Сегодня все в поле, и Дымент в том числе, а я остался и занимаюсь бухгалтерией, калькуляцией и еще черт знает чем. Это меня обдурил Платошкаеще один дезертир, правда вполне законный, официально зарегистрированный.
Платошканескладеха и неудачник. Он в прошлом году кончил школу и принялся искать свое место в жизни. Довольно странным способом: устраивается на работу, примеривается, приглядывается и через месяц-другой увольняется. Трудовая книжка у него, как у седовласого пенсионера, исписана уже чуть не до конца. У нас Платошка выдержал рекордное времядва с половиной месяца. Вернее, мы выдержали, потому что у Платошки все валится из рук и он спит на ходу. То забудет кипрегель, то мензулу, то рейку. Мороки было хоть отбавляй, и когда Платошка заявил, что увольняется, все вздохнули облегченно. Правда, в Дыменте вдруг взыграла административная жилка, и он сказал: отпустит через две недели. Как положено по КЗоТу. Сейчас Платошка устраивает «итальянскую забастовку»: на работу не выходит, но и уехать самовольно тоже не решается, он бродит по Дыментштадту и филонит. Или спит на дворе, выставив койку, чуть не до полудня, кругом шумят, а ему хоть бы хны.
Ко мне это имеет вот какое отношение. Платошка вел артельное хозяйство. Никому неохота возиться с продуктами, спорить с тетей Лидой, выколачивать из нашей братии пайковые взносы. И весной, как только появился Платошка, хлопоты взвалили на него. Его тогда обдурили, а на сей раз он обдурил меня: пришел и объявил, что Марк Владимирович приказал принимать хозяйство мне и заранее предупредилникаких отказов. Я подивился крутому повороту в нравах демократичного Дымента, но спорить не стал. Выяснилось вскоре: Платошка таким вот манером подходил ко всем, и все отказались, один я попался на удочку без наживки. Но теперь отступать поздно, я сижу и занимаюсь бухгалтерией.
Бухгалтерия несложная, впрочем: по рублю двадцати с носа в день. А вот с калькуляцией менюпохитрее.
Тетя Лида полагаетнаверное, вполне обоснованно,что все мы ни черта не смыслим в хозяйстве, и терпеть не может, когда вмешиваются в ее дела. При том всем тетя Лида считать почти не умеет, продукты закладывает на глазок, и к исходу двух недель обнаруживается: то не хватило мяса, то консервов, то еще чего-нибудь. Я решаю поставить все на вполне обоснованную наукой почву и отправляюсь к тете Лиде снимать натурные остаткитак вроде называется у торговцев.
Владения тети Лиды носят название «Кафе Лидия». Сколочено из досок, кухня отделена от «зала» переборкой. Два длинных стола и врытые в земляной пол скамейки. Предмет нашей гордостихолодильник ЗИЛ, в нем всегда стоят кружки, банки, прочая посудина со льдом. Чай пьем со льдом, в суп кидаем квадратики льдаиначе на сорокаградусной жаре не остынет, будешь обедать вплоть до ужина, и вообще, как утверждает Марк, горячим супом кормят лишь грешников в аду. Желудки у насподходящие, комбинацию кипятку и льда выдерживают.
На столах тарелки с солью, гора нарезанного хлебатетя Лида готовится раздавать обед. Лежит кучка алюминиевых ложек. Вилками не пользуемся принципиально. Из пижонства, конечно. Файка Никельшпоре привезла было вилку, еевилку, а не Файкуторжественно разломали на куски, разметали в стороны, чтобы другим неповадно было.
И еще на столе тарелки с пиленым сахаром. Вспоминаю, как порезвились над Платошкой: подсунули кальцит вместо сахарусходство почти полное,Платошка долго размешивал кристаллы кальцита и никак не мог понять, почему сахар не растворяется...
Кухня благоухает гвоздикой. Не цветами, а той гвоздикой, что идет в пищу. Шарики такие. Семена, что ли, я не знаю. Тетя Лида закупила ее на семилетку и сует, куда попало. Даже в пшенную кашу. Сперва мы лаялись, потом привыкли.
Тетя Лида смотрит на меня без особой симпатии: знает, что я заделался непосредственным ее начальством, а она по натурес анархистским уклоном. Тетя Лида смотрит на меня и склоняется над электроплиткой марки «Смерть пожарникам»: на земляном полу выложены кирпичи площадочкой, выдолблены пазы, протянута спираль. За пять минут можно поджарить целиком верблюда. Плитка гудит. Когда ее включают вечеромв поселке садится напряжение. Но пока еще никто не обнаружил наше браконьерство.
Слышу по запаху: на обед фирменное блюдоголубцы из джейрана. Экзотика, черт побери! И вкусно. Похоже на баранину и телятину одновременно. Тетя Лида не признает гастрономических ухищрений: либо потчует голубцами без первого блюда, либо наварит каши, либо сготовит суп, но такой, что ложка торчит стоймя. Переубеждать ее бесполезно, готовить первое и второе, как полагается, тетя Лида не согласна, считает баловством. Ладно уж, не возражаем. Было бы сытно. Вместо супа идет чай в неограниченных количествах и крепкий, как ликер. Начинаю с тетей Лидой дипломатические переговоры, чтобы выяснить запасы продовольствия и потребность населения в соли, горчице, хлебе, сахаре и прочем. Но долго нам говорить не удается: подходит обеденное время.
Тетя Лида ударяет в кусок железяки, подвешенный над емкостью с водойу нас автономная, персональная емкость, сунули шоферу трояк, и он доставляет раз в двое суток цистерну. Тетя Лида знает, что в лагере никого нет, однако подает традиционный сигнал. При всей анархичности она еще и консервативнадиковинное сочетание. Как пшенная каша с гвоздикой.
На зов является Платошкатак и положено ему в качестве теперешнего тунеядца приходить к столу первым. Тетя Лида выставляет пиалу с голубцами.
Приходит и Нера Денежкочто-то сегодня поспешила вернуться с маршрута. Впрочем, в поле она выходит вообще редко, посколькутехник-картограф. Нера перекидывает косу назад, говорит Платошке:
Что на мое место уселся, а ну, подвинься.
Платошка повинуется беспрекословно: побаивается Нерку.
Сегодня она в добром расположении духа. Щурится сквозь толстые очки, говорит:
Хорошо как столовку отделали, а?
Этонепременная тема разговоров последних дней. «Отделка» заключалась в том, что передвинули стену на полметра, высвободили жизненное пространство.
Нера берет у тети Лиды пиалу, достает из холодильника стеклянную банку, льет в голубцы ледяную воду. Платошка смотрит с ужасом: так и не приучился к нашему способу.
А я ухожу в магазин, сказав тете Лиде на всякий случай, чтобы все было в порядке. Что именно я и сам не знаю.
Магазин зовется «Елисеевским гастрономом». Правильнее бы звать ГУМом, поскольку там и продовольствие и промтовары.
Диковинный для свежего человека магазин. С уникальным ассортиментом. Один только набор тапочек чего стоит! Размеры: на грудных младенцев и на великанов. Женская прозрачная сорочка распялена плечиками. Подвыпившийоткуда водки достал?парняга пристает к продавщице Варюшке:
Примеришь при мнекуплю и подарю, давай, а?
Варюша стесняется выгнать егособлюдает правила торговли, не грубит покупателю. Зато завмагон же продавец продовольственного отдела, Джураев,не церемонится:
Катись отсюда, понял?говорит он без акцента. Еще секундаи он добавит на русском языке что-нибудь уже совсем русское.
Джураевличность выдающаяся. Все к нему обращаются несколько заискивающе. От него зависит многое: может пропустить без очередии не пропустить, достать из-под прилавка заначенный дефицити не достать, выдать в день привоза две бутылки водки вместо диповской нормы в одну бутылкуи не выдать. Он крупная личность в поселке.
И я разговариваю с Джураевым слегка подхалимски, хотя покупка у меня элементарнаягорчица в порошке, перец, соль, всякая дребедень по указанию тети Лиды. Джураев морщится: покупатель я невыгодный, возни много, а цена пустяк.
Возвращаюсь в «Кафе Лидия», когда все уже в сборе. И Нера и Платошка здесьПлатошка медленно ковыряет огненные голубцы, и Нера сегодня в настроении, осталась поболтать. То ли от настроения, то ли потому, что в платье, а не в спецовке, Нера сегодня выглядит красивой. Наверное, потому, что в платье,одичали мы, прямо скажем, когда видишь девчат в обыкновенном, не полевом, наряде, они кажутся чуть не богинями. Это знает Римма Алиева, она редко надевает шаровары и куртку, Рустам, по-моему, ревнует исподтишка, но Римма не обращает внимания.
Сегодня веселои все собрались разом, и ещепоявился Ивашнев, свежий человек. Все рады свежему человеку, да еще писателю, стараются показать себя с лучшей стороны так уж устроены люди. В данную минуту Ивашнева обучают есть голубцы со льдом.
Лева,говорит Дымент,как условились, Николай Григорьевич поживет у тебя, лады?
Конечно, лады. Мне тоже ведь интересно побыть со свежим человеком, вдобавок с писателем, показать наброски сценария, и еще я, наверное, потолкую о Вереписатели ведь все понимают в жизни, а кроме того, Ивашнев, по-моему, свой парень. Ну, конечно, уже не парень, лет ему за сорок. По привычке назвал так.
Дымент в ударе. Он вообще в ударе последние дни. Мы знаемпочему. Пронюхали, как он собирался драпануть. Мы рады, что Марк остался, одолел слабинку. И Марк рад этому. Человеку всегда хорошо, когда он сумеет переломить в себе что-то неладное. Остался бы Темкаон тоже сейчас хохотал бы вместе со всеми, и все относились бы к нему с особым дружелюбием. А он удрал. Не думаю, чтобы Темке было сейчас хорошо...
Так вот,рассказывает Марк Ивашневу.Приехали с телестудии снимать покорителей пустыни. Им экзотика нужна. Им нужно, чтобы наглядно! Чтобы грозная пустыня повиновалась человеку вполне зримо. А у нас погодка стоиткак в Гагре. Только ещеградусов тридцать. И тогда придумали. Прилетели два вертолета, закрутили винтами, такую бурю поднялив жизни видеть не приходилось. И погнали нас, грешных, через песчаный вихрь! Туфта высшего класса...
А этого, как его, Щукина. Помните?
Нера хохочет заранее. И все хохочут. Даже Ивашнев, хотя еще не знает, в чем суть.
Ага. Ну и па́рили мы ему,говорит Марк. И поясняет для Ивашнева:Паритьзначит голову морочить. Приехал из газеты. Толстый такой. Лет двадцати пяти. А требовал, чтобы звали Аркадием Семеновичем, по всей форме. Ну, мы его звали Аркадием Семеновичем. Расспрашивал про всякие интересные случаи. Про трудности. Мы ему и загни про томатный сок...
Было такое дело. В газете очерк Щукина занял два «подвала». Вся экспедиция помирала со смеху, как он расписывал с наших слов. Будто бы когда на буровых не хватало воды, весь коллектив единогласно решил воду целиком пустить на буровые, а самим переключиться на томатный сок. «Суп варили на томатном соке. Кашу. Макароны. Все варили на томатном соке»,расписывал Щукин...
Надо было сказать, что известь для побелки на томатном соке разводили,запоздало придумывает Нера, и опять все покатываются.
Во всем этом заключен определенный подтекст, не зря ведь разговор крутится возле печати вкупе с телевидением, Ивашнев это понимает, конечно, и не выступает в защиту газетной братии, мне это нравится, и ребятам, вижу, нравится.
Обедаем долго, как в ресторане, даже тетя Лида присоединилась к нам и смеется вместе со всеми, хотя половина шуток вряд ли доходит до нее.
Завариваем зеленый чай, пьем из пиалокучим попутно Ивашнева,рассказываем о единственном нашем деревце, посаженном возле емкости, в которую возят воду. Существует традиция, соблюдаемая свято: каждый, зачерпнув ведро воды, обязан плеснуть немного на деревце, и оно растет, растет понемногу...
Много ли здесь человеку для счастья нужно?говорит Игорь Пак.Четыре ведра воды в сутки, ведро пива и холодильник. Остальное приложится.
И мы соглашаемся.
А потом показываем Ивашневу наш вольный город Дыментштадт. Мы идем всей гурьбой, и Алиевы сегодня от всех не отстали, и Мушук бежит впереди, помахивая хвостом-калачиком.
Показываем наши домики, землянки, палатки, вспоминаем: когда приехала ко мне Вера, на моей палатке приколотили табличку: «Отвались! Молодожены!»
Показываем баню, сколоченную из щелястых досок, она светится насквозь. Когда моются девчатанас прогоняют подальше. Но как-то раз Фае не хватило водыводу наливают в бочку, поставленную наверху, на крестовидной перекладине, а крыши в помине нет,Файка стояла намыленная, вода не текла, и Файка завопила: «Мальчики, подбавьте водички!»
Показываем остатки флагштока над берлогой Дымента: здесь раньше висел штандарт с изображением черепа и двух скрещенных костей, но Романцов приказал убрать.
Смеемся, рассказывая, как Рустам первым привез магнитофонтеперь у каждого есть свой!и напел кучу песенок, и потом каждый вечер лежал и наслаждался собственным голосом. И Рустам хохочет вместе с нами, и Римма смеется тоже, и Гаврилка вторит родителям.
Нам хорошо вместе, ребята, правда?
Идем вдоль поселка, и все нас радует и веселит: и надутые ветром женские портки на веревке, похожие на толстые нахальные зады. И приятель Мушукаленивый и толстый Жук. И черепаха, ползущая через дорогу по своим многовековым делам. И вообщенам хорошо сегодня.
Ивашнев. Над пустыней рассвет
Ночь спускается мгновенно, и сразу становится прохладно, после дневного зноя испытываешь облегчение и радость.
Дверь открыта, лежим в темноте, невысоко плавает огонек сигареты. Лева и курит и говорит почти непрестанно, я его не перебиваюпусть человек выговорится. Только изредка вставляю реплики.
Не укладывается у меня в голове многое,рассказывает Грибанов.Среднее образование. На почте работала сколько времени. Уж к чему другому, а к газетам привыкнуть могла. Не читает. Вот нисколечко ей не интересно. Я уж про «Литературку» не толкую, ну хоть бы местную газету читала, как-никак про ее город там пишут. Ну, бывает, возьмет иногда, перевернет страницы, пробежит заголовки... А о стихах и поминать нечего. Никакого ей дела нет до стихов, ни до моих, ни до чужих.
Сырой в ночи голос Грибанова звучит приглушенно.
В общем, то, что произошло у них, достаточно известно, сколько таких случаев приходилось видеть мне... Разные люди, разные интересы, наклонности. Каждый по-своему и не плох, и худого друг другу не делают, а вот не ладится жизнь, не ладитсяи все тут. Не умеют найти необходимые точки соприкосновения и не умеют уступить один другому, поправить, подсказать вовремя...
Трудно в человеке разобраться,говорит Грибанов. Вот, знаете, тут на шахте парень один работает, Пашка Тимофеев, проходчик. Его с первых дней в бригаде невзлюбили. Прямо диковатый какой-то: выпить никогда не выпьет, в кинораз в год по обещанию, курить не курит, деньги прячет в сундучоктакой, знаете, деревянный и с висячим замком. Норовит левый заработок подшибить. Словом, куркуль куркулем. Его и так пробовали расшевелить, и этак, и в компанию зазывалиотказывается: ясное дело, после ведь самому придется угощать. И на собраниях критиковали. Через профсоюз пытались к общественной жизни притянутьни в какую. Наконец махнули рукой: ну, и черт с тобой, живи, как знаешь, нам вреда нет, самому же тошно станет. А после узнали: у него вдовая сестра умерла, и он ее пятерых ребятишек растит и еще бабку старенькую кормит, которая за пацанами присматривает. Вот вам и куркуль...
Может, и я чего-то не разглядел в своей Вере,говорит Грибанов, закуривая.Или она во мне. Как думаете?
Наверное,говорю я.В каждом человеке, будто в хорошей книге, есть прямой текст и есть подтекст, и не всякому дано этот подтекст увидеть и понять...
Да,говорит Грибанов.Я ведь понимаю... Это про кого я читал, кажется, про Микеланджело или Родена? Будто бы он так объяснял свое мастерство: беру глыбу мрамора и удаляю все лишнее. Наверное, и с человеком так надо: взять и удалить все лишнее в нем, наносное, и тогда увидишь его суть, правда?
Я соглашаюсь.
Только яне Роден,говорит Лева, и вздыхает, и добавляет неожиданно:А меня вот Файка Никельшпоре любит, кажется, по-настоящему. Чудачка она. Замуж не вышлазнаете, почему? У родителей собственный дом из шести комнат. И Файка этого стыдится. И боялась своему жениху признаться: вдруг презирать станет? Ни разу к себе не звала и расписываться не соглашалась. Так ему голову крутила, крутила, пока на другой не женился. Как думаете, хорошая она девка, Файка наша?
Он ждет похвалы: каждому ведь приятно знать, что человек, любящий тебя,хороший человек...
Все равно приедет Вера,заключает Грибанов решительно.
И тогда многое будет зависеть от вас,говорю я.Ручаюсь: ссориться вам не хотелось, и вы обо многом, что было вам неприятно в жене, помалкивали, так ведь?