Понял. Отлично сказано.
Мы все равны перед законом: царица Тамар, министры, ты и я. Вот так-то. Иначе не может быть никакого правосудия. Извините, что помешал, старик поклонился в сторону Иродиона Менабде и пошел к выходу. Я проводил его и подумал, что Леван Андриадзе так и не дождался, пока прокурор освободится и отвезет его на своей машине.
Когда я вернулся в кабинет, Менабде все еще сидел у стола.
Покажите мне донос Этер Муджири, протянул он руку жестом требовательным и одновременно просительным.
Никакого доноса нету. Есть протокол мы записывали с ее слов.
Назовем это протоколом, дайте мне прочесть. Должен же я знать, что она там наболтала.
В свое время узнаете. А возможно, мне и не придется вас вызывать.
Я в этом уверен, но мне просто интересно, в чем меня обвиняют.
Гражданка Муджири ни в чем вас не обвиняет, она рассказала только то, что видела и слышала.
Вы уверены, что все это она видела и слышала?
Я проверяю факты.
Ну-ну, действуйте. А сами-то вы что вменяете мне в вину?
Пока ничего. Собираю материал.
Тогда что же вам от меня надо?! он повысил голос.
Не кричите. Я вас не вызывал. И вы можете идти.
Утешьте человека, скажите, какой срок полагается за клевету. Я эту дрянь все равно за решетку посажу
Кстати, у меня был ваш сослуживец, прервал я Иродиона.
И что же? он так и подскочил на стуле.
Сын его обчистил, шестьдесят тысяч рублей увез в свадебное путешествие.
В этом, я надеюсь, не меня обвиняют.
Что вы! Разумеется, нет. Несчастный человек только и живет надеждой, что вы одолжите ему денег. Ему надо памятник на могиле отца поставить.
Иродион Менабде сокрушенно покачал головой:
Напрасно вы, молодой человек, стали следователем. Это я вам по-дружески говорю. Может, в дальнейшем из вас и выйдет толк, когда вы наберетесь ума и опыта, но пока Вы так наивно пытаетесь меня расколоть прямо смешно! Разве я скрываю, что у меня есть деньги? Двадцать лет копил, честным трудом. По́том, так сказать, и кровью. В месяц по пятьсот рублей откладывал. За двадцать лет немало набежало. Все в ажуре, не придерешься. Почему другу не одолжить, не помочь в трудную минуту? И еще премии не забудьте. Менабде достал из кармана замусоленные бумажки. Эх, ничего-то вы, юноша, не знаете. Жизни не знаете. А время какое? Вот мы с вами сегодня сидим, разговоры разговариваем, а завтра война может начаться. Атомная, между прочим, и ни вас, ни меня, ни города нашего благословенного как ни бывало! Думали вы когда-нибудь об этом? Вот то-то же!
Пока он разговаривал, я разглядывал его разношенные желтые полуботинки. Кожа вздувалась и топорщилась, повторяя форму суставов и пальцев. Привольно чувствуя себя под столом, полуботинки терлись друг о друга, соприкасались подошвами, одним словом, жили независимой и беспечной жизнью. И я, глядя на них, подумал, что Иродиона вовсе не волнуют проблемы войны и мира, что он лжет и притворяется.
Вы никогда не убедите меня, будто огромные запасы атомного оружия останутся неиспользованными. Это не картошка, которую капиталисты сбрасывают в море, чтобы взвинтить цены на рынке. Вот и живем, как на вулкане. Нервы не выдерживают. Молодежь на западе разлагается: наркотики, убийства, абстрактная живопись Да и у нас некоторые позволяют себе
Что же они себе позволяют?
Например, расхищать социалистическую собственность. Я, скажем, за 20 лет службы лишней копейки в карман не положил. А какое это имеет значение, если в один прекрасный день мир рухнет. Вот почитайте, он протянул мне сложенную вчетверо газету. Я прочел и так расстроился, что весь день работать не мог. Прочтите, если вам не трудно. Он ткнул пальцем в обычную информацию: «Это случилось в Нью-Йорке». Описывалась учебная тревога, с оглушительными сиренами, с толпами горожан, устремившимися в убежища.
Я кончил читать и снова посмотрел на самодовольные желтые полуботинки. Нет, их не волновала учебная тревога в Нью-Йорке. Они беспечно ерзали под стулом, блаженствовали, словно слепые животные, греющиеся на солнце.
Что, страшно? с победоносным видом спросил Иродион. Теперь ответьте мне, какое преступление может идти в сравнение с этим? Он постучал пальцем по газете и уточнил: В сравнение с войной?
Я не выдержал:
Но война только кончилась, когда вы махинировали с песком на дигомской стройке. Чем же это объяснить?
Менабде вскочил, словно ужаленный. Загремел отброшенный стул.
Вы вы ответите за это! Вы ставите мне в вину то, в чем я сам добровольно признался и за что понес наказание. По нашим законам за прошлое всю жизнь ответственности не несут. Что вам от меня в конце концов нужно? Что такого наговорила эта шлюха? Ну, поколачивал я парня, бранил, но в тот вечер пальцем его не трогал, еще и подарок принес, шмыгая носом, он продолжал плаксиво: Можно подумать, что вас отец не выдрал ни разу. Он вдруг снова разъярился: А впрочем, оно и видно, что мало тебя, молокососа, били! При этом он так резко откинул назад голову, словно опасался пощечины. Вы вы даже в студенты не годитесь! Пора бы сообразить, что у меня есть алиби: я пришел пьяный и повалился спать. Все случилось, когда я спал. Я ничего не видел и ничего не знаю!
Он кричал, а я с удивлением следил, как распухает его квадратное лицо, и думал: «Если я и знаю что-нибудь, так только одно: передо мной подлинный Иродион Менабде».
Напрасно вы прячетесь за свое алиби, оно только подтверждает вашу виновность.
Вы, наверное, шутите, молодой человек!
Какие тут могут быть шутки! Я говорю о том, что в отношении Пааты у вас было постоянное алиби. Когда ему было трудно, вас никогда не было рядом, как надлежит отцу. Он всегда был для вас не сыном, а пасынком. Вы никогда не пытались заглянуть ему в душу, разделить с ним его радости и горести. Впрочем, вы ко всем относились так же безразлично. Занимала вас только собственная персона, заботила одна мысль: найти местечко потеплее. А у вас алиби на все случаи жизни. Мимо вас, не коснувшись, не задев, прошла война. Люди голодали, страдали, гибли, совершали подвиги, а у вас было алиби. Я ругал себя за несдержанность, но остановиться уже не мог. Я должен был высказаться до конца. Хотите, я скажу, почему вы так боитесь войны? Да всего только потому, что она может лишить вас привычного комфорта. А надо бы только таких, как вы, отправлять на бойню, пусть бы, как тарантулы, трусы и приспособленцы пожирали друг друга. Это была бы последняя война в истории человечества!..
Иродион Менабде распухал у меня на глазах, но не сдавался.
Вы сводите со мной личные счеты. Сначала я думал, что вы меня не помните, но теперь я вижу, что ошибся. Все вы помните и хотите мне отомстить. Но я буду жаловаться!..
Я недоуменно пожимал плечами, не понимая, о чем он говорил.
Что вы бормочете, Менабде? Роль какую-нибудь играете?
Играете как раз вы, но бездарно! Не притворяйтесь, будто не узнаете меня. Года не прошло после нашего знакомства. Правда, напился ты тогда, братец, здорово. Нализался и оскорбил порядочных людей. Я и мои друзья вытолкали тебя из-за стола взашей, как и следовало. Вспомнил теперь?.. Прекрасно! Но я не позволю, чтобы вы, злоупотребляя своим служебным положением, мне мстили. Причем так низко, по-бабьи, исподтишка, когда у человека горе Не-ет, я этого так не оставлю. Пойду по инстанциям!
Желтые полуботинки гневно оскалились и вздернули свои тупые носы, нетерпеливо топчась на месте, ближе подойти они не решились.
Не к лицу советскому юристу в служебное время сводить личные счеты. Вы за это поплатитесь, вас совсем разжалуют, с работы снимут, каждую фразу Менабде сопровождал энергичным взмахом поднятого указательного пальца, словно стрелял из пистолета. Но вот палец остановился, как будто истощив запас пуль. Нет, осталась одна, последняя: Я сейчас же пойду и напишу на вас жалобу, куда следует.
С этими словами он вышел из кабинета.
Самое удивительное, что Иродион Менабде говорил правду. Год назад мы с ним действительно встретились. И вот при каких обстоятельствах. В прошлом году Грузию посетила группа деятелей итальянской прессы. Мой друг Шио автор двух романов и нескольких сборников пригласил итальянцев на обед (один из рассказов Шио совсем недавно появился в каком-то итальянском журнале). Мы с Тазо присоединились к Шио и повезли гостей обедать за город.
Итальянцев сопровождала переводчица-москвичка, тоненькая живая блондинка, Галина.
Расторопный Шио успел предупредить директора ресторана, что с нами иностранцы. Тот засуетился, велел накрыть для нас стол в саду (дело было в июне). Сначала мы с Тазо смущенно отмалчивались, но после двух выпитых бокалов языки наши развязались, и Тазо принялся доказывать итальянцам, что никому пока еще не удалось создать совершенную музыку, которая не меняла бы характера от перемены темпа исполнения. Для наглядности Тазо пропел популярную арию из оперы Верди со скоростью плясовой. Узнать знакомую музыку было трудно, и Галина, переводя гостям парадоксальную мысль Тазо, вполголоса пропела арию в нормальном темпе. Гости смеялись, расценивая выступление Тазо, как остроумную шутку. Плохо же они его знали!
Смеялись в тот вечер много. Подшучивали над Шио, который боялся собак. По саду бродил огромный пес, но безобидный и добродушный. Как только он появлялся возле нашего столика, Шио пересаживался со своим стулом. А пес, как назло, приставал именно к Шио, терся о его колени в ожидании подачки. За соседним столом я заметил маленькую девчушку, которая прижимала к груди резиновую надувную собачку. Я, будучи уже не очень трезвым, попросил у девочки игрушку. Вопросительно поглядев на мать, она протянула мне собачку. Я подкрался к Шио и, к всеобщему удовольствию, напугал его. Вряд ли кого-нибудь могла испугать лупоглазая и лопоухая игрушечная собачонка, но Шио хотелось рассмешить гостей, и он превосходно разыграл испуг.
Галина все чаще поглядывала на часы, боялась опоздать в театр, и Шио встал, чтобы произнести последний тост.
Я не был в Италии, сказал он, но видел полотна гениальных итальянских мастеров. И я думаю, если их собрать воедино, они займут солидную часть итальянской земли. Так вот эту часть Италии я видел и могу сказать, что был там. Поэтому сегодня я хочу выпить за вашу прекрасную родину и за ту божественную ее часть, которую мне довелось посетить.
Гости были растроганы, а одна дама даже попросила разрешения записать столь поэтический тост, чтобы потом прочесть его соотечественникам.
Счастливчик! шепнул Тазо смущенному, но довольному Шио, мало твоих рассказов печатают, а теперь еще тосты публиковать начнут.
Когда мы шли к выходу по густой зеленой аллее, кто-то окликнул Тазо, и ему пришлось оставить нас и присоединиться к компании немолодых, подвыпивших мужчин. Они сначала заставили его выпить, потом сами стали пить за его здоровье. Мы задерживали гостей, поэтому Шио предложил нам остаться, а сам увез итальянцев в город.
До дна, до дна, Иродион! слышалось из-за деревьев. А то премиальных в этом месяце не получишь!
То ли пирующие меня заметили, то ли Тазо меня выдал, но вскоре и я оказался за сдвинутыми столами.
Я, признаться, сердился на Тазо: какая необходимость была присоединяться в этим малознакомым и малоприятным людям? Только на том основании, что один из присутствующих знал его дядюшку? Но Тазо уже успел опрокинуть три внушительных стакана и, видимо, был расположен продолжать в том же духе. После долгих уговоров мне тоже пришлось последовать примеру друга, и я понял, что отделаться от наших новых друзей будет не так-то легко. Тогда я начал поглядывать на часы и громко напоминать Тазо, что нас ждут иностранцы. Услышав, что уже девять часов, один толстяк вскочил из-за стола и завопил, что должен бежать на вокзал, встречать жену. Но не тут-то было! Тамада усадил его на место и предложил всем перевести на часах стрелки, чтобы никто не следил за временем и не знал, который час.
Тамада, как выяснилось, верховодил не только за столом, он был руководителем того учреждения, где служили эти почтенные мужи. Поэтому все подчинились его нелепому распоряжению: одни со смехом, другие неохотно стали переводить стрелки своих часов. Колышущийся от хохота сосед поднес к моим глазам часы, которые показывали половину первого, другой совал мне под нос циферблат с растопыренными стрелками шесть часов! У третьего часы показывали пять минут четвертого, у пятого без четверти десять У меня закружилась голова, и я закрыл лицо руками В глазах рябило от пузатых шестерок, тощих единиц, головастых девяток, безмозглых четверок А стрелки? Потерявшие смысл, бездушные, то насупленные, то глупо ощеренные, торчащие, как нафабренные усы, или раскинувшие руки, словно распятые
Я затряс головой, пытаясь сбросить пьяную одурь.
Ах ты, хитрец! набросился тамада на толстяка, который спешил на вокзал. Провести меня хочешь! Не выйдет! Дай сюда руку! с этими словами он снял с бедняги часы и забросил их в кусты.
Убьет! Убьет меня жена, если я ее не встречу, захныкал толстяк.
Под одобрительный гул тамада выбросил и свои часы. И тут началось! Словно все только и ждали знака, чтобы предаться пьяному безумству. Каждый поднимался со стула, снимал часы, забрасывал их как можно дальше и, удовлетворенный, плюхался на место.
А ты что же, Иродион? Часиками дорожишь или выделиться из коллектива хочешь? ядовито спросил тамада.
Часы-то у меня золотые.
Мне плевать на твое золото! Снимай!
А что же гостя не заставляешь?
Я понял, что говорят обо мне.
Ему простим. Молод еще, зелен.
У меня голова раскалывалась от пьяного шума, нелепости происходящего, от выпитого вина.
Стараясь остаться незамеченным, Иродион Менабде встал из-за стола и нырнул в кусты. Он вернулся очень быстро, бросил на стол три или четыре пары часов, и, надевая свои, заискивающе улыбнулся тамаде.
Э-э, так дело не пойдет, нахмурился тот. Дай-ка сюда!
Он бросил злосчастные часы на землю и раздавил их каблуком.
И все опять последовали его примеру: один пытался бутылкой размозжить свои плоские круглые часы, другой метил часами в дерево, третий примостил часы на край стола и колотил по ним камнем. Мне казалось, что они издеваются над живыми, разумными существами, сами безмозглые и бездушные.
Я выскочил из-за стола, потому что меня нещадно мутило. Мне казалось, что я умираю, небо обрушивалось на мою голову, в глазах было темно, и я проваливался в бездонную, бескрайнюю пропасть. Землю затопили бесчисленные минуты. Достигнув незримой черты, они разбивались, распадались на секунды, мгновенья, на самые мельчайшие доли секунды тысячные и миллионные. Вспугнутой стаей вдруг взмывали они в воздух, где в беспорядочной пляске соединялись с веками, безжизненными, безликими тысячелетьями и снова рассеивались и неуловимым пеплом оседали на земную кору. Время, рассеченное, искромсанное, потеряло четкость и определенность, и я тщетно искал свое время, напрасно пытался обрести пусть самый безрадостный день, но мой собственный. Все распадалось, никто и ничто не желало объединения с себе подобными. И только пепел осыпался на землю.
Шевелящиеся черные секунды назойливой мошкарой облепляли меня, и голова моя гудела, как колокол в бурю
Когда я вернулся к столу, меня встретили недружными воплями.
Внимание! неожиданно для самого себя закричал я. Минутку тишины! Я хочу что-то сказать.
Я вцепился обеими руками в край стола, чтобы не упасть, поочередно оглядел всех присутствующих и, когда дошел до тамады, решительно произнес:
Вы просто варвары!
Наступила мертвая тишина, и я мог теперь продолжать не повышая голоса.
Настоящие дикари, мне стыдно за вас!
Все возмущенно повскакивали с мест, а тамада схватился за карман, и его стали рьяно удерживать, словно он собирался достать револьвер.
Я тебя проучу, сопляк! ревел он.
Не беспокойтесь, я сам с ним расправлюсь, подскочил ко мне Иродион Менабде и, набрав в легкие побольше воздуха, нечеловеческим голосом заорал:
Убирайся отсюда, ублюдок! при этом он поглядывал на тамаду: ценит ли тот его усердие.
Дикари! повторил я.
Убирайся! он толкнул меня, но не очень сильно.
Дикари!
Убирайся! он яростно вращал глазами и для вида отталкивал удерживающих его дружков.
Тазо я увидел только на следующий день. Сцены с часами он, оказывается, не видел, так как заснул за столом, и, как очутился дома, не помнил. Зато я помнил все слишком хорошо.
В конце дня меня снова вызвал к себе прокурор. Он иронически улыбнулся.