Вот что.Романцов наконец рассердился. Теперь, наверное, покричит и уйдет.Ты начальник партии, Дымент, или ты мальчишка?
Не знаю,говорю искренне.Когда как придется. Одно другому не мешает. Мне, по крайней мере.
Несолидно,говорит Романцов.Учел бы.
Я учту, товарищ парторг,обещаю я, Романцов смягчается, он любит, когда его зовут товарищ парторг, и я жалею: слишком поздно пришла спасительная мысль.
Молодость,говорит Романцов.Все такие были.
Уж не ты ли, ходячая чернильница, полная прописей!
Возможно,говорю я.
Ты с какого года?спрашивает Романцов, он явно растрогался отчего-то и настраивается на душевную беседу.
С тридцать седьмого.
С тридцать седьмого?переспрашивает он.
А что, плохо?уточняю я.
Да нет, ничего,словно бы разрешает Романцов.Год уж больно такой, знаешь.
Знаю,говорю я.Веселый год. Оттого и я вырос веселый. Когда отца в тридцать восьмом замелия смеялся в кроватке. Проявлял здоровый оптимизм.
С тобой не поговоришь,заявляет Романцов устало и снисходительно.Несерьезный, человек.
Тетя Лида тоже так думает,говорю я.А она у насзнаете? Стро-огая.
Я говорю тоном Файки Никельшпоре. Что мне остается, как не озоровать, если Романцов не уходит!
Пока,говорит Романцов.Ты заглядывай, коли что. И аморалокгляди, чтоб ни-ни. Вечером Алиева подошли, побеседую, как с коммунистом. Так помни: чтоб никаких аморалок.
Как можно,говорю я.Мы сознательные.
Ушел. А до вечераеще двести верст. Может, взять у тети Лиды бутылку из вечернего фонда? Нет, не годится обижать ребят, самогонредкость. Да если по правде и пить неохота. Просто заведенопить, когда плохое настроение. Будто после самогонки оно делается лучше.
Опять ложусь на койку без спинки: сетка положена на стопку ломаных кирпичей. Так у нас в каждой палатке и домике: стенки везде наклонные, кровати в полный рост не помещаются. А кроме тогоэкзотики ради...
Тянусь за сигаретами, вспоминаю: три штуки выкурил у меня Романцов.
До чего паскудный день.
Грибанов. Двое в одном сае, не считая собаки
Сегодня Файка попросилась в поле со мной.
Фая лишь нынче закончила техникумс опозданием на три года, по семейным обстоятельствам, как она всем объясняет,и сейчас, как определил Дымент, ее натаскивают, чтобы сделать настоящим геологом. Дымент не тешит себя иллюзиями относительно будущего Фаи, считая, что в геологии она человек случайный.
Когда Фая попросилась в поле со мной, я тоже не проявил восторга. Правда, никаких антипатий к Файке Никельшпоре у меня пока не обнаруживается. Недоволен я по всяким практическим соображениям: наедине с женщиной весь день в поле отнюдь не слишком удобно и приятно. Что поделаешь, однако: кому-то надо «натаскивать» Фаю в качестве геологини.
По маршрутам развозит грузовик.
Как всегда, в кузов первым забирается Мушук, пятимесячный щенок среднеазиатской овчарки, густошерстый, с еще узковатой грудью, но уже развитыми лапами, похожий мастью на выгоревшую летнюю пустыню, добродушный и компанейский парень. Сам вспрыгнуть в кузов Мушук, естественно, не может, он задолго до отправления машины садится у заднего ската и ждет, пока его подсадят. Мушук отличается развитым чувством благодарности: еще не было случая, чтобы он остался в поле не с тем, кто пособил ему.
Сегодня собаку взял яне столько ради Мушука, сколько для того, чтобы не оставаться наедине с Фаей: Мушук общепризнанно считается как бы человеком, почти полноправным членом коллектива. Он все понимает и только не обучен говорить.
Едем стоя в кузове. Рядом с водителем не садится никто: кабину забивает пылью, а наверху ветер хоть немного, да отдувает поднятый колесами песок, тем более что у нас край непуганых шоферов, наловчились гонять по равнине со скоростью, достойной атомного века. Теснимся у переднего борта, опираемся локтями на крышу кабины, придерживаем друг другатого и гляди на повороте или ухабе выкинет, ветер бьет в лицо и долго не дает улечься пыли.
Говорить на ветру и в тряске почти немыслимо. Время от времени машина тормозитводитель сам знает, где надо,ребята выходят один за другим, пока не остаемся втроем: я, Файка и Мушук. В кузове теперь просторно, Фая, однако, по-прежнему теснится ко мне плечом, хочется и отстраниться и не делать этогоя не могу понять, радостны или неприятны мне прикосновения ее плеча.
Выпрыгиваем и мы, снимаю Мушука, идем по едучему, размельченному в труху лёссовому песку.
Вот и моя канава.
За три года мне, конечно, приходилось работать в поле вместе с женщинами, поэтому особо церемониться не стал. Вытащил из кармана рулетку, снял рубаху, подвязал рукавами вокруг поясавпереди, как фартук,закрепил на голове носовой платок, смоченный водой, посмотрел на Фаю. Окажись вместо нее одна из прошлогодних девчат или, к примеру, Нерка, я сказал бы: «Снимай кофточку и шаровары, здесь не смотр моделей дамского платья, а поле». Но я с Фаей на работу вышел впервые и дать ей такой совет постеснялся, а Фая сама не догадалась или поконфузилась тоже.
Гляди, сгоришь,сказала она, может быть, для того, чтобы оправдать собственное нежелание расстаться с лишней одеждой. Я только усмехнулся: кожу выдубило так, что хоть на раскаленные уголья укладывайся.
Сегодня маршрут не пыльный,сказал я.Легкий, словом. Канава метров шестьсот, к обеду можем управиться. Берись за рулетку, тяни пока что.
Но в расчете я ошибся: канава попалась примитивная, однообразная, без всяких неожиданных вывертов, двенадцать проб взяли за каких-нибудь полтора часа. Тогда я предложил:
Может, в Кара-сай пойдем. Ты едой запаслась?
Да,сказала Фая.
Солнце стояло над головой отвесно, живьем сдирало кожу.
Кара-сай неглубок, с пологими бортами, но все-таки на дне па́рит куда сильней, чем наверху. Здеськак в люто протопленной деревенской бане, где воздух раскален и сух, а к низкой, потрескивающей от перегрева каменке страшно подойтиволосы того и гляди вспыхнут. Так и здесь, в этом паршивом саенечем дышать.
Смотрю на Файку, сочувствую, говорю:
Сняла бы доспехи. В трусах легче.
Сам я давно уже скинул и спецовочные, со множеством карманов, штаны.
Я ненадолго,отвечает Фая, словно бы оправдываясь,еще загореть не успела, боюсь, кожа станет лупиться. Ты отвернись, ладно?
Что за смысл отворачиваться, если через пять секунд увижу ее, как есть, не сидеть же мне спиной к Файке все время. Спорить, однако, не стал, знаю по старому опыту: спорить с женщинамибессмысленное занятие.
Пока Фая разоблачалась, я курил, смотрел на борт сая.
Сай... Иначеовраг. Сайвкусное слово. Пахнет булочной. Люди умеют паршивым вещам давать хорошие названия. Слышно, сегодня Перелыгин распорядился переименовать оба поселка. Старый чудак, что изменится? Назвали вон кобеля Мушуком, то есть Кошкой. А он как был шалапут-кобель, так и остался кобелем и шалапутом. Ишь, лежит в песке, вырыл ямку, думает, будто под верхним слоем песок прохладней. Кой дьявол, порода прогрета чуть не до самой магмы.
Мушук!зову я. Пес нехотя ударяет толстым хвостом, поднимает облачко пыли, приоткрывает один глаз.
Иди сюда, балбес,говорю я.Дам напиться. Иди, пока не раздумал, воды мало. Ты кончила там возиться?спрашиваю Фаю.Смотри, будет фокус.
Мушук сперва переваливается с боку на пузо, вставать ему не хочется, прикрикиваю:
Совсем обленился, собакин сын, поглядите на него.
Поняв, что зовут всерьез, Мушук поднимается, виляет хвостом, высовывает язык.
Иди,говорю я, отвинчивая пробку. Пес усаживается, раскрывает пасть. Не касаясь горловиной фляжки пересохшего собачьего рта, принимаюсь лить воду, Мушук подхватывает струйку на лету, глотает, как человек.
Скажи на милость.Файка смеется.
Нужда чему хочешь научит,говорю с некоторой сентенциозностью и сам прикладываюсь к фляжке. Она сделана из брезента, вода проникает сквозь ткань, смачивает ее, испаряется, охлаждает сама себя.
Дрыхни дальше,говорю я Мушуку, раскрываю пикетажку и, демонстрируя Файке навыки, принимаюсь с ходу писать:
«29 августа 1964 г. Маршрут7 по Кара-саю. Обнажение7521.
В западном борту сая обнажаются окварцованные слюдисто-кварцевые песчаники светло-серого цвета, среднезернистые, массивные. Отмечены кварцевые прожилки средней частотой...»
Видишь кварцевые про́жилки?говорю Фае.Подсчитай частоту. Соображаешь?
А то нет,Файка обижается.
Смотрю вслед и жалею, что посоветовал ей разоблачиться до трусов. Я видел Фаю больше в шароварах, в спецовке, считал ее толстой и неповоротливой, а сейчас обнаруживаю: она лишь осаниста, а вовсе не громоздка. Стройные ноги кажутся длиннее, чем они есть, потому что кофточку Фая не сняла, и верхняя половина туловища выглядит слегка кургузой.
И мощность определи,говорю вдогонку. Я мог бы определить сам, но я тренирую Фаю, и еще, пожалуй, я хочу, чтобы эта новая Фая была подальше от меня.
Орудую молотком, а Фая присела недалечко, я ощущаю в безветрии ее дыхание и запах ее кожи. Заставляю себя сосредоточиться, Фая сообщает данные, записываю в пикетажку:
«...3 на погонный метр, средней мощностью 5 7 см, представленные молочно-белым, крупнокристаллическим кварцем с редкой видимой вкрапленностью сульфидов (галенит, пирит). Размеры кристаллов... »
Держу обломок кварца на ладони, отрывистым ударом раскалываю его, вытаскиваю лупу. Файка возится рядом, делает свое дело и молчит, это нравится мне: праздной болтовни во время работы не терплю, как, впрочем, и большинство геологов, привыкших захаживать площади в одиночку или с постоянным напарником, с которым все давно переговорено и нет нужды отвлекаться, тем более что на маршрутах всегда отчего-то хорошо думать, а говорить не хочется. Но сейчас мне приходит в голову, что, наверное, следовало бы поделиться с Файкой новостью, я услышал ее возле конторы, когда бегал поторопить машину: конторские любят похвастать осведомленностью.
К новости лично я отнесся вполне равнодушно: мневсе равно при сложившейся ситуации. Но было забавно глядеть на уклончивые глаза Марка и на то, как язык у него болтался чуть не снаружи, Марк прихватывал его зубами, чтобы не прорвалась до срока сенсация, Марк приберег сенсацию на вечер.
И мне сейчас захотелось выдать новость Файкеможет быть, для того, чтобы ошарашить Файку и разрушить то смутное, что возникало меж нами, витая в перегретом воздухе Карая-сая. Но я подавил неправедный позыв к болтовне. Пусть сообщает Марк.
Фая орудовала угломером, диктовала данные о мощности кварца, иногда касалась плечом голого моего плеча, хотелось сказать ей: я ведь не статуя и не старец, не искушай понапрасну судьбу, но говорить это не хотелось, и мы оба делали вид, будто не замечаем коротких соприкосновений.
«Элементы залегания песчаников выдержанные, С.-В. 30, 20° ».
Перекур,говорю, разминая сигаретку, протягиваю пачку Фае, та отрицательно мотает головой. Валюсь на расстеленную рубаху. Сейчас Файка ляжет рядом, а этони к чему. Но Фая ложится поодаль, выбрав местечко, где песок чист и не колется выгоревшими остатками травы. Вижу Файкины чуть подкрашенные загаром ноги, закрываю глаза.
Но так сразу начинает клонить в сон, заставляю себя разжмуриться. Неподвижность моя обманула черепаху: успела подползти близко и сейчас, припав на плоскость панциря, смотрит усталыми двухсотлетними очами. Панцирь зеленый, будто замшелый, змеиная голова с зализанным лбом торчит из костяной рубахи. Поймать штуки триполучится отличный суп, вкуснейшая еда, не зря такую лопает разлагающаяся буржуазия. Дымент мастер его приготавливать, только вот возиться с черепахами противно, выдирать живьем из панциря. Правда, можно сунуть башкой в кастрюлю...
Вспоминаются Темкины стихи:
Очень просто: берешь черепаху за ногу,
Ив кипяток, головой вперед.
Черепаха побарахтается немного,
А потом отчего-то умрет.
И дело совсем не одной минуты
Разделать черепахувсю, как есть,
Но самое трудное в черепашьем супе
Это
Его съесть.
Темкапижон, черепаший суп он уплетает, как пацан мороженое, но ради красного словца Залужный что угодно может сказать.
Мне всегда жаль черепах, разделываемых Дыментом для супа. Стоило жить на свете двести лет, чтобы покончить так бездарно. Двести летподумать только. Четыре человеческих поколения сменились на земле. Двести лет назад в помине еще не было Пушкина и Лермонтова, еще не совершилась Великая французская революция, шла Семилетняя война, царствовала Екатерина Вторая. Еще носили, помнится по книгам, смешные растопыренные кринолины и только входили в моду фраки. Еще не знали железных дорог и пароходов, не говоря уже о самолетах, радио, телефоне, была деревянной захолустная Москва и еще вовсе молод Петербург, а она уже существовала, не предки ее, а она сама, именно эта вот замшелая черепаха в костяной рубашке, со змеиной головой. Она, как и теперь, неторопливо и осмотрительно ползла по этой же самой пустыне, переставляла когтистые лапы, приглядывалась к варанам и хамелеонам, к торчащим из песка остаткам сожженных солнцем травинок. Она откладывала под камнями яйца и выводила смешных игрушечных черепашат, хоронилась от беркутов и тяжелого верблюжьего копыта. И двести лет назад ее опаляло солнце, она видела весною на бортах сая ослепительные маки, видела, как раскачиваются на ветру недолговечные тюльпаны, желтые и багровые, как они роняют на песок лепестки, а черепаха проползала мимо, равнодушная одинаково и к прекрасному и к безобразному. Ее зовут мудройсловно долголетие само по себе залог мудрости, а ведь черепашьего ума хватает лишь на то, чтобы сберечь собственную жизнь...
Черепаха осматривается. Не посчитав меня за врага, ползет дальше. Протягиваю руку, черепаха мигом уходит в самое себя, встаю и поднимаю черепаху, змеиная голова тотчас высовываетсятолько птицы да человек не боятся высоты, прочим тварям она грозна и непонятна.
Черепаха перебирает лапами, еле слышно шипит, сейчас она с перепугу начнет испражняться. Кидаю на песок, она замираетгорбом вниз. Пройдет несколько минут, прежде чем она опять посмеет высунуться. Но если не за что будет зацепиться когтистыми перепончатыми лапами, так и останется лежать, бедолага, на палящем солнце, пока лучи не убьют еедвухсотлетнюю, бронированную, беззащитную, слывшую мудрой, а на самом деле наделенную ограниченным звериным опытом да инстинктом.
Я не отличаюсь сентиментальностью и склонностью к дешевой патетике, иначе сравнил бы себя с этой барахтающейся на песке тварью. Аллегория мелькнула, не утвердилась, я перевернул скотину в костяной рубахепусть ползет, пусть живет!улегся и принялся думать о собственной персоне.
Жизнь моя до прошлой зимы шла, в общем, обыкновенно.
«Его биографияэто биография миллионов советских людей, это биография нашего молодого поколения»,так написал бы газетчик, приди кому-то блажь заняться моим жизнеописанием. Любят еще у наспорой без всякого поводапогромыхивать трескучими фразочками, особенно журналисты, умиляются черт знает чем. А биография действительно самая обыкновенная: 1940 года рождения, русский, из крестьян Владимирской области, член ВЛКСМ, закончил после семилетки Саратовский геологоразведочный техникум, служил срочную топографом в ТуркВО, после демобилизации остался в Средней Азии, техник экспедиции «Мушук», заочник третьего курса университета. Вот и вся анкета.
Когда-нибудь анкеты усовершенствуют. Не то чтоб люди станут подозрительнеевремена всеобщей подозрительности миновали. Пусть бы после всяких там «ф. и. о.», «полмуж., жен.ненужное зачеркнуть», «место рожд. по существующ. адм. делению»где-то на второй странице было бы напечатано так:
К чему ты стремишься в жизни?
О чем ты мечтаешь?
Твое представление о счастье?
Что думаешь ты о сущности любви?
Много ли у тебя друзей? Кто твои враги? Если их нетпочему?
Часто ли ты обманывал себя и других? В чем?
Какие добрые дела ты успел совершить?
На такую анкету не ответишь, сидя в отделе кадров среди шума и суеты. Пришлось бы не поспать ночку, а то и две, поставить себя на ладошку, разглядеть со всех боков... Кто-то бы, наверное, врал. Большинство сказали бы правдусамим себе прежде всего, и в этом главное. Именно такие параграфы и составили бы рациональное зерно анкеты,право же, они посущественней, чем ответ на бессмысленный вопрос: «муж.» ты или «жен.»...