Наверное, и в самом деле все проходит на земле.
Три раза в неделю Семен учился по вечерам, днем работал. Давний друг их семьистарый московский журналист устроил его в «Вечернюю Москву» внештатным репортером. Семен отличался непревзойденным трудолюбием и старательностью, случалось, с утра до вечера бегал по заданиям редакции, писал заметки об открытии новой библиотеки, о трудовом рекорде знатного производственника, о недостатках в таксомоторном парке, об экскурсии школьников во время каникул по памятным местам Подмосковья...
Когда он впервые увидел свою фамилию напечатанной на страницах газеты, радости его не было конца. Он притащил из редакции десять экземпляров газеты, а его мама купила в киоске еще двадцать, и оба с восхищением вглядывались в напечатанную крупным шрифтом хорошо знакомую фамилию и в который раз по очереди читали вслух заметку Семена, которая называлась «Снова на трудовом посту» и была посвящена старому заводскому мастеру, вернувшемуся в цех, чтобы на общественных началах учить молодых рабочих...
Красиво звучит,сказала мама.«Эс. Лигутин».
Я буду иначе подписываться,сказал Семен,«Сем. Ли», а полностью буду подписываться в других случаях...
В каких?спросила мама, но Семен ушел от ответа, это была тайна, принадлежавшая лишь ему одному и никому другому.
На редакционных совещаниях и летучках Семена хвалили. Но, сколько он ни пытался, ему так и не удалось тиснуть в газете ни одного стихотворения, даже самого маленького.
Ответсекретарь, мрачный старик, по слухам, некогда работавший с Власом Дорошевичем, знавший самого дядю Гиляя, отрезал раз и навсегда:
И без твоих виршей, мой мальчик, обойдемся и проживем...
А Семен между тем поймал себя на том, что постепенно начал охладевать к поэзии. Ему просто-напросто расхотелось писать стихи, и все больше стала тянуть к себе проза. Он написал рассказ о смелом, боевом разведчике, который в новогоднюю ночь приволок целых троих «языков» в свой полк.
Рассказ он приурочил к Новому году, сказалась газетная выучкаготовить загодя материалы к примечательным датам. Рассказ назывался «Новогодний подарок» и самому Семену очень нравился. Особенно нравилось начало:
«Светила луна, и бледный ее свет обливал равнины, щедро покрытые снегом. Мороз крепчал, гремели раскаты дальнобойных орудий, с визгом разрывались гранаты и мины, ухали пулеметы и минометы. Но, несмотря на это, смелый разведчик Алеша Борщев в поисках «языка» полз по-пластунски по ничейной земле».
Однажды, смущаясь, однако стараясь держаться по возможности хладнокровно, он притащил рассказ в редакцию толстого журнала, помещавшуюся в самом центре.
Секретарь редакции, немолодая брюнетка с желтыми зубами и грубым прокуренным голосом, подержала в руке папку с рассказом, как бы высчитывая, сколько она весит, и, не глядя на Семена, сказала, чтобы он пришел за ответом через десять дней, а еще бы лучше через двадцать.
Он явился через двадцать три дня, решив дать редакции фору.
Все это время его не оставляли различные мысли, связанные с рассказом. Само название казалось ему симптоматичным и обнадеживающим. «Новогодний подарок»...
Ему представлялось, как он приходит в редакцию и его немедленно ведут к главному редактору. Главный редактор, известный поэт, чьи стихи Семен заучивал наизусть еще в шестом классе, подходит к нему, обнимает за плечи и говорит.
Что же он говорит?
И тут в ушах Семена звучали всякого рода лестные слова.
«Наконец-то,восклицал главный редактор,наконец-то открылся новый яркий талант...»
Или нет, иначе, может быть, он, как поэт, выразится более красочно и метафорично:
«Вот и зажглась новая звезда на нашем литературном небосклоне...»
Или просто и лаконично:
«Вот и явился миру превосходный молодой писатель, и наш журнал открыл его первым...»
Сердце Семена билось тревожно и гулко, когда он открыл дверь и вошел в холодную, слабо освещенную настольной лампой приемную, в которой сидела все та же брюнетка.
Зажав в зубах папиросу, она печатала на машинке, печатала очень быстро, над машинкой вился дымок, казалось, он исходит не от папиросы, а от частого и сильного стука по клавишам.
Здравствуйте,сказал Семен неожиданно охрипшим голосом,я оставил вам рассказ, и вы сказали мне, чтобы я пришел через двадцать дней. Вот я и пришел.
Здравствуйте,привычно, не глядя на него, ответила брюнетка,как ваша фамилия и как называется рассказ?
Погасив папиросу о дно пепельницы, брюнетка начала рыться в кипе рукописей, навалом лежавших на соседнем столе. Только сейчас Семен обратил на них внимание. Боже мой, сколько тут было папок различного цвета и формата!
Семен подумал о том, как много людей пишет рассказы, романы, стихи, повести, и весь этот поток стекается в пятьсемь журналов со всех концов страны. И должно быть, каждый такой писатель-одиночка полагает, что он истинный, самобытный, яркий, редко встречаемый талант.
Одну минуту,сказала брюнетка, встала со своего места и вышла в другую комнату, тут же закрыв за собой дверь.
Семен мысленно снова взыграл, да, так оно и есть, наверное, все эти папки небрежно брошены на каком-то столе, а его рассказ находится у самого главного редактора, и сейчас он выскажет Семену все те слова, которые Семен втайне рассчитывал услышать.
И надо же было случиться такомубрюнетка вновь появилась в дверях, сказав:
Пройдите к завпрозой.
Семен шагнул через порог и очутился в небольшом, тесном закутке. За столом сидел худощавый, уже немолодой, что-нибудь лет за тридцать, человек, в ту пору Семену все тридцатилетние уже казались пожилыми, в военной, без погон гимнастерке и, потирая pукой коротко стриженные темно-русые волосы, вопросительно поглядел на Семена.
Садитесь,сказал завпрозой,моя фамилия Герасимов, а ваша как, Лигутин?
Семен кивнул.
Так,сказал Герасимов, незамедлительно переходя на «ты»,скажи прямо, был на фронте?
Нет,отвечал Семен,мне же к началу войны было десять лет.
Я думал, шесть,усомнился Герасимов.
Что шесть?не понял Семен.
Я полагал, когда увидел тебя, что тебе было тогда не больше шести.
Герасимов раскрыл лежавшую перед ним папку цвета хаки, и Семен узнал знакомую первую страницу с крохотным чернильным пятном на полях.
Так вот,сказал Герасимов, похлопывая ладонью по странице.Стало быть, на фронте тебе не превелось быть, да и по годам ты никак не мог воевать.
Не мог,согласился Семен.
Так какого же беса ты пишешь, что мины разрывались с визгом? Тебе хотя бы раз привелось слышать этот самый визг?
Семен покачал головой.
То-то же, визжат обычно кошки, если их потянуть за хвост, а мины воют, понял?
Воют?переспросил Семен.
Вот именно. Тоненько и зловеще воют...
Герасимов поднял зеленый колпак настольной лампы, внимательно поглядел на Семена. У редактора было впалощекое, небрежно выбритое лицо, темные, усталые, впрочем, довольно красивые глаза.
Так как,спросил Герасимов,усек, что я говорю?
Глаза его сощурились, узкие, длинные губы слегка раздвинулись в улыбке.
«А он симпатичный»,подумал Семен, ответно улыбаясь Герасимову.
Но тот продолжал уже серьезно:
Тебе еще рано писать, тем более писать о том, чего ты не знаешь и знать не можешь. Давай начинай изучать жизнь, вглядывайся в то, что тебя окружает...
Я вглядываюсь,сказал Семен.
Значит, еще недостаточно вглядывался, будь более внимательным, и еще я тебе посоветую, читай больше классиков, изучай их манеру, их стиль, особенности языка...
Семен не хотел и все-таки спросил:
А зачем изучать?
Потому что, милый мой, у тебя встречаются не только шероховатости стиля и штампы, это уж как водится, но и просто не очень грамотные обороты...
Дайте пример,попросил Семен.
Герасимов усмехнулся:
Сколько угодно. На каждой странице. Вот, хотя бы...И он прочитал, что называется, с выражением, выделяя слова: «Болтавшиеся на его спине ноги немца не оставляли сомнения в том, что их обладатель напуган до смерти».
Как,спросил,самому-то нравится?
А что?неподдельно удивился Семен,чем плохо?
А ты вдумайся, милый мой,продолжал Герасимов,прежде всего, все это звучит в достаточной мере неуклюже. Потом, как это можно по ногам, которые болтаются на чужой спине, определить, что их обладатель напуган до смерти?
Они дрожат,ответил Семен.
Герасимов, наверное, хотел засмеяться, но глянул на Семена, на его расстроенное лицо, и ему стало от души жаль юношу.
Сколько таких вот юнцов, да и людей куда старше, довелось ему видеть в редакции! Сколько их являлось к нему, нерешительных, смелых, упоенных собой и начисто неуверенных, рассчитывавших на быстрый успех, неминуемую славу и дрожащих от искреннего страха...
«Писать о том, о чем знаю, что видел и перечувствовал,думал Семен по дороге домой, мысленно повторяя советы Герасимова,а что я, собственно, знаю? Что видел? Учился в школе, потом год в экспедиции, теперь учусь на вечернем. Бегаю по заданиям «Вечерки», вот и все. Невелик багаж...»
Он задумался и не заметил, как наскочил на девушку, идущую навстречу. Девушка поскользнулась, упала. Семен упал на нее, но тут же мгновенно вскочил на ноги, протянул ей руку. Она встала с земли, сердито глянула на него, вдруг улыбнулась. И Семен ответно улыбнулся ей.
Позднее Лена утверждала, что их знакомство началось с падения.
Она часто говорила:
«Женщины во всем обогнали мужчин. Кругом сплошные Изольды, а Тристанов раз-два и обчелся...»
Всерьез утверждала:
«Все хорошие люди произошли от собак...»
Безумно любила собак, особенно беспородных, не могла пройти равнодушно мимо собаки, бежавшей по улице, непременно останавливалась, начинала заговаривать с собакой и после уверяла:
Меня все собаки понимают, что бы я ни сказала...
У нее была собака по имени Плюшка, когда-то подобрала ее на Трубной площади. Шла из булочной, видит, к водосточной трубе жмется небольшой, на коротких лапах белый пес.
Лена подошла ближе, вынула из хозяйственной сумки бублик, пес отвернул голову. Тогда она отщипнула кусочек сдобной плюшки, и пес с готовностью выхватил кусочек из ее руки.
Ах ты, плюшка,сказала Лена,ты один или ждешь кого-то?
Постояла какое-то время возле собаки, потом спросила:
Так как, пошли со мной?
И собака пошла рядом с нею, нога к ноге.
Само собой, она немедленно хорошенько вымыла собаку, как только они пришли домой, завернула ее в махровый халат, положила в кресло рядом с батареей центрального отопления и, сев рядом, стала думать, как быть, что делать дальше.
Квартира была не отдельная, вместе с Леной проживала еще одна соседка, тихая старушка, редко выползавшая в коридор и на кухню.
Единственным осложнением был вопрос отпуска, Лена любила во время отпусков ходить в далекие походы, и вот, скажем, предстоит отпуск летом, на кого оставить собаку?
«А,решила Лена,обойдусь как-нибудь, авось кто-то выручит...»
Так и вышло. Собака жила у нее шесть с половиной лет.
За эти годы Лена не пропускала возможности поехать в отпуск, и каждый раз кто-либо из знакомых или друзей соглашался ухаживать за Плюшкой.
Плюшка сильно привязалась к дому, Лена понимала, переселить ее на один месяц в другой дом нельзя, собака может истосковаться, перестанет есть, чего доброго, погибнет от тоски, решив, что Лена задумала избавиться от нее.
Поэтому Ленины подруги переселялись на это время в ее дом. И Плюшка, хотя и скучала, все-таки не так сильно, как если бы она жила в каком-либо чужом, незнакомом месте. Она ходила гулять с подругами Лены, ела то, что они давали ей, но решительно уклонялась от каких бы то ни было ласк и поглаживанья по шерсти. Зато сколько счастья обрушивалось на Лену, когда она переступала порог своей квартиры! Плюшка не отходила от нее ни на минуту, все время бросалась к ней, начинала облизывать лицо и руки, тихонько повизгивала от радости, оттого, что Лена рядом и, надо думать, теперь уже не покинет ее.
Сама о себе Лена говорила, что у нее вместо крови взрывчатая смесь: отец карачаевец, мать наполовину русская, наполовину осетинка.
По идее я должна была бы быть исключительно талантливой,утверждала она,столько кровей собралось в одном организме!
Семен пришел в гости к Лене, увидел спартански обставленную комнату, диван, стол, полка с книгами, собачья подстилка в углу.
Белая собака подошла к нему, обнюхала, завиляла хвостом.
Плюшка, на место,приказала Лена, спросила Семена:Хотите чаю?
Он ответил:
Хочу.
Сейчас поставлю,сказала Лена.
Чай пили из граненых стаканов, грызли ломкие, поджаренные Леной сухарики, намазывая на них брусничное варенье.
Я понимаю,сказала Лена,вам хотелось бы побольше знать обо мне, кто я и что я, верно?
А как же,согласился Семен.
Так вот,начала Лена,я окончила библиотечный институт, заведую детской библиотекой, что на Старопименовском. Не замужем и пока не собираюсь.
Напрасно,сказал Семен.
Что напрасно?
Что не собираетесь замуж. Девушки должны стремиться к этому.
Она удивленно и вместе с тем выжидательно оглядела его.
А что, разве стоит собраться?
Во всяком случае стоит задуматься над этой проблемой.
Потом они заговорили о чем-то другом. Потом она вышла проводить его вместе с Плюшкой.
Спустя два дня он пришел к ней снова. И на следующий день они вдвоем отправились в кукольный театр. Когда окончился спектакль, он первый предложил:
Надо бы побыстрее добраться домой, а то, наверное, Плюшка заждалась.
Вынаш человек,определила Лена, крепко сжала его руку.Я сразу поняла, как только поговорила с вами, что вы, наверно, тоже произошли от собаки.
А я похож на дворнягу,сказал Семен.Вы не находите? На большую, лохматую, добродушную дворнягу?
Она засмеялась. И в самом деле, была в его словах известная правда.
Выражение лица у вас точно такое же, какое бывает у смирной и доброй собаки...
Стало быть, я пришелся вам по вкусу?спросил Семен.
Лена помедлила, прежде чем ответить:
Знаете, как говорят карачаевцы, когда хотят выразить самую большую нежность? Умру раньше тебя!
Звучит, как стихи,сказал он.Кстати, хорошо бы нам перейти на «ты», идет?
Идет,ответила Лена.
Только у меня к тебе просьба,снова начал он,не умирай раньше меня, давай умрем вместе, в один день...
Лена серьезно сказала:
В один час еще бы лучше... Вскоре Семен понял, что уже не может без Лены. Что привязался не только к ней, но и к ее избалованной, сильно раздобревшей за годы беспечального житья Плюшке.
Его снова потянуло к поэзии, он безостановочно сочинял стихи, повсюдуна улице, в автобусе, в электричке, посылал их Лене по почте, хотя они виделись почти каждый день.
Стихи Семена были исполнены жгучей любви, изобиловали сильными выражениями и сравнениями, вроде: «Ты всех милее, ты всех лучше. Лишь смерть одна с тобою разлучит».
Лена аккуратно складывала его письма со стихами в отдельную коробку из-под конфет.
«Пригодится когда-нибудь,думала,будем старые, станем вместе перечитывать старые письма и посмеемся над этими виршами...»
Она ошибалась. Семен серьезно относился к своим стихам и, должно быть, вряд ли позволил бы смеяться над ними, даже и став изрядно старше.
Плюшке он тоже посвятил четыре строчки, необычайно растрогав тем самым Лену:
Люблю тебя, собачка Плюшка,
И я скажу тебе на ушко,
Что ты воистину милей
Немалого числа людей...
Он боялся, что Лена будет смеяться над этими стихами, но Лена сказала убежденно:
В русской поэзии немало произведений, посвященных нашим братьям меньшим, например стихи Есенина «Собаке Качалова»...
Или «Муму»,добавил Семен.
Я «Муму» не читала и читать не буду,сказала Лена,не могу заставить себя читать о том, как убивают животных...
С некоторой опаской взглянула на Семена: не смеется ли над нею? Но глаза его смотрели на нее с пониманием, и она сказала еще раз:
А тынаш человек.
Под Новый год Семен переехал к Лене, оставив маме в единоличное пользование все девятнадцать квадратных метров.
Мама его по-прежнему почти все свободное время отдавала общественной работе. Теперь она задумала разбить во дворе дома, где она жила, фруктовый сад. Ей было уже хорошо за шестьдесят, и дни ее были заполнены до отказа.
Поэтому, когда Лена забеременела, мама Семена решительно заявила:
На меня прошу не рассчитывать. Нянькой быть не собираюсь. У меня тьма работы, тем более что сейчас мы установили дежурства жильцов в нашем саду и как раз, когда родится ребенок, я все высчитала, начнется приживление молодых саженцев...