Хватит,говорю.Словесные турниры по вечерам.
Разбирают, кому что положено. Платошка тащит мензулу, Алиевкипрегель, Пак надевает сумку, Грибанов и Файка идут налегке. Грибанов посматривает на меня: может, смилостивлюсь? Не клянчьне выйдет.
В камералке остаемся: я, техники-картографы Римма Алиева и Энергия Михайловна Денежко, прощеНера.
Марик, ты что сегодня... этакий?спрашивает Нера, откидывая косу за плечо.
Дядя шутил,говорю жизнерадостно.
Дядя слишком часто и много шутит,говорит Римма и поджимает губы.Начальнику партии следовало бы иногда и всерьез.
Потаенныйда и не слишком, впрочем, потаенный смысл реплики ясен.
Коленки прикрой,советую я.Увидел бы Рустам.
Видел,отвечает Римма.И не то еще видел.
Гуд бай,говорю я и выхожу на крыльцо.
Дверь полуоткрыта, я стою, закуриваю. Доносится:
Интересно, почему он сегодня этакий?Это Нера.Ты мой ластик брала? Вечно куда-то упрыгивает ластик.
Всыпал ему Перелыгин, вот он и этакий.Это Римма. С некоторым злорадством.
Сигарета тугая, не тянется. Ломаю спички. Того не желая, слышу разговор.
А может, и не всыпал,говорит Нера.Ты уж и возликовала. Ты что, не знаешь мальчишек? Им обязательно перед работой потрепаться надо. В полесорок два сулило метео. Там не поболтаешь особо.
Добро быдело говорили,отвечает Римма.
Нельзя же круглые сутки о деле,говорит Нера, она защищает меня, Римма это понимает.
Ироническая речь современных молодых интеллигентов, богатая внутренним подтекстом?язвит она.
Ишь ты, думаетуела. Почему обязательнос подтекстом? Просторазговариваем. Как и все. Не обязаны люди подряд изрекать афоризмы и выдавать содержательные мысли на каждом шагу.
Хорошо, хорошо,говорит Римма.Мальчишки ушли, Дымент отправился в берлогу. Закроемся?
Нера не отвечает. Римма сейчас подойдет к двери, увидит меня. Убираюсь из тамбура.
Но, черт подери, открыто настежь окошко, и окончание разговора я все-таки слышу:
Ух, как здорово.Римма. Она стянула платье.Поработаем теперь. А то жарища. Сил нету.
Знаешь,говорит Нера,на твоем бы месте я подолы у платьев отпустила. Чего мальчишек дразнишь коленками?
Кстати, на ее, Неркином, месте я бы вообще ходил в платьях до пят.
Что мнежалко? Пусть смотрят.
Наверное, Римма стоит в трусиках и лифчике, оглядывает себя. Знает, что красивая девка.
Ухожу прочь. Последнее, что слышу:
Дело хозяйское. По-моему, они прежде всего товарищи. Ты хоть окошко закрой газетой, не пляж ведь.
А,говорит Римма.Чепуха. Увидятне обидят. Будем сбивать планшеты, да?
Римма когда-нибудь доиграется, это уж точно.
Столовкапочти рядом с камералкой. У насавтономная столовка. Раньше питались в общей, потом пришли к выводу: лучше завести артельное хозяйство, в поле приходится торчать подолгу, опаздывали к обеду, а то и к ужину. Перелыгин поворчал: сепаратизм развели! Но согласился под напором аргументов. Даже выделил досок на коммунальное строительство.
Тетя Лида!зову я.
Повариха выглядывает из святилища, видит меня и предстает пред очами руководстваседая и толстенная, в лыжных штанах, готовых лопнуть.
Заказывается усиленый ужин,говорю я.Голубцы из джейранины. Джейранина под хреном. И всякое такое.
Протягиваю фиолетовую двадцатипятирублевку.
На все покупать, что-ли?осведомляется тетя Лида.Три бутылки получится. И рупь сдачи.
На все,говорю я.
Праздник, что ли?интересуется тетя Лида.
Праздник,говорю я.День рождения Хаммурапи.
Это из конторы, что ли?спрашивает тетя Лида, любопытство ее не знает пределов.Не припомню. Из себя какой?
Стриженый. С бородой,объясняю я.Из Вавилонии.
А-а,говорит тетя Лида удовлетворенно.Вроде припоминаю обличье. Сам-то будет?
Нет,говорю я.Помер он, тетя Лида.
Господи,тетя Лида крестится.В свои-то именины?
Он три тысячи семьсот лет назад помер, тетя Лида,вношу ясность.Хороший был старикан, помянем его душеньку.
Несерьезный человек,говорит тетя Лида сожалеючи.
Правильно,соглашаюсь я.Несерьезный старикан: взял и помер,я перекладываю критику на покойного властелина.Лучок у нас найдется?
Найдется, найдется,ворчит тетя Лида и переспрашивает для верности, жалея больших денег:Так на все покупать?
На все,подтверждаю приказание и ухожу. Хотел прибавить, чтобы одну бутылку тетя Лида принесла сейчас, но воздерживаюсь: лучше поразмышлять на свежую голову. Успею вечером.
Солнце осатанело, чувствую, как начинаю подтаивать. Надо было хлебнуть на кухне чаю с ледком. У нас ведь холодильникнаша гордость, забота и предмет всенародной зависти. Но возвращаться лень.
Дверь нараспашку: замки у нас не водятся, жуликов нет. Землянка врыта в откос. Рядомантенна с перекладиной, похожая по ночам на крест ку-клукс-клана. В тамбуре валяются рваные сапоги, телогрейка с торчащими клочьями ваты, посудина из-под шампанскогораздобыл Темка, узнав, что будет прибавление семейства. Вот-вот будет у него прибавление семейства. М-да, веселая жизня.
Комнатуха невелика, но кажется просторной оттого, что пуста. Складной столик, два таких же стула, койка и стеллажик с книгамичто еще нужно человеку для нормального существования? Живем легко и просто: не приходится думать о ремонте, о том, кому натирать паркет, нет нужды елозить тряпкой по всяким лакированным сервантам, гладить зеркала тампоном, смоченным в нашатыре, шуровать пылесосом. У нас вся уборкаопорожнить консервную банку, заменяющую пепельницу. Да раз в две недели пройтись голичком по щелястому полу, согнать мусор в щель. Да отдать в стирку тете Лиде простыни. Вот и все бытовые заботы.
Вытряхиваю за окноподметет ветер!полкило жеваных окурков, отлепляю от спины трикотажную «бобочку», снимаю спортивные, на штрипках, штаны, кидаю к двери босоножки, валюсь на кровать.
День был с утра как день: проснулся в шесть; не вставая, перечеркнул в календаре вчерашнюю дату, прикинул: осталось сорок восемь суток, начать и кончить. Умылся известным способом «изо рта». Позавтракал, не страдая отсутствием аппетита, похвалил тетю Лидув порядке профилактического подхалимажаза высокое кулинарное искусство. Походя обругал еще не успевшего провиниться Мушукарыжего щенкатоже из соображений профилактики. Вкатил устный выговор Платошке-реечнику, известному недотепе. Сбрил, поскольку оставалось несколько минут, рыжую щетину новеньким «Харьковом», подарком Майки. Пошел на планерку, даже не подозревая, какой фитиль нам поднесут.
И планерка шла, как водится, и закончилась, чем положено, и я бы удалился, если б не приказ Перелыгина задержаться, если бы не этот разговор...
Да и разговора, собственно, почти не было. Перелыгин бережет время и слова, он известен деловитостью и при внешней медлительностиумением держать ритм, недаром его прозвали Дип, что одновременно означает и его инициалы, и сокращение популярного в свои годы лозунга «Догнать и перегнать», и соответствующую марку скоростного токарного станка...
Дип вытащил из папки листок, протянул мне, и, пока Перелыгин давал кому-то дрозда по телефону, я прочитал радиограмму и раз, и два, и три,
«ГРЭ Мушук, Перелыгину.
На основании приказа главка нр 621 дробь 16 от 19 августа проведение зимних камеральных работ литологической партией осуществлять впредь непосредственно в районе расположения вашей экспедиции с соответствующим увеличением фонда зарплаты для начисления полевой надбавки. Копия приказа выслана почтой. Получение радируйте. Управляющий трестом Батыев. Нр 953».
Я прочитали раз, и два, и триэти обыкновенные слова...
«Суши сухарики, готовься загорать!»
«Девочки, да что ж это?»
«Значит, зимуем? Кричали женщины «ура»...
«И в воздух молотки бросали!»
«По-моему, хамство».
«Иначе: связь науки с производством».
«Держись, геолог, крепись, геолог, ты ветру и морозу брат»...
«А у меня очередь на квартиру подходит».
«Подумаешь. Интересно, как сегодня сыграл «Спартак», а?»
«Между прочим, правильный приказ».
«Да здравствует здоровый оптимизм...»
«А мама у меняста-аренькая, девочки...»
Все это я услышал в те минутыа может, секунды, или часыпока Перелыгин давал кому-то внушительного телефонного дрозда. Затем я услыхал:
Понятно? Или надо разъяснять?
Понятно, Дмитрий Ильич,ответил я.Что ж тут... Как говорится, с воодушевлением встретил маленький, но сплоченный коллектив радостную весть.
Трепло ты,сказал Перелыгин.А кошки заскребли?
Может, и не совсем трепло,я уклонился от главного ответа.
Вот что,сказал Дип,митинговать, конечно, не обязательно. А поговорить с ребятами надо. Может, мне заглянуть вечерком? Как думаешь?
Отрицательно думаю,сказал я.Не обижайтесь, Дмитрий Ильич. Сами разберемся. В тесном семейном кругу.
Погодите минуту,сказал Перелыгин: в дверь просовывалась то одна, то другая голова.Говорюпогодите, не видите, занят. Ладно,он повернулся ко мне.Подозреваю: умудритесь нарушить по этому случаю сухой закон.
Умудримся,честно сказал я.
Понятно,сказал Перелыгин.И я бы выпил на вашем месте.
Я пойду?спросил я.
Дисциплинированный стал,отметил Перелыгин.С чего бы?
Стараемся,сказал я.В ответ на проявленную заботу.
Товарищ, начальник,сказали в дверях умильно.
Давай заходи,сказал Перелыгин в дверь.Ладно, двигай,разрешил он мне...
Лежу на кровати в пустой землянке.
Итак, Игорь и Платошка промолчат. Еще Гаврилка, тот не считается, без права голоса. Промолчатеще не значит одобрят. А что скажут остальные?
Согласия никто не спрашивает.
Сочинили приказ, доставили Батыеву на подпись, тот вытянул авторучку из настольного колпачкаподставка необработанного кварца с вкраплениями золота,подмахнул, сказал: отправляйте, а предварительно передайте им по рации.
Как просто...
А чего бы имне просто. Настучали приказ, поставил Батыев руководящий росчерки готово. Секретарша Аллочка высунула розовый, как у котенка, язычок, лизнула клей на фирменном конверте, стукнула штампиком «Исх. ...», занесла в реестр, кликнула курьершу, отдала пакет, а копиюна радиоцентр... Для ниходна из уймы бумаг. И еще небось будут ждать, что мы здесь и в самом деле замитингуем...
Их бы в нашу печеную кожу, поглядел бы я и послушал, как бы митинговали, как Аллочка высунула бы розовый язычок, она бы ни одного пакета не заклеиламигом слюна пересохнет.
Батыева бы сюда.
Управляющий трестом «Облгеология», скажите пожалуйста. Персона. Высокое начальство. Не хотите ли к намрядовым геологом? Нет, инженером не возьму. Походите сперва в техниках. Высшее образование? А что из того... Ценность геолога определяется полевым стажем. Помним, какими приходили мы из университетов-институтов: голубые глазки, голубой наив, уверенная поступь первооткрывателей, романтика дальних дорог... Было? Было, да прошло. И вообщеромантику придумали. Специально для девочек в фартучках с белыми крылышками. Для голубоглазых сопляков.
Вынимаю сигарету. Черт, предпоследняя... И всего одна пачка в запасе.
Солнце бьет в занавешенное окно, проникает сквозь ткань. Оно серое, пыльное это солнце, и серые, мутные мысли у меня.
Придумали: песенку: «Держись, геолог, крепись, геолог, ты ветру и солнцу брат...» Вдвоем, кажется, придумывали текст. Вот бы их к нам тоже, поэтов. Сидели, наверно, в московской квартире на модных стульчиках, лениво поглядывали на «голубой экран», потягивали коньячок, закусывали, как водится, лимончиком и придумывали: «...ветру и солнцу брат...»
Зря, наверное, предаю мысленному поношению незнакомых парней, сочинивших песенку, уже не могу остановиться. Раздирает злость. Выворачивает обида.
Какие они братьяветер и солнце.
Онизлая, паскудная сволочь.
Когда в пустыне ветерв двух шагах ни дьявола не видать. Глаза не откроешь. Полон рот песку. Суп наполовину из песку. Чай вперемешку с песком. Простынякак наждачная бумага. Волосы от пыли проволочные. Вот что такое ветер, уважаемые поэты.
А если солнышко, если в тени сорок пять, в полепод шестьдесят... Плавишься, будто Снегурочка, и мерещится: вот-вот превратишься в лужицу, и та мгновенно уйдет в песок, мокрого пятна от человека не останется... Даже потеть нечем, и кожа шуршит, как у ящерицы, а башка тупа, словно кирзовый сапог, а тебе надо сделать замеры и взять пробы в полуторакилометровой канаве через каждые полсотни метров, записать в расползающуюся пикетажку, волочить стопудовый рюкзак с образцами. Кончилась вода, и негде пополнить фляжку, в глазах круги, а ноги отекают... Тут коли даже придет в голову, чугунную от жарищи, называть солнце родственником, то непременно с добавлением весьма определенных эпитетов.
Швыряю окурок, тотчас нагибаюсь и поднимаю. Это не означает внезапно пробудившегося рвения к аккуратности, я лишь вспомнил: надо экономить сигареты, «бычок» можно еще вставить в мундштук и затянуться раз-другой.
Наверное, письмо надо сочинить сейчас. Завтра с похмелья будет еще муторней, письмо получится совсем грустным, а это ни к чему. Высказывать всякие «чуйства»не мужское занятие. И незачем портить алую кровь ближнему своему. Надо убедить Майку: всё пустяки по сравнению с вечностью. Только прежде необходимо поверить самому, а этопосложней.
Беру пишущую машинку, шарахаю по клавишам. Машинкадрянь, колотят, кому не лень, буквы в строчках пляшут, каретка скрипит, рычаг интервалов покалечен, приходится крутить валик рукой. Все равно лучше, чем писать пером. В атомный век поэту грешно пренебрегать достижениями техники.
«Драгоценной и богоданной невесте нашей, повелительнице и сосуду всяческих добродетелейМайе Первой от Марка-пустынника нижайший поклон»,свирепо выстукиваю я, буква «о» западает и приходится лупить чуть не кулаком.
«Во первых строках своего письма...»выбиваю я и закуриваю последнюю в пачке сигарету.
Письмо «не идет», получается натужно. Майка сразу догадается: что-то неладно. Женщины даже издали реагируют на биотоки, словно счетчик Гейгера на заряженные частицы.
Выдергиваю листок из машинки, рву. Шарю за книгами, достаю последнюю пачку, сожалея, закуриваю.
Можно?спрашивают за дверью. Мигом сатанею: меньше всего сейчас хочу видеть секретаря партийного бюро. Не секретаря как такового, а конкретно Романцова, занимающего этот пост.
Нельзя,говорю я тихо, для собственного морального удовлетворения.
Милости прошу,говорю изысканно.
Ну и как?спрашивает Романцов.
Восемь,отвечаю ему.
Чтовосемь?брови у Романцова векидываются.
А чтокак?осведомляюсь я.
Смешно,говорит Романцов, не улыбаясь.
Очень,соглашаюсь я и говорю, сокращая время беседы:Разрешите доложить? Митинг будет вечером. Многолюдный. По велению сердца.
Правильно,говорит Романцов, и не поймешь, подхватывает он мой тон или реагирует всерьез.
Романцов трет платком потную ладонь, глаза у него снулые, как у засыпающего сазана.
Несолидно,говорит Романцов, глядя на стенки.Начальник партии. Руководящий работник. А развел такое.
Несолидно,соглашаюсь я и возношу небесам рыданье: «Ну, пусть уйдет, ну, пожалуйста, уйди, вечером опрокину персонально за твое драгоценное здоровье, только испарись».
Романцов и не думает уходить. Он осматривается.
Стены землянки оклеены обоямироскошь! На стенах и даже потолке цветными карандашами выведены стихи, афоризмы, цитаты.
«Есть деньгипрокути, нет денегобойдется!»читает Романцов твердо, чеканя слоги.Нехорошо. Получку надо распределять разумно. И посылать семье.
Это Беранже,говорю я, тоскуя.А деньги мы распределяем правильно. И посылаем престарелым родителям.
Беранже? Не знаю такого,говорит Романцов слегка подозрительно.
Это ничего,утешаю я.У нас тетя Лида про Хаммурапи не знает. А живет.
Чувствую, что зарываюсь. Романцов смотрит, сомневаясь. Читает вслух еще:
«И кто нас в этом может упрекнуть?». В чем именно?
Во всем,поясняю уныло.Так, баловство,успокаиваю Романцова. Тот нацеливается отогнуть лист, прикнопленный к стене.Может, не стоит?прошу его.Тамдневник. Интимный. Тетрадки не было, вот и писал на стене. И это нельзя?