Так,подтверждает он,
Ну, вот. А настоящая дружбане в том, чтобы помалкивать о недостатках, это уж прописная истина...
Закуривайте,говорит Грибанов и протягивает пачку, я беру на ощупь, теперь два огонька плавают в домике, низко над поломлежим на сетках, положенных на стопки ломаных кирпичей.
Можно, я вам стихи почитаю?спрашивает Лев.Свои. Плохие, наверно. Вы не смейтесь, ладно? Никогда писателю своих стихов не читал...
Стихи действительно плохие, но забавные.
Забавно,говорю я.
Это что!Грибанов оживляется.А вот в прошлом году мы отчет писали. Знаете, нам квартальный отчет полагается представлять. По определенной форме, там четыре раздела, ну, и есть схема отчета. В тресте потом пишут рецензию, оценивают: если на «пять»премия, двухмесячный оклад, если четверкаодну получку добавляют, за тройкуни шиша. В общем, скучно было что-то, вот мы и решили стихами отчет накатать. Все честь по честититульный лист, оглавление, автореферат и прочее.
Грибанов засмеялся.
И что думаете? Рецензию получилив стихах. Нашелся у них такой кандидат наук. Сочинил. Ничего. Получилось тоже. Хотите, завтра дадим почитать?
Мы говорили еще долго, несколько раз собирались «докурить последнюю» и спать, и все время вспоминалось еще что-то важное, пока Грибанова наконец не сморило и он задремал, не докончив фразы. А я понял, что уже не усну...
Я лежал, курил и смотрел, начинается рассветв домике было по-прежнему темно.
Рассвет напоминал процесс проявления фотографической пленки.
Сначала на черном кадре появилось смутно белеющее пятно, его очертания становились отчетливее, пока не стало понятно: это висит на веревке рубаха. Затем рядом с нею обозначились брюки. Последовательно из тьмы возникали: перевернутая вагонетка, похожая на футляр швейной машинки; железная койка; ведро; прибитый к углу столовой рукомойник; складной брезентовый стул. Последним обнаружился свернувшийся в клубок пес Мушук, с ним я познакомился вчера.
Стало видно теперьнебо над хребтом холодное и редкое, другого определения ему я не нашел.
Далеко вскрикнули петухиодин, потом второй и третий, им ответили гудки проснувшихся машин, и как оглашенный заорал где-то вдруг магнитофон.
Небо еще оставалось нашпигованным огромными зеленоватыми звездами, еще оставалась в небе луна, постепенно менявшая цветиз красной она сделалась оранжевой, желтой, почти белой, наконец зеленоватой, будто прозрачной. Петухи покричали, утихомирились, машины умолкли тожеи стало тихо-тихо.
И где-то вдалиочень далеко, словно бы нигдеродился странный, таинственный звук. Он был протяжный и неясный, словно это вздохнули, просыпаясь, горы, он возник и пролетел над поселком, как легонький ветер, и растворился, перестал существовать, а где-то за гребнем, острым и плоским, наметился восход.
Я тихо, чтобы не разбудить Леву, принялся одеваться. Но Грибанов услышал, сказал:
Можно, я с вами? Вы решили ведь посмотреть рассвет в горах, правда?
Он дал мне сапоги: мои кожаные подошвы скользят, а эта обувкана резине. И дал куртку-спецовку, и сам надел такую же. Он свистнул Мушука, и мы отправились втроем.
Еще спал поселок, и спала пустыня, спали домики, землянки, юрты, мы шагали неторопливо. Длинным, пологим, в мелких камушках скатом началось наше восхождение, скат делался круче, камникрупнее, приходилось цепляться за них руками. Впрочем, хватался один я. Грибанов шел, будто по ровному асфальту, а Мушук почти полз, припадая на живот, он лез и скулил от страха, он скулил и лезвернуться не позволяло самолюбие.
Выбрались на гребень, подъем был невеликдвести метров, сказал Грибанов, но сердце у меня колотилось. Наверху присели отдохнуть.
Одинокий жук полз, озабоченный чем-то своим, ему не было дела до нас и наших тревог и волнений, до городов, пустынь, золота, его беспокоили только собственные дела.
Я читал где-то: для таких вот существ доза радиации в пять, шесть тысяч рентгенчепуха, плевое дело, а для человека смертельны уже сто рентген. Нежное созданиечеловек. А может быть, именно потому он и человектонкий, ранимый, чуткий?
Было тихо и пустынно, только прилетела еще птица в черно-белом наряде, похожая на монахиню, посмотрела бесстрашно, посидела неподалеку, полетела дальше.
Пустыня выглядела похожей на карту, на свое изображениедаже, казалось, горизонтали были прочерчены, выведены рейсфедером, и то немногое, что видел я, скорее походило на условные топографические знаки, чем на реальные предметы. Да и поселок был, как игрушечный, на командирском ящике с песком для тактических занятийаккуратные отсюда строеньица, чистые издалека улочки. Все казалось свежим, беленьким, аккуратным, особенно второй, новый поселок, сооружаемый не кое-как, а по генеральному плану.
Тропку видите?сказал Грибанов.Вон, от старого поселка в новый. НазываетсяЛенкина тропа. Рассказать? Бульдозерист один влюбился. И чтобы на свидание в тот поселок удобнее бегать, взял и по степи эту самую тропку бульдозером проложил. За ночь. И сказал этой самой Ленке: дарю тебе тропку. А Ленка через месяца два, что ли, в другого влюбилась и ему тропку подарила...
Я плохо слушал Грибанова. Я стоял и смотрел вперед, туда, где простиралась пустыня. Набитая золотом пустыня.
Здесьбуквально!ходят по золоту, куски кварца с прожилками его валяются на месторождении. Порода богатейшего содержания.
У старателей в ходу подчеркнуто-пренебрежительное: золотишко. Здесь я такого не слыхал. И не встретил ни преувеличенно-сладостного уважения к золоту, ни жадного трепета перед ним. Все обыденно. Ходят себе запросто по золоту, и никаких. Онигеологи, не старатели. Для них золотосемьдесят девятый элемент. Одно из многих ископаемых. Важно его найти. Прежде всего важна цель. А о том, что цель этазолото, не очень-то помнят. И это замечательно. Когда-нибудьне так уж далеко, наверное, такое времяк золоту и все будут относиться, как к железу, к меди, к углютолько металл, только минерал, только полезное ископаемое, не более того...
Я говорю об этом Грибанову, и тот соглашается, и снова молчим.
Думаю о том, что внешние, бытовые трудности воспринимаются людьми различно, в зависимости не только от его характера, но и от интеллекта, от среды, в которой человек живет. Ребятам-литологам, видимо, не легче, нежели Сазонкину, например. Но они молоды, веселы, интеллигентны, они умеют скрашивать все шуткой и не мусолить без конца бытовые трудности, неурядицы. Великое делоинтеллект!думаю я сейчас.
Живут. Работают. И единственный человек, от которого я услышал здесь слово романтика, была комендант общежития тетя Саша. Остальные о романтике помалкивают. Что ж это? Боязнь высоких слов? Боязнь тратить их понапрасну? Стереть частым употреблением? Душевная деликатность и нежелание выставить напоказ самое сокровенное в себе? Наверное, и то, и другое, и третье...
Вот я сплю на коечной сетке с деревенским ватным одеялом, жил в общежитии, где шесть кроватей, где по ночам приходят и на рассвете уходят, громко топая сапогами, люди, где не успевают для каждого поменять простыни, да никто и не обращает на это внимания. Я пишу на неструганном столе в свою записную тетрадку. Я курю «гвоздики». Ем из алюминиевой миски, без вилки, без ножа. Помылся под холодным «душем» из бочкимного ли человеку для счастья надоведро воды! Я чуточку балуюсь этим, немного умиляюсь собой, наверное: поехал по доброй воле, никто не тащил, никто не заставлял жить вот так. А для здешних всехэто ведь нормальная, обычная жизнь. Гораздо лучшая, чем «в поле», в палатках...
Я побуду с ними еще не один день, я постараюсь узнать и запомнить ихбезымянных, чьи обыкновенные имена даже не останутся на картах, «выхоженных» ими, не будут высечены на гранитных досках и подножиях обелисков. Они о том и не пекутся. Они работают, вот и все. Работают, как всюду. Как я работаю, тоже ведь не помышляя о бессмертии.
А может, и помышляю. Но ведь литературе, коли считать с начала книгопечатания, около пяти веков. Ничтожно малый в истории срок. А сколько за это время написано книг... Миллионы! Многие ли остались, вошли в память людскую? Тысячи. А то и сотни, быть может. Ну, и что... Надо работать. Надо искать. И не думать, что ищешь золото. Важно искать элемент. Лишь бы он был полезен и нужен...
О чем-то своем думает Грибанов. Он признался, что сочиняет сценарий. О геологах. Он спрашивает вдруг:
Николай Григорьевич, а как вы считаете: что главное для писателя?
Наверное, то же, что для всякого человека,говорю я.Чтоб он был честен идобр...
Встает солнце. Оно катится по соседнему, изгибом к нам, хребту, катится, как раскаленное колесо, катится, катится вверх, упрямое и веселое.
Стоим и смотрим на пустыню, раскинутую вдали.
Лет через пять приезжайте,говорит Грибанов.Город будет какой! А мы будем, наверное, где-то далеко. Полевать, площади захаживать, камералить, пласты выкручивать, планшеты сбивать. А здесь будет город. Рудник. Театр. Телевизоры...
Он говорит, не завидуя.
Переливается вдали воздух, прозрачный-прозрачный, как родниковая вода. И видно окрест километров на семьдесят, наверное. И карабкается солнце по склону хребта. И оживает внизу поселок.
Пошли,говорит Грибанов.Порубаеми картить. Пошли, Мушук,зовет он.
И пес обрадованно бежит впереди, повиливая хвостом.
ПустыняКалининград
Весназима 1964,
декабрь 1965 года