор помню, там, оказывается, довольно глубоко было, однако ничего, вынырнул, оклемался ина берег. Вытерся полотенцем, побежал домой. Бегу и все хвалю себя дорогой: «Вот я какой молодец! Такого второго только поискать! Где еще такого отыщешь?»
А вечером температура под сорок, озноб, жар, бред. Мама моя испугалась, она вообще-то была дамой мужественной, сильного характера, а тут, она мне после рассказала, совсем нос повесила. Шутка ли, ни с того ни с сего на ее глазах сын вроде бы кончается...
Ну, разумеется, докторов вызвали, «скорую», еще там кого-то,Крутояров усмехнулся, блестя зубами.Однако, несмотря на такое обилие медиков, я все же, как видите, жив остался. Знаете, это такой анекдот есть, собрались врачи на консилиум, обследуют больного, а потом решают: «Как, лечить будем или пускай живет?»
Ну что вы,смутился Семен Петрович. Он был человек совестливый, ему казалось, что Крутояров, хотя и сам врач, нарочно на врачей наговаривает, а может быть, хочет проверить его, Семена Петровича, как он к врачам относится.Я знаю сколько случаев, когда врачи буквально с того света людей возвращали...
Крутояров махнул широкой ладонью:
Конечно, всяко бывает, это я так, шутю, как говорится. Нуте-с, оклемался я, стало быть, весь бледный, в чем только душа держится, пошел в школу, а из школы вдругорядь на реку. И снова в воду. И, сами понимаете, опять жесточайшая простуда, а потом воспаление легких. Провалялся я этаким макаром с пневмонией месяца два, потом снова на Белую, на мою голубушку. Только-только на ноги встал, еще шатает всего, столько времени провалялся в постели, экзамены на носу, а я снова в воду лезу. И что бы вы подумали?Крутояров вопросительно посмотрел на Семена Петровича.
«У него глаза, как у ребенка, ясные и открытые»,подумал Семен Петрович.
Что бы вы думали? Не заболел на этот раз. Даже не чихнул ни разу. Ни единого разу. С той поры всякую хворь как рукой отрезало. Хотите?
Крутояров наклонил бутылку над рюмкой Семена Петровича.
Что вы,запротестовал Семен Петрович.Я еще не все выпил...
И мне больше неохота. Баста!
Крутояров отодвинул от себя бутылку, взял кружок лимона, пососал. Потом встал, прошелся по комнате, большой, массивный, с широкими, поистине в сажень, плечами.
«Что за богатырь!»любуясь им, подумал Семен Петрович, невольно вздохнул, представив себе, каким, должно быть, тощим и, по правде говоря, довольно невзрачным выглядит он сам по сравнению с Крутояровым.
Так с той поры и пошло,Крутояров снова уселся напротив Семена Петровича.Вдруг здороветь начал, просто на глазах наливаюсь, а после спортом стал заниматься, в волейбол, в баскетбол, плавать научился любым стилем, грести, через год на байдарке по Белой пустился, мама ночи не спала, боялась, что я утону, а я живехонек вернулся да еще целый мешок рыбы домой приволок, которую самолично наловил...
У Семена Петровича была особенностьне вынимать блокнота, а стараться запоминать все, что говорил собеседник. Лишь потом, оставшись один, вспомнить все, как было, и сделать по возможности подробные записи в блокноте.
Но сейчас ему не терпелось с начала до конца записать слова Крутоярова. Многие репортеры давно уже имели магнитофоны и диктофоны, но Семен Петрович не признавал подобных новшеств, доверяя прежде всего собственному восприятию, а потом уже карандашу.
Магнитофонштука несовершенная, вдруг заклинит что-нибудь ни с того ни с сего, а я не замечу,говаривал он.После включуне тут-то было, казалось, что ничего и не записалось, ни единого слова...
Он был на редкость не техничен, не только не умел, к примеру, заменить перегоревшие пробки или вбить хорошенько гвоздь в стену, но даже снять кастрюлю со сбежавшим молоком с плиты являлось для него проблемой. А уж управляться с магнитофономэто решительно не по его части.
Он положил чистый, еще не исписанный блокнот на стол, вынул карандаш из карманаеще одна его особенность: терпеть не мог ручек, перьевых или шариковых, всегда писал карандашом, причем не очень остро очинённым, стал быстро, сокращая слова, записывать все, что рассказывал Крутояров.
Он и не ждал, что Крутояров окажется таким словоохотливым, поистине подарок для репортера. Никаких вопросов задавать не надо, все само собой идет, словно по накатанной дороге.
Позднее, уже дома, он приведет в порядок свои записи, где сократит, где развернет подробней, расставит свои вопросы, которые сейчас и задавать ни к чему, ибо Крутояров предвосхитил все, какие были, вопросы, наверное, выйдет не подвал, а и в самом деле все полтора, на две полосы, не меньше...
«Воткнем фитиль всем газетам»,с удовольствием подумал Семен Петрович, почти стенографически записывая рассказ Крутоярова. А тот продолжал вспоминать. Должно быть, ему самому приносили отраду воспоминания о ставшей теперь уже далекой юности, о студенческих днях, о первых самостоятельных шагах, о первых своих опытах, еще поначалу робких, еще несовершенных, имевших конечной целью оживить, заставить двигаться омертвевшие, застывшие из-за различных заболеваний человеческие конечности...
Семен Петрович исписал весь блокнот, но у него в запасе было еще целых два.
Добрая половина второго блокнота была вся исписана, когда Крутояров, вдруг откровенно зевнув, сказал:
А может быть, на сегодня хватит?
Нет, что вы,взмолился Семен Петрович,Продолжайте, прошу вас, это так интересно!
Крутояров окинул его прищуренным взглядом:
В самом деле? Не притворяетесь?
Даю честное слово,воскликнул Семен Петрович.
Тогда пошли дальше,согласился Крутояров.
Вы позволите?спросил Семен Петрович, вынув из кармана пачку сигарет.
Перекур? Как вам угодно,ответил Крутояров.Хотя сам я не отравляю сердце табачищем и вам не советую...
Мне уже поздно отвыкать,вздохнул Семен Петрович, с наслаждением затягиваясь. Как хорошо в разгаре работы иной раз затянуться, выпустить дым длинной струей...Неужели никогда не курили?спросил он Крутоярова.
Крутояров решительно замотал крупной головой:
Ни единого разу!
Молодец,не очень искренне сказал Семен Петрович, начавший курить еще в ранней юности, несколько раз бросавший, но так и не сумевший победить себя до конца.
Не в этом дело,возразил Крутояров, уже без улыбки, серьезно глядя на Семена Петровича.Мне необходимы здоровое сердце, сильные руки, отличные легкие, превосходная печень, потому что я намереваюсь долго жить, мне очень нужно долго жить, просто необходимо, и знаете почему? Потому что я сам необходим больным, всем этим до недавнего времени обреченным на полную неподвижность людям, которым я возвращаю счастье движений. А посемутабак, прежде всего табакк чертовой матери!
Ну, а как же с коньяком?спросил Семен Петрович.Говорят, что коньяк тоже не очень полезен.
А я и не пью. Только лишь на отдыхе или, как сейчас, в командировке, а дома, когда я работаю, а большей частью я дома только и делаю, что работаю, никогда не пью и глотка не сделаю, что коньяка, что водки...
Я тоже не пью,сказал Семен Петрович.
Крутояров побарабанил пальцами по столу. Спросил внезапно:
Сколько вам лет?
Мне? Сорок пять, скоро сорок шесть,ответил Семен Петрович, чуть покраснев, до того неожиданным показался ему вопрос Крутоярова.
И сколько лет вы работаете в газете?
Давно. С юности...
Никогда не мечтали о чем-то другом?продолжал допытываться Крутояров.Вас не тяготит ваша работа?
Как вам сказать, я люблю газету, люблю эту суету, подчас бестолковую неразбериху, шум ротационных машин в типографии, запах свежей типографской краски, летучки, совещания, дежурства, наконец, просто редакционную атмосферу! Ведь другой такой атмосферы нигде на свете нет, это вам любой газетчик скажет и будет стоять на своем до конца!
Я убежден,сказал Крутояров,что многие наши беды и даже болезни, да, да, подчас даже и болезни, происходят от неосуществленных желаний. Почему вы так удивленно глядите на меня? Я не оговорился и, по-моему, не ошибаюсь, повторю еще раз: главная наша больэто неосуществленные желания, от них все плохое...
Он помолчал немного. Семен Петрович тоже молчал, мысленно обдумывая сказанное Крутояровым.
Знаете, почему я говорю все это?спросил Крутояров и, не дожидаясь ответа, продолжал:Потому что гляжу вот на вас, милейший, и от души дивлюсь.
Чему же?спросил Семен Петрович.
А вот чему. Не гоже, полагаю, вам на пятом десятке по репортерским заданиям бегать. Постойте, дружище, чур, не обижаться!
Я не обижаюсь,сдавленным голосом проговорил Семен Петрович.
Крутояров усмехнулся:
А то я не вижу, бросьте, чепуха все это, реникса, как написал кто-то из великих, Чехов, что ли, сущая реникса, все эти обиды, комплексы, недомолвки, подмалевки действительности и все такое прочее. Правда одна, едина, и я не побоюсь, повторю еще раз: не очень-то вам подходит репортерские задания выполнять...Большой, широкой ладонью Крутояров провел по лицу, как бы сгоняя что-то мешающее ему.Ямужик простой, незамысловатый, у меня что на уме, то на языке, мы, хирурги, вообще люди грубые, на язык несдержанные, так что еще раз прошуне обижайтесь...
Да нет, я не обижаюсь,повторил Семен Петрович.Я согласен с вами, самое страшноеэто неосуществленные желания, вы правы.
Еще как прав-то,согласился с ним Крутояров.
Но я вот что хотел сказать,снова начал Семен Петрович.Никому бы не признался, но вам почему-то хочется признаться, у меня все-таки есть нечто, греющее мне душу.
Что, небось что-то капитальное пишете?
Угадали. Роман задумал.
Роман?переспросил Крутояров.Это превосходно, это и вправду нечто. О чем же?
О самом для меня близком, о людях, с которыми приходилось встречаться, о жизни.
Много написали?деловито спросил Крутояров.
Да нет, не очень,слегка смутился Семен Петрович.
Не хотелось признаваться, что уже успел испортить уйму бумаги, да еще какой, шведской, плотной и белой как снег.
Случилось ему как-то через одного знакомого раздобыть две пачки этой бумаги, и он с нескрываемым наслаждением время от времени строчил на ней своим крупным, ясным почерком.
Но пока что ничего толкового не получалось. Все то, что в мыслях казалось ему важным, интересным, полнозвучным, на бумаге, даже на такой красивой, выходило вяло, пресно.
Это было тем более удивительно для Семена Петровича, что в газете он почитался одним из лучших очеркистов, ему уже много лет давали самые ответственные задания. «Кто-кто, а Лигутин вытянет!»услышал он однажды фразу главного, оброненную по телефону.
В свой роман он поместил героев своих очерков, московских строителей, замечательных людей, интересных, сочных. Характеры так и просились на белую как снег, с чуть голубоватым отливом, шведскую бумагу.
Чего далеко ходить? В прошлом году он сделал интервью со строителем Щавелевым, бригада которого первой в Москве приступила к монтажу двадцатипятиэтажных домов улучшенной планировки.
Щавелев, маленький, быстрый, словно искорка, с горячими цыганскими глазами и негаснущей улыбкой на румяном, как бы навсегда обожженном ветром лице, ловко сновал по переходам и площадкам, окликал рабочих, перекидывался шутками с нормировщицами, и все это время Семен Петрович ходил вслед за ним, не отставая ни на шаг.
Вечером вместе со Щавелевым он отправился к нему в гости. Щавелев жил в Чертанове, в новом девятиэтажном доме. Квартира у него была просторная, две комнаты почти пустые и потому казавшиеся огромными.
Мы с женой вдвоем,пояснил Щавелев, ставя на стол нехитрое угощеньеквашеную капусту, соленые огурцы, нарезанную толстыми ломтями колбасу и бутылку пшеничной.Детей не успели завести, а нас день-деньской нет дома, я на работе, жена учится.
Ваша жена учится?!искренне удивился Семен Петрович.Где же, если не секрет?
Щавелев усмехнулся, бросил в рот кружок соленого огурца.
Какой секрет? Она у меня студентка финансово-экономического института.
В голосе Щавелева, может быть, помимо его воли прозвучала гордость.
Студентка?повторил Семен Петрович и тут же мысленно выругал себя: «Что за бестактность, в самом деле, разве жена Щавелева не может учиться в институте?»
Они долго сидели за столом, Щавелев охотно рассказывал о своей жизни. Ему было что порассказать, родителей своих он не помнил, воспитывался в детдоме. Окончил ФЗУ, пошел в армию, потом стал работать на стройке. И вот мало-помалу начал расти, выдвигаться, стал знатным строителем столицы, депутатом Верховного Совета, Героем Социалистического Труда.