Гурам Гвердцители
ШАПКА, ЗАКИНУТАЯ В НЕБОРоман
Глава I
Это утро запомнится мне надолго. Смутный рассвет, казалось, медлил, выбирая цвета и оттенки для неба на целый день. А пока молочно-голубым телеэкраном мерцало утро в окне моей комнаты. Экран этот еще не был тронут изображением, и только привычные звуки раннего утра щебет проснувшихся птиц, шарканье дворницкой метлы и гул редких машин наводили на мысль, что телевизор включен и вот-вот начнется передача.
Тревожный телефонный звонок перекрывает мирные утренние шорохи и усиливает сходство всего происходящего с телевизионной передачей. Вот на экране вырисовываются контуры моей комнаты. Я вскакиваю с кровати и беру трубку. Оперуполномоченный, убедившись, что у телефона именно я, а не кто-нибудь другой, приступает к изложению дела. При этом он сразу меняет тон на сугубо официальный. Сообщение его сухо и лаконично. Только факты: подросток пятнадцати или шестнадцати лет упал с третьего этажа Несчастный случай или самоубийство а возможно, это одним словом, есть подозрения, и небезосновательные. Надо расследовать. Он диктует адрес и просит меня поспешить.
«Глупости, успеваю бросить вслух, направляясь в ванную, глупости! бормочу в пригоршню холодной воды, пятнадцатилетний мальчишка и самоубийство? Невероятно!» заключаю, бегло окинув взглядом свое изображение в зеркале.
Теперь в кадре наш видавший виды «газик», который несется по сонным пустым улицам к новому жилому массиву. Я сижу рядом с водителем, в ногах у меня «следовательский» портфель. «Газик» замедляет ход на рытвинах с осторожностью человека, берегущего вывихнутую ногу, переваливает через ухабы. Я поеживаюсь от утреннего холодка. Теплое дыхание города сейчас спрятано в домах, квартирах, комнатах. Через какой-нибудь час люди высыплют из подъездов на улицы и сразу станет теплее.
«Нет, так тоже нельзя, говорю я себе, ни в чем не разобравшись, заладил: «глупости! невероятно!» Это может только помешать следствию. Я должен отбросить все предубеждения, чтобы прийти туда, как первоклассник на первый урок».
Дорога стала ровнее, и «газик» увеличивает скорость, под ветром скрипит брезентовый верх. Переднее стекло покрывается мелкими каплями дождя. Не нравится мне этот дождь, следы, если таковые, конечно, имеются, смоет и перепутает. Правда, дорога пока совсем сухая, как будто наша машина перехватывает дождь на полпути и не дает ему обрушиться на землю.
Настроение у меня паршивое. Чем ближе к месту происшествия (несчастный случай? самоубийство? или), тем слабее ощущаю злость, которую должен был бы испытывать по отношению к воображаемому преступнику и к самому факту преступления. Ясно, версия самоубийства сыграла в данном случае не последнюю роль. Ловлю себя на мысли: только бы это не подтвердилось. Пусть я столкнусь с неслыханным злодеянием, но только не это.
Кажется, здесь, шофер высовывается из машины и тормозит. Знает, что на месте происшествия «лишних» следов быть не должно.
Краем глаза замечаю, как заспешили к «газику» сотрудники милиции. Во дворе, притихшие и растерянные, толпятся люди, но сейчас я смотрю не на них. Взгляд мой прикован к простыне, резко белеющей на пыльном асфальте. Я вскидываю глаза на дом. На балконах четвертого и пятого этажа висит белье. Почему я посмотрел наверх? Уж не подумал ли я, что простыня упала, случайно упала с балкона? Или просто хотел прикинуть высоту третьего этажа, откуда упал тот, кто сейчас лежал под этой нестерпимо белой простыней.
Сперва я решил, что он под машину попал, говорит старший лейтенант милиции и показывает на две жирные черные полосы, уходящие под простыню и вновь появляющиеся у другого ее края. Потом думаю, может, его машина стукнула и отбросила, стал внимательно осматривать и заметил вот это, он наклоняется, приподнимает простыню и показывает мне узкий, глубокий след, похожий на шрам, перерезающий подошвы ботинок. Потом лейтенант выпрямляется и показывает мне на второй этаж, откуда свисают обрывки проволоки, на которой обычно сушат белье.
Понятно, говорю я. А где врач? Врача вызывали?
Не смогли с ним связаться. А «скорая» сейчас приедет. Лейтенант милиции снова наклоняется, чтобы снять простыню.
Пока не надо, говорю я с деланным спокойствием и поворачиваюсь к людям, все также молча стоящим во дворе.
Есть кто-нибудь у этого мальчика? спрашиваю я.
Все молчат. Странно. Было бы понятнее, если бы кто-то рыдал, рвал на себе волосы. Или все это уже позади?
Матери плохо стало. Ее увели к себе соседи с первого этажа. Она и сейчас там.
А где отец?
Спит. Он ему не отец отчим
Так где же он?
Спит. Пьяный.
Он знает?
Нет. Соседи не стали его будить. А я как раз сейчас собирался подняться. Старший лейтенант опять посмотрел наверх.
«Спит Соседи не стали будить!..» Изображение на телеэкране становится мутным и расплывчатым. Предметы распадаются на мириады мерцающих точек. Ничего разобрать невозможно. Я возвращаюсь на землю. Удивительная тишина стояла во дворе. Дождь перестал. Я стоял, отделенный от всех белым прямоугольником простыни. Милиционеры выстроились вдоль невидимой линии, переходить за которую воспрещалось. У входа в котельную стоял низенький пожилой человечек в ветхой соломенной шляпе. Как на костыль, он опирался на ржавую водопроводную трубу. Из окна противоположного дома высовывался пожилой мужчина. В этой напряженной тишине особенно неуместно было беспечное пение дрозда. Откуда оно неслось? Может, из этого окна, откуда высовывается старик. Может, дрозд сидит у него в клетке и поет.
По двору взад и вперед ходит старушка в длинном темном платье. Время от времени она всплескивает руками и в отчаянии ударяет себя по ногам, покачивая головой. За старушкой следует маленький мальчуган с игрушечной тележкой. Как только тележка переворачивается, он огорченно качает головой и звонко шлепает себя по голым ножкам.
И внезапно я понял, что все ждут меня, моего решения, действия, приказа, и тогда мне показалось, что я молчу уже целый век, что я все упустил, проворонил, растерял, позволил всем тайнам разбежаться по своим глухим норам.
Кто вам сообщил о случившемся? обратился я к старшему лейтенанту. Вопрос прозвучал, как упрек, как выговор.
Первый я увидел! услыхал я за своей спиной и, обернувшись, увидел, что ко мне идет, постукивая железкой, тот самый старик в соломенной шляпе.
Ты что сосед?
Истопник я, в котельной.
В мае месяце отопление включаешь?
Хватит, сколько зимой топил, теперь ремонтирую.
В пять утра начинаешь ремонт?
Нет, в пять я спал.
Где?
В котельной.
Что это? я взял у него трубу и уже не знаю, как это у меня получилось, конечно, по неопытности! одним словом, я заглянул в нее, словно желая проверить, не старались ли с нее смыть какие-нибудь подозрительные следы. Потом я долго корил себя за такой необдуманный поступок.
Истопник засмеялся:
Ишь ты, прямо как труба подзорная!
Не забывай, с кем разговариваешь! прикрикнул на него старший лейтенант.
Почему запаздывает врач? Я перевел разговор.
Не знаю. Лейтенант посмотрел на часы. Я звонил десять минут назад.
Адрес верный назвали?
Пятнадцать-б. Все правильно.
Ну, рассказывай, что же ты видел? Я отдал истопнику его «костыль».
Солнце еще не взошло, а старик так щурил глаза, словно спасался от беспощадных лучей. Эту привычку я замечал за многими крестьянами. Наверно, она связана с работой в поле под палящим солнцем.
Ничего особенного я не видел, истопник снова оперся на трубу, как на костыль. Услышал шум вроде кто-то упал, выбежал из котельной Эта труба у меня в подвале заместо задвижки, от собак Выбежал, значит, вижу, кто-то лежит. Я сначала решил пьяный, пусть, думаю, лежит, отсыпается. Потом смотрю, что-то не то, подошел поближе и сразу узнал. Уж такой уважительный парень был, как идет мимо, непременно здоровается.
Дальше?
Что дальше Стал людей скликать. Позвонил куда надо. Тут и они пришли, старик кивнул на старшего лейтенанта.
Откуда звонил?
Из той квартиры, куда сейчас мать отвели.
След от машины тогда уже был?
След? Истопник задумался. Не помню Наверное, был, не по нему же она проехала.
У кого в доме есть машина? Я взглянул в сторону железных гаражей.
У него и еще
У кого это «у него»?
Да у отчима, и у того, на пятом этаже, старик указал на противоположный дом.
Судя по следу, машина направлялась отнюдь не в гараж, не сговариваясь, мы с лейтенантом пересекли двор и очутились возле елки с ободранной корой.
Бампер «Волги», уверенно произнес лейтенант. Я уже проверял.
И вдруг я вспомнил, что до сих пор не высказал терзавших меня сомнений. Мне показалось, что я молчал слишком долго и что молчания этого уже ничем не восполнить.
Мы стояли вдвоем, но я все-таки отвел лейтенанта еще немного в сторону.
По телефону вы говорили о самоубийстве. Какие у вас основания?
Вот протокол, уважаемый Заал! он с готовностью протянул мне протокол устных показаний. Он давно держал этот листок в руке, видимо, думая, что я знаю о его существовании, и ждал только знака, чтобы передать его мне.
Гражданка Муджири, проживающая по Виноградной ул., 15-б, свидетельствовала, что в течение двух последних недель ее сосед Иродион Парменович Менабде держал взаперти своего пасынка Паату Хергиани.
Почему он не отпускал ребенка в школу, чем провинился Паата гражданка Муджири не знает, только каждый вечер из квартиры Менабде доносились крики и детский плач. Раз или два, спускаясь по лестнице, она слышала голос Иродиона Менабде. Он кричал: «Я тебя убью, негодяй, за то, что ты меня на весь город осрамил! Лучше бы ты под машину попал или в реке утонул!..»
Иродион Менабде бил мальчика. Об этом гражданке Муджири рассказывала мать Пааты Хергиани
По тому, как поспешно отвернулся лейтенант, значительно более опытный в таких делах, чем я, я понял, что не сумел скрыть волнения. Да, я ужасно волновался Что же получается? Отчим довел мальчика до самоубийства? Нет, я не мог в это поверить. Всем своим существом, обретшим неведомых ранее союзников, я был готов бороться за свое убеждение, заключавшееся в том, что ребенок, подросток н е м о г пойти на такой шаг.
«Сегодня, сейчас, в наши дни, думал я разгоряченно, когда я, когда мы все живем на этой земле, в этом городе, не может мальчишка кончить с собой. А если это так, значит, я виноват, значит, все мы виноваты» Нет, я не мог смириться с этой мыслью, тогда все теряло смысл солнце, цветы, радость.
Выходит, что в это утро я не преступника искал, а спасал свою собственную веру в жизнь.
«Из тебя судьи не получится, часто говорил мне отец, ты слишком веришь в добро А следователь и подавно! Ты даже не можешь смотреть, как курицу режут»
А впрочем, я ведь еще ничего не выяснил. Может, парень под машину попал, может, случайно из окна вывалился Все может быть. Да и врач еще не сказал своего слова. Все еще впереди.
Выберите двух понятых и следуйте за мной, приказал я старшему лейтенанту. Надо вызвать автоэксперта
У мальчика на руке часы начал неуверенно лейтенант.
Знаю. Проследите, когда они остановятся, подхватил я.
Понятно. Чтобы узнать, когда их завели
Попросите врача без меня осмотра не начинать, крикнул я уже из подъезда.
Этер Муджири дверь открыла не сразу. Серые глаза ее под воспаленными веками были влажны от слез. Она пригладила ладонями обесцвеченные краской волосы и провела меня в комнату. На столе рассыпанная горка ткемали, в пепельнице несколько еще не успевших обсохнуть косточек. Узнав, кто я такой, Этер Муджири подтвердила свои показания и сказала, что в протоколе все записано верно.
Вы уверены, что Иродион Менабде выразился именно так или его слова вы привели по памяти?
Нет. Он говорил точно так.
Вы так хорошо запомнили?
Я не могла этого забыть, она нервно оглядела стол, потом достала из кармана своего желтого халата сигарету, помяла ее в пальцах, сигарета лопнула, и ей пришлось взять другую. Глубоко затянувшись, она повторила: Он сказал именно так.
А вы не могли ошибиться? Вдруг это кричал кто-нибудь другой?
Оба раза? Но я прекрасно знаю голос Иродиона. Мы давно знакомы.
Давно? Ведь ваш дом заселен всего год назад.
Мы соседи по старой квартире К сожалению.
Как по-вашему, зачем Паата чуть свет спустился во двор? осторожно спросил я.
Ни на рассвете, ни в полночь Паата не мог никуда спуститься, раздраженно ответила женщина.
Почему же не мог?
Потому что его заперли, понятно вам это или нет? в голосе ее звенели слезы.
Зачем его заперли? Чтобы он не ходил в школу?
Не знаю Наверно. Однажды утром Паата убежал, но отчим поймал его на лестнице и снова запер. Этер Муджири опустила голову, дым от сигареты заструился над самым полом.
Где находится комната мальчика?
Лоджия у них перегорожена пополам. Паату он запирал в правой половине. Пока отчим был на работе, Мака выпускала сына.
Ясно, сказал я, хотя все было по-прежнему неясным и запутанным. Вы одна живете в этой квартире?
Да, Этер Муджири, прежде чем ответить, опять нервно огляделась по сторонам. Потом резко поднялась и, не прощаясь, вышла из комнаты.
Я достал авторучку и принялся составлять постановление о возбуждении дела, сознавая, что немного поспешил, что, возможно, даже ошибся, но поступить иначе я не мог. Что-то подсказывало мне, что следствие не даст никакого материального подтверждения моим подозрениям относительно преступления, если таковое имело место, или несчастного случая. Только скрупулезное изучение жизни мальчика, с детства до сего дня, могло что-нибудь прояснить. Помню, один знакомый эксперт рассказал мне занимательный случай. Изучая почерк обвиняемого, он обратил внимание на то, что тот пишет букву «о», начиная не слева, как обычно, а справа. Даже такая мелочь требует подробнейшего анализа физической и психологической структуры личности. Возможно, в детстве человек подражал кому-то, кто обладал таким странным почерком, и сохранил привычку на всю жизнь. Так вот, эта самая буква навела эксперта на одно интересное воспоминание: точно так писал его дядюшка. И что же? Дядюшка с обвиняемым, как выяснилось, учились в одной школе, у одного и того же учителя, обладавшего своеобразным почерком, который переняли у него все его ученики
Так вот. Дело-то я возбудил, но тотчас почувствовал, какая страшная тяжесть легла на мои плечи. Какая ответственность. Я стоял перед входом в лабиринт. Тысяча извилистых тропинок каждая ведет в душу незнакомого человека. Мне предстоит одолеть эту самую сложную и таинственную в мире дорогу, не упустив ни стона, ни смеха для того, чтобы раскрыть, расследовать, понять, почему одно сердце вдруг перестало биться.
Разумеется, прокурор может со мной не согласиться и упрекнуть меня в том, что я возбудил дело, не имея на то никаких оснований, потому что пока в руках у меня нет конца нити, способной вывести из лабиринта.
Нам еще придется встретиться с вами, обратился я к Этер Муджири, которая вышла из соседней комнаты, изменившаяся до неузнаваемости. Туфли на высоком каблуке, узкое яркое платье подтянули, преобразили ее, настроили, как настраивают музыкальный инструмент.
Простите, что я вас оставила, но я опаздываю на работу. Она прошла вперед и открыла мне дверь.
В подъезде меня поджидал старший лейтенант с двумя понятыми.
Мать все еще без сознания? спросил я.
Лейтенант кивнул.
Я возбудил дело.
Я так и понял.
Дверь была открыта, но я все же постучал, а заметив кнопку звонка, нажал на нее. Раздалась мелодия, напоминавшая отрывок из старинного менуэта. Я снова прижал пальцем кнопку. Заводные куклы в напудренных париках заскользили в заученных пируэтах, многозначительно и таинственно кивая головами. И пока я пытался разгадать их знаки, они спрятались, растворились, исчезли.
Кто там? хрипло донеслось из глубины коридора. Мака, открой, кто-то там пришел.
Я снова позвонил: раз проснулся, выйдет
Мака! Ты что, оглохла?!.
Вслед за этим раздалось шарканье шлепанцев и на пороге появился полный рыжеватый мужчина. Его пронзительные бегающие глазки, почти не видные за опухшими веками, так и сверлили нас.