Все работники, от мала до велика, на меджлисах толпились у дверей, и только один старый Юнес всегда сидел в табне. Лошадь занимает в жизни казахов первое место, и потому старшие конские пастухи пользуются, в отличие от остальных работников, некоторой привилегией. Благодаря этой традиции старый Юнес, в отличие от Джолконбая, хромого Кучербая и всех остальных, разделял трапезу бая.
Когда бай придвинул к Юнесу блюдо, тот вынул из кармана кожаный футляр, достал оттуда небольшой нож с деревянной рукояткой, провел лезвием по краю железного блюда и, возблагодарив бога, приступил к дележу. Сначала он дал голову хозяину Сарсембаю. Бай откусил в нескольких местах и передал ее почетному гостю Арсланбаю.
В белую юрту я мяса не подавала, выдели отсюда, сказала тукал, сидевшая справа.
Принесли маленькое эмалированное блюдо. «Отец конских пастухов» положил на него несколько кусков колбасы, четыре ребра, одну почку и немного джаймы. Айбала унесла блюдо. Это была доля байбичи и Карлыгач-Слу, остальное предназначалось для присутствующих.
Теперь старый Юнес начал резать мясо. Длинноволосый джигит, сидевший по другую сторону бая, тоже достал из кармана перочинный нож и стал помогать старику. Остальные приступили к еде. Но Юнес с джигитом не забывали себя. Их рты не переставали двигаться, лучшие, жирные куски исчезали с поразительной быстротой.
Несколько минут руки, зубы двигались безостановочно в полной тишине. Когда груда мяса исчезла и на блюде остались считанные куски, первым опомнился «отец конских пастухов». «Насытился!» молвил он и начал обтирать жирные руки о голенища сапог. Остальные поняли намек: проглотив напоследок большие, жирные куски, перестали жевать.
Бай придвинул блюдо к себе и предложил гостю отведать еще мяса. Гость отказался. Тогда хозяин стал оделять тех, кто толпился у дверей. Очередь угощения и величина куска зависели от положения каждого.
Сарсембай медленно, с выбором взял в руку пять кусков мяса и сказал:
Мой чабан, поди сюда.
Подошел, прихрамывая, старый Кучербай и протянул правую руку, но бай сказал:
Открой рот.
Кучербай с набитым ртом отошел. Больше ему мяса не полагалось. Бай снова взял несколько кусков.
Батрак мой, поди сюда.
Поднялся долговязый Джолконбай и, проглотив свою долю, отошел к двери.
Далее последовало угощение нескольких соседских джигитов. У входа, не отрывая горящих глазенок от блюда, сидел давешний враг Гельчечек, голый, черномазый мальчуган. Он, всем своим существом переживая этот момент, следил за тем, как жирные куски мяса исчезали во рту у взрослых. Его охватывал страх при мысли, что он не получит ни кусочка, что взрослые съедят все. Но бай вспомнил и его.
Эбеш, поди сюда, позвал он.
Бай держал в руке столько мяса, что было сомнительно, поместится ли оно все во рту ребенка. Мальчуган пулей метнулся к Сарсембаю и раскрыл рот. Бай, под дружный хохот присутствующих, до отказа набил рот мальчугана мясом. Мальчуган не мог пошевелить языком, с углов губ потек жир, глаза выпучились, он чуть не задохся и все же не сдался, молча вернулся на свое место и с большим трудом, не обращая внимания на смех взрослых, проглотил угощение. На блюде остались кусок джаймы и несколько кусков мяса. Бай протянул блюдо тукал:
Отдайте старой Минди.
Полоумная старуха целый день работала и теперь дремала от усталости. Слова бая ее мгновенно разбудили.
Потом в чашах вместимостью до двух-трех стаканов подали крепчайший бульон. Этот бульон был очень вкусный и питательный. Бай сделал три глотка и передал чашу Арсланбаю. Гость только пригубил. Сидящие за табном все были сыты и не могли уже решиться ни на один глоток. Зато толпящиеся у дверей старались не оставить в чаше ни одной капли.
Выпив бульон, все совершили молитву.
Подростки, детвора, работники, соседские джигиты ушли. Оставшиеся выпили по чашке кумыса и примостились кто на подушках, кто на ковре, кошме, кто растянулся на земле вокруг очага. Рыгая, поминая при этом имя божье, сплевывая, опять рыгая, кто, взяв щепотку насбаю, кто, затянувшись папиросой, начали бесконечную беседу, пересыпанную шутками и меткими словечками.
После повествования Арсланбая о ссылке, после рассказов Сарсембая о межродовых распрях самыми интересными оказались рассказы старого Юнеса. Он увлекательно рассказывал, как угонял на своем веку целые стада, принадлежавшие враждебным племенам, а главным образом колонистам, «осевшим на землях казахов», как находил и отнимал у конокрадов похищенных коней. Богатая мимика его сурового лица и блеск маленьких раскосых глаз придавали его то веселым, то страшным рассказам особую живость.
XXIV
Снаружи послышались голоса, прозвенел серебристый смех Карлыгач-Слу. Никто из собеседников не придал этому значения, но гость понял, что девушка зовет его. Однако он не мог расстроить беседу, встать раньше старших и потому остался на месте, дожидаясь удобного момента.
Вдруг раздался торопливый конский топот, он оборвался у самой юрты. Кто-то, не слезая с лошади, крикнул:
Умер Дженаза
Собеседники привстали, прислушались, по голос уже умолк, конский топот возобновился и замер вдали.
Беседа расстроилась. Все напряженно ожидали.
Что случилось? Подите узнайте, ни к кому в частности не обращаясь, приказал бай.
Самым молодым из присутствующих был длинноволосый джигит. Он поднялся, но выйти не успел дверь распахнулась, торопливыми шагами вошла Карлыгач-Слу в бархатном бешмете с узкой талией, обшитом на груди позументом, в продолговатой каракулевой шапочке, также отделанной позументом, и сообщила:
Мы с Айбала-джинги стояли около привязанного жеребца. Со стороны Озон-Куля примчался верховой. Он сказал: «Сегодня на заходе солнца преставился старейший рода Найманов Байтюра-мирза. Опечаленный брат его Якуп и вдовая байбича Рокия, послали меня известить род Сарманов. Завтра в полдень дженаза». И ускакал дальше, чтобы оповестить других.
Новость прозвучала как гром. На некоторое время все застыли в молчании, без движения, будто черная смерть, похитившая их врага Байтюру, влетела в юрту.
Первым опомнился длинноволосый джигит:
Да будет проклят твой отец! Довольно иссушил ты народа! Место тебе в аду! выругался он.
Но умный и тактичный Сарсембай остановил его:
Содеянное руками он поднимет на плечи. Человека после смерти не ругают.
Новость быстро облетела весь аул. Из белой юрты пришла байбича. Из-под личины печали у нее проглядывала злобная радость.
Говорят, от вдовы Рокии прискакал верховой звать на дженазу Байтюры. Верно ли?
Девушка по-детски старательно повторила рассказ.
Разговор снова оборвался. Сарсембай задумался о планах борьбы с оставшимися врагами. Алтын-Чач взвешивала всю опасность ссоры с родом Кара-Айгыр в настоящий момент. Арсланбай же думал о том, что судьба Карлыгач запуталась еще больше.
Остальные не решались начать разговор прежде старших. «Отец конских пастухов» под конец все же не утерпел:
Если суждено человеку содеянное руками поднять на плечи, то хватит ли плеч всей Сары-Арка, чтобы поднять содеянное Байтюрой?
Земля будет тяжела покойному: много слез людских поглотило его сердце, заметил молчавший до сих пор Арсланбай.
Бай и байбича сочли неудобным высказаться о покойнике неуважительно. Хозяин перевел разговор на другую тему заговорил о предстоящем в скором времени переезде на новое джайляу. Аул стоял у Алтын-Куля около месяца, за это время травы здесь оскудели, и скот требовал новых пастбищ. Перекочевка должна была произойти до начала сенокоса и жатвы. Сообщение Сарсембая все, а особенно Карлыгач, встретили с нескрываемой радостью. Такие переезды, хотя они бывают сопряжены с большими хлопотами, являются для казахов истинным праздником, такой же необходимостью, как шутки и смех.
Если на дженазе задержимся, начинайте укладываться, не дожидаясь нас, сказал поднимаясь бай.
Следом за ним поднялись остальные.
Ночь темная, небо задернуто тучами, дует ветер. С озера доносятся какие-то странные, жуткие звуки. Полная луна только на секунду выглянула из-за туч и скрылась окончательно. Непроглядная темь окутала степь.
Пегого жеребца решили продержать без корма с вечера до утра. Старый Юнес сел на рысака, на котором ездила в табун Карлыгач.
Сюда не вернемся, отправимся в Кзыл-Ком! крикнул он на ходу.
Все вошли в бедную юрту. Джайляу затихло.
XXV
Ночь была пасмурная, ветреная, и батраки легли в черной юрте. Только старый Кучербай, зная, что овцы пугаются всякого шороха, подкатил поближе к своей отаре пустую телегу и улегся под ней.
Полоумная старуха домыла посуду и пошла в большую юрту, где спала тукал.
Огонь потушен. В темноте слышны лишь сонное бормотание и вздохи Гельчечек и спящей рядом с ней женщины.
Старуха выпила немного айрану и, расстелив кошму, стала готовиться ко сну. Но тут со стороны, где спала тукал, послышался приглушенный плач.
Кто это? Тукал, светик, ты еще не спишь? спросила недоуменно старуха.
Сон не идет на глаза, ответил охрипший от слез голос.
Снова всхлипывание, стоны. На этот раз сильнее, жалостнее.
Старуха оробела.
Дорогая, что с тобой? Или занемогла? Она подошла к кровати.
Женщина лежала ничком, уткнув лицо в подушку, и горько плакала.
Тело здорово, душа больна, отозвалась она. Что мне делать, матушка? Много времени прошло, как бай отдает мои ночи бикя. С ранней зари до глубокой ночи хожу за скотом, стряпаю, устаю как собака. Одежда на мне грязная. Вымыться, одеться как следует некогда Чем привлечь его сердце, господи?!
По обычаю муж обязан распределять свои ночи между женами поровну. Сарсембай же нарушил этот обычай и большее количество ночей отдавал Алтын-Чач. За последние десять дней на долю тукал перепало всего две ночи. Женщина надеялась, что хоть сегодня, когда в белой юрте ночуют гости, муж придет к ней. Но вот съели мясо, кончилась беседа, а муж опять ушел к своей дорогой бикя.
Старуха подсела к тукал. Всю ночь проговорили они в темной, тихой юрте. Опытная старуха учила женщину заклинаниям, указывала травы, способные приворожить мужа, велела посоветоваться с знахаркой, живущей в Яман-Чуле. Но женщина все это уже испробовала.
Знахарку видела два раза. Оба раза сказала она одно и то же: «На твоем белом пути лежит черная змея. От нее и несчастье. Эта черная змея живет вместе с тобой, ест из одного блюда, пьет из одной чаши». Больше ничего не сказала знахарка.
Старуха испугалась, обняла тукал.
Что хотела она сказать этим?
Тукал вытерла мокрые от слез глаза.
Разве не понятно, матушка? Черная змея не Алтын-Чач ли, которая ест и пьет из одной со мной чаши? Другой змеи я не вижу
Горе молодой женщины было для старухи непонятно. Ей казалось, что на свете есть только одно горе ссылка единственного сына, продажа с торгов единственной лошади. Всех, кто не испытал этого, она считала счастливыми. Признание тукал вконец смутило ее. Кроме удивленных восклицаний, ничего не сходило с ее губ.
Долгое время молча носила тукал в своем сердце обиду, но этой тихой, темной ночью не сдержалась, раскрыла душу перед старухой:
С младенчества была я помолвлена с братом Сарсембая Асылджигитом. Было мне пятнадцать лет, когда я впервые приняла его в свои объятия. Умом, характером был он таков, что свободно мог стать иль-агасы. Произошла схватка с русскими казаками за землю, за джайляу. Его убили
Женщина, давясь слезами, продолжала:
Обычай казахов знаешь? Если умирает один из братьев, то оставшийся в живых, любит ли, не любит, женится на его вдове. Расчет простой калым зря не пропадает. Недаром, видно, существует поговорка: «От мужа уйдет, но от рода не уйдет» Что могла возразить я? Хоть и боялась жестокого нрава Алтын-Чач, но должна была остаться в семье, стать тукал. Велика моя обида на создателя Дал было мне суженого если не лицом, так умом приметного, да взял, а меня оставил в горести Видишь жизнь мою: работа рабская, обращение пренебрежительное. Что иное видела я?
XXVI
Заморосил дождь. От порывов усилившегося ветра юрта вздрагивала.
Прорвавшийся поток горестных излияний не иссякал. Женщина продолжала:
Истинную правду сказала знахарка, Алтын-Чач черной змеей легла на мой белый путь Шел второй год со дня смерти любимого. Была я замужем за Сарсембаем, носила под сердцем Гельчечек. Приехал в аул мульдеке высокий, здоровый татарин. И дети и старики полюбили его Девушки, молодки не давали ему покоя Однажды сидели мы в юрте, вели беседу И мульдеке тут. Взрослая дочь Арсынбая и скажи: «Мульдеке, у нас, казахов, стыдно молодому джигиту спать одному. Сегодня вечером приду к тебе». Бедный татарин покраснел, не нашелся что ответить. Какая-то молодуха подхватила шутку: «Что будешь делать, если мульдеке спит за запертой дверью?» Девушка расхохоталась. «Подниму киреге и войду!» Джигит был тихий, смирный, ничего не ответил, покраснел, как малое дитя, и вышел. С тех пор, то ли от жалости, то ли от чего другого, потянуло меня к нему.
Заметалась во сне Гельчечек, старуху одолевала дрема. Тукал же продолжала:
В то время была байбича на меня сердита, три ночи подряд не отпускала ко мне бая. Утром сказала я мужу: «Как ответит в судный день тот, кто долю одного отдает другому?» Промолчал он. Ждала. Вечером снова не пришел. Переполнилось сердце, слез натекли озера. Наплакалась я и легла вот на эту самую кровать. Мульдеке спал в этой же юрте на полу. Сон ли, явь ли, сначала не поняла теплая, мягкая рука медленно-медленно ласкала мне грудь, тело. Взыграла кровь. Одурманивал приятный запах духов. Гляжу, а это мульдеке. «Положи, говорит, меня рядом с собой». Что было делать? Могла ли я отказать уважаемому человеку? Разве не мог он обидеться? Крепко поцеловала, приняла в объятия. Блаженную ночь провели мы. Расстались лишь на заре Видно, остался на мне запах духов мульдеке. В тот же день в присутствии женщин и сплетниц-старух осрамила меня байбича. «Видно, тело тукал прикасалось к телу мульдеке, сказала она, оба пахнут одним ароматом». Рассердилась я: «Язык отсохнет, бикя! Ведь он наставник детей и хоть и татарин, но разве не уважаемый человек? Да еще пришедший к нам из далеких краев Почему злословишь о нем?» В шутку она обратила мое замечание: «Ой, голубушка, не сердись, ты же знаешь, что казашки любят пошутить!» Но слова ее разошлись по всему аулу. Молодухи, девушки подсмеивались надо мной: «Оставь и нашу долю так вкусно пахнущего джигита!» Джигит ни на кого не обращал внимания и те ночи, когда муж мой бывал с Алтын-Чач, проводил в моих объятиях.
И Сарсембай ни о чем не догадывался? перебила старуха.
Думала я, что не догадывался. Но ошибалась. Однажды гостили у нас несколько казахов. Гуляли, пили кумыс, вели беседы. Овцы были жирные, кумыса было вдоволь. Пили до полного опьянения. Я разливала. Зашел разговор о женщинах. О чем только не говорили! Как чья жена целует и как обнимает. Сарсембай был навеселе: «В старину говорили, сказал он, что умный коня хвалит, глупый жену. И все же не утаю: моя тукал, как видно, из огня пламени сотворена так горячит тело, так закипает кровь от ее объятий и поцелуев». Гости усмехнулись себе в бороды и переглянулись, будто говоря: «Знаем мы, чье тело горячит она!» Бай мой ни слова не сказал, только вдруг остыл, а в глазах у него появился сердитый блеск. Видя, что хозяин не в духе, гости уехали. Тотчас после их отъезда позвал Сарсембай батрака: «Запряги в тарантас пару коней и отвези татарина в город». Я опешила. Ожидала расплаты. Вошел испуганный, побледневший мульдеке. Хотел что-то сказать язык не повиновался. Бай тихим, сдержанным голосом сказал ему: «Вот деньги, вот твои вещи. Бери все и уезжай туда, откуда приехал. Честь не позволяет мне на глазах казахского народа делить жену с каким-то татарином. Хотел я избить тебя, как собаку, и, привязав к шее грузило, бросить в озеро, но удержался, памятуя об уроках, данных тобою детям». Бедный татарин сел в телегу и уехал, избавившись от дальнейших преследований, а я осталась гореть в огне. Все это подстроила злая байбича. Кто же, как не Алтын-Чач, черная змея на моем белом пути, матушка?
Старуха ничего не соображала, глаза ее слипались.
Опрмай ау кодаем! вздохнула она, потянулась, вспомнила сосланного сына и проданную кобылу.
Тукал же почувствовала некоторое облегчение.