Довольно, Тересе, хватит! кричит Маркаускене. Давай чистить, вечер.
Тересе стаскивает свои кучки и идет к Маркаускене. Садится, поджав под себя ноги, берет свеклу: цок! ножом по ботве и шлеп! ее направо, чах, чах! по прилипшей к корню земле и бух! его налево. Другая свеклина в руках и опять: цок! шлеп! чах, чах! бух!.. И снова и снова А куча не убывает, куча огромная, как и поле с убегающими вдаль бороздами.
Никак дожди заладят, говорит Маркаускене и вытирает нос рукавом ватника. Запоздали мы в этом году, того и гляди, морозы ударят. В другой год да ты и сама знаешь в эту пору уже лен стлали.
Такая осень. Дожди, отзывается Тересе; она все знает, но говорит не то, что могла бы сказать.
Маркаускене качает головой, глубоко вздыхает.
Времена нынче не те, Тересе, вот в чем загвоздка! Руки не поднимаются, ноги что колоды. Вот и думаешь: прожила свой век и что видела? Что у тебя осталось на старости лет? Все в черную землю глядела, а и земля уже не твоя Все перекувыркнулось, Тересе.
Тересе понимает хозяйку не хотела бы сейчас быть в ее шкуре Да и она сама, в своей-то шкуре, ничего толком не знает По сей день не знает, куда катится ее жизнь и до чего докатится. Хорошо Андрюсу, ему все ясно. А Тересе ждет Все ждет чего-то, и на душе кошки скребут. Да и знала ли она хоть когда-нибудь покой? С самого детства идет за ней по пятам тревога, с того самого зимнего дня, когда в их двор завернули сани; на досках лежало накрытое попоной тело. Мать выбежала из двери и застыла, словно в столбняке. «Сосну валили, а он возьми и поскользнись Что поделаешь, Юрконене, против воли божьей не попрешь», сказал Маркаускас. Он внес отца, положил на кровать, сложил ему руки на груди. Мать упала на колени, обняла отцовы ноги в валенках и запричитала: «О господи боже, Иисусе Христе» Тересе дрожала, забившись в угол: «Неужели отец не встанет? Неужели его больше не будет? Как мы теперь жить будем?»
Отец не встал; некрашеный гроб закидали мерзлой землей, словно камнями. А жить надо было. Мать молилась, но они ведь не птицы небесные, что не сеют, не жнут, а сыты. Конечно, Маркаускас не забыл их в беде. Привез мешок ржаной муки (не зерна, а муки, чтоб не пришлось по мельницам ездить), гарнец ячменной крупы, убоинки не пожалел дал кусок с брюшины поросенка, кровяную колбасу, легкие. «Ох, не стоит, Юрконене, не благодари так. Сердце-то у меня не каменное Могу помогаю. Ты сможешь тоже подсобишь. Люди все-таки, не звери»
Весной, в таянье снегов, Тересе захлопнула учебник, положила карандаши Адомукасу Маркаускасов понадобилась няня. «Сытая будет, и оденем девочку-то. Ребенок маленький, сколько там этой работы: покачает, посидит при зыбке, ну, иногда дровишек принесет, картошку почистит или там поросенку ботвы в огороде нарвет. Такой большой девочке это же все пустяки». И Тересе качала ребенка качала днем, качала ночью, когда тот ревел, рвала ботву, полола, делала все, что прикажут, шла, куда пошлют. И весной, и летом, и осенью. Настала зима, а в родной избе так и остались в столе учебники второго класса, две тетрадки и карандаши.
Год шел за годом, и Тересе из няней перешла в пастушки, а потом в девки, когда однажды зимой с широких хозяйских саней соскочил Андрюс в ладном дубленом полушубке. Распряг лошадей, пустил их в хлев, взял сбрую и попону, отнес в сарай. Вошел в избу, огляделся и покачал головой:
Недурно живете. А как питаетесь? За одним столом или батраки отдельно?
Тересе показалось, что вошел новый хозяин, и она испугалась смелой и прямой речи Андрюса. Залюбовалась им и зарделась, словно к ней приставали.
Маркаускас покосился на нового батрака:
Здрасте и сразу за стол?
Не жрамши работать не станешь! ничуть не смутившись, отбрил Андрюс.
Вместе работаем и вместе едим. В этом доме разницы нет ни за работой, ни за миской.
Андрюс работящий был, но и ершист же! Что надо, сделает, но если тронешь зря не уступит, хоть кол на голове теши. Только после свадьбы брата, когда вернулся, словно пес с перешибленным хребтом, стал другим. Притих, успокоился; раньше, бывало, из-за каждой чепухи язык распускал, а теперь только кулаки сожмет и смолчит. И словно только теперь он разглядел Тересе. Разбрасывала она как-то навоз (это уже при немцах было), а он остановился с порожней телегой, сел на изнавоженном задке, свесив ноги, и пялится на Тересе. Свежий весенний ветер задирает подол ситцевого платья, обнажая красные икры, срывает с головы платок. А он все пялится, будто сыч. И хоть бы слово сказал. Ее даже оторопь взяла.
Заснул ты, что ли? спросила она, вроде бы в шутку, но голос сорвался Андрюс как бы и не расслышал, молчал и хлопал толстым кнутовищем себя по деревянным башмакам. Езжай, хозяин хватится
А ты знаешь, Тересе, кто мы с тобой? неожиданно спросил тогда Андрюс. Тересе оперлась на вилы и посмотрела на серое лицо Андрюса. Кроты, если хочешь знать. Без земли жить не можем, а ее у нас как раз и нету. Вот и роем чужую.
Андрюс все реже проходил мимо Тересе, не остановившись, не сказав слово-другое. Но все время казалось, что его мысли далеко И только когда фронт ушел на запад, над головой перестали гудеть самолеты и в полях больше не рвались бомбы, он потер руки, подмигнул Тересе, обнял ее рукой за плечи и сказал:
Начинается, Тересе. Наша жизнь только-только начинается. Еще поживем!
Отрезали Андрюсу восемь гектаров от ольшаника до самой дороги, а Тересе шесть гектаров супеси вдоль луга. И документы выдали. Как положено, с подписями да печатями.
Почитай, протянула Тересе листок Андрюсу.
Тересе хотелось увидеть, как губы Андрюса произнесут эти слова, написанные мелкими буковками на большом белом листе.
«гр. Юрконите Тересе, дочери Симонаса, выделяется земли: пахотной пять га, пастбищ одно га»
Теперь свою почитай.
Да там то же самое, только фамилия другая.
Все равно почитай
«Марчюлинасу Андрюсу, сыну Антанаса, выделяется земли: пахотной семь га, пастбищ»
Андрюс читал складно, без запинки. Тересе смотрела на него как на образок и млела от смутных предчувствий.
Поженитесь, собьете участки в кучу, будет хозяйство что надо, сказал Маркаускас, прочитав мысли Тересе.
Тересе покраснела и опустила голову. Она была богата. Никогда еще не была так богата, как сегодня, не знала, что и делать плясать, хохотать, кружиться на одной ноге? Ни гроша за душой, и вдруг шесть гектаров. И еще восемь Андрюсовых Пока-то гектары отдельно, но как знать такой чудесный сон ей под утро снился
Андрюс присвистнул, сдвинул фуражку на затылок и большими шагами ушел вдаль по своему полю. Первый раз ушел по своему.
Маркаускас стоял сгорбившись, свесив длинные, вдруг обмякшие руки.
Ты мне за дочку была, Тересе, Маркаускас говорил ласково, по-отцовски. Взял тебя девочкой, у меня на глазах выросла, привык я к тебе. Известное дело, хорошего в жизни не замечаешь. Но ты скажи, что я видел хорошего? Скажи, когда я отдыхал? Даже по воскресеньям разве лежал, вывалив пузо? А, Тересе?
Да, хозяин
Работать тебя заставлял. Не стану спорить, заставлял. Но ты скажи, разве жена баклуши била? Эх, Тересе Знаю, теперь вам кажется я такой да сякой
Тересе даже не по себе стало. На Маркаускаса ей жаловаться нельзя, что правда, то правда. И голодом не морил, и одевал ее.
Ну что вы, хозяин, будто я что
У-у-у, Тересе, дурным голосом протянул Маркаускас. Вот упасть бы на пашню, вцепиться в нее зубами и завыть, как собаки воют!..
Они возвращались с поля по зачерневшему жнивью медленно, рядышком, не зная, можно было подумать: отец с дочерью идут.
Будто нужна была мне эта земля, будто просила я Сами ведь уговорили.
Я тебя не попрекаю, Тересе, ты не говори. Ты же своя. А вот с чего это Андрюс индюком ходит?
Серую, сложенную вчетверо бумажку Тересе держала, прижав к груди. Эти шесть гектаров супеси.
Дай, а то потеряешь еще, у ворот протянул руку Маркаускас.
Тересе остановилась. Сердце екнуло, забилось посильнее. Подала бумагу с печатью и подписями. Маркаускас ушел в избу, а она так и осталась стоять у ворот. Обернулась, поискала взглядом Андрюса. Увидела его за кустарником он продолжал мерять шагами свои гектары.
«Ему говорить не стоит. Рассердится», решила она, но от этого на душе не полегчало.
В тот же вечер Андрюс повел Тересе на зады хутора.
Пойдем, покажу, только тсс! шептал он, оглядываясь на окна избы. Увидишь.
Куда пойдем?
Андрюс прихватил валявшуюся у изгороди лопату, взял Тересе за руку и повел ее, словно упирающуюся девчушку.
Куда ты меня тащишь?
Увидишь, Тересе. Ты одна можешь знать. Сейчас увидишь.
От негромко сказанных таинственных слов, казалось, остановится сердце. Тересе следовала за Андрюсом послушно, не отнимая руки из его жаркой ладони. «Если б он так меня вел да вел, сама не знаю, куда бы ушла», подумалось ей.
Проселок свернул на туманный луг. Повеяло прохладой, переворошенным по второму разу скошенным клевером.
Тут, наконец сказал Андрюс.
Через поле протянулись две свежие борозды словно струилась речка.
Тут, повторил Андрюс таким напряженным голосом, что у Тересе даже дух захватило. С межи он долго глядел на свое поле, на которое мягко опускались сумерки на тихо и безмятежно спящее поле.
Это моя земля, Тересе, прошептал он. Я так и написал: «Это моя земля. Восемь га. Дала советская власть». Слышишь, Тересе? Так я написал на бумажке, а бумажку запихал в бутылку. Теперь мы ее закопаем, эту бутылку.
Тересе хотела спросить, почему он так делает, но не посмела побоялась помешать Андрюсу выполнить этот священный обряд. Она молча смотрела, как Андрюс отмерил по борозде восемь шагов от края поля и воткнул лопату. Зашуршала земля, звякнули камешки. Он копал спокойно, не торопясь. Потом вытащил из кармана бутылку, опустился на колени, подержал ее в руках и бережно положил на дно ямы.
Пускай будет тут свидетельство на вечные времена. Не порвут бумажку, не сожгут, даже если межу перепашут след останется. Только ты никому
Подошел к Тересе, обнял, поцеловал. Потом поднял на руки и легко понес прямо по полю, по огромному миру, принадлежащему только им, шепча ей на ухо:
Тут моя земля, Тересюке. Моя моя
Низко над головой висело свинцовое осеннее небо.
Какие только бумаги из волости ни приходили на имя Тересе, Маркаускас брал их и клал к своим в шкафчик. Щелкал замком, звякал ключами и каждый раз говорил:
Ну зачем тебе эта морока, Тересюке?
Тересе, по правде, ни к чему была эта морока, только Андрюс обзывал ее дурой на каждом шагу.
Власть тебе землю дала, а ты назад хозяину. Ну и головушка!..
А что я с этой землей?
Эх, Тересе Я ж тебе добра желаю
Тересе и сердилась и нет. Она сама не знала, что делать и что думать. Мужчинам-то хорошо Вот выйдет замуж Да пускай он с гектарами дело имеет, а ей бы только тихонько работать и никому не мешать. Оно конечно, хорошо бы приодеться, ботинки выходные справить, поесть получше. И чтоб никто за обедом куски не считал. И чтоб отдохнуть можно было в воскресенье, сколько душе угодно хоть до полудня валяйся в кровати. Тересе нравится мечтать об этом. Идет ли на огород резать ботву, сгребает ли сено на лугу, стирает ли на речке так и плывут перед глазами эти картины, как бы струятся из белой шерстяной кудели: чистая, теплая изба с цветастыми занавесками; за столом в чистой холщовой рубахе сидит Андрюс, а рядом она: Андрюс одной рукой держит огромный каравай хлеба, а другой отрезает ровный ломоть будто борозду прокладывает. Почему она всегда видит, как Андрюс режет хлеб? Может, потому, что им так нужен свой хлеб. Свой хлеб, со своего стола.
Как-то сидели они на лавочке, Тересе прижалась плечом к Андрюсу, положила ладонь на голову и ерошила пальцами его светлые волосы.
Постричься бы сходил. Зачем косы отращиваешь?
Андрюс схватил ее руки, пахнущие щелоком и синькой, и всмотрелся в глаза так внимательно, как никогда прежде.
Тересе! вдруг вскочил он, еще крепче сжимая ее руки. Тересе, твои глаза Ты знаешь, твои глаза как два зеркальца. Хоть бороду брей, поглядевшись.
Тересе рассмеялась и уткнулась в грудь Андрюсу.
Когда-нибудь у нас будет свой дом, не придется у чужих ютиться. А может, у моей мамы
В вашу развалюху-то? Нет! Мы будем жить тут, Тересе. Чем мы хуже хозяев? Раз власть дает, почему не взять?
Да вроде неудобно
Тересе, пойми же хоть раз: теперь мы власть!
Тересе оттолкнула его, отбежала в сторонку и радостно, по-детски рассмеялась.
Вот сказал власть
Ну да!
Андрюс власть, вот это да
Думаешь, нет?! Теперь такие, как я, большими начальниками заделались.
Чем веселей смеялась Тересе, тем больше свирепел Андрюс, он не знал, как ему доказать, что он уже не тот, что прежде.
Ты не веришь? Не веришь, Тересе? Да если б я захотел!.. Если б только захотел
«Бывает, он даже передо мной важничает, думает Тересе. Такой смешной, как маленький Добрый, большой ребенок»
Маркаускене с трудом выпрямляется, словно с тяжестью на плечах, и Тересе только теперь замечает, что в руках у нее последний очищенный корень свеклы. Сама не заметила, как растаяла куча.
Говорила же весной своему: зачем столько свеклы, ведь скотины-то раз-два и обчелся. Будто тебя послушает! Все сгниет, если слякоть продержится. А то замерзнет свекла.
Уберем, хозяйка.
Думаешь, вдвоем управимся? Если бы вчетвером взяться, но у мужиков теперь пахота. Или сгниет, или замерзнет, не иначе. Пропалывали, окучивали, на коленях по каждой борозде ползали. Столько добра, как пить дать перемерзнет! Картошку убрали, так свеклу сгубим. В город бы отвезли деньги.
Тересе хватает промокший тяжелый мешок и тащит его по земле к новой ярко-зеленой куче.
Маркаускене выбирает местечко, где бы присесть, но почему-то поднимает голову и оглядывается.
О боже милосердный! стонет она.
За полем, по большаку шагает группка мужчин. Первый вырвался вперед, за ним трое, еще в пяти шагах двое. У одних винтовки за спиной, у других в руках словно палки, бредут они медленно, с трудом вытаскивая ноги из грязи.
И чего они тут шляются?!. Только бы не к нам О господи Беги теперь домой, бросивши все, и еще неизвестно, что они запоют, чего от тебя попросят. Пронеси, господи пронеси.
Маркаускене заходит за кучу свеклы, нагибается, велит пригнуться и Тересе лучше им не попадаться на глаза
Господи, сотвори чудо, пусть минует нас чаша сия, молится старая женщина, и в ее голосе столько чувства, что Тересе приходит в голову: «Если бог есть, он должен ее выслушать»
У проселка, выбегающего на большак, первый из мужчин останавливается, снимает с плеча винтовку и, ковыряясь в затворе, поджидает товарищей.
К нам, конец! вздыхает Маркаускене и снова поминает имя господне. Боже мой, если можешь сотворить чудо, то пусть минует нас чаша сия
Мужчины сгрудились, шушукаются, тычут куда-то руками и наконец пускаются дальше по большаку, снова растянувшись длинным гусем.
Пронесло, слава тебе господи, благодарит Маркаускене. Но сколько времени потеряно, пока они пялились на дорогу! Тересе, не спи! выговаривает она. Давай поднажмем Тересе, вечер на носу.
И снова шлепается ботва в одну кучу, бухают корни в другую. Обе молчат, разговаривать некогда, только мыслей не удержишь: они витают далеко-далеко от этого поля и свеклы.
С пашни Маркаускас с Андрюсом ведут лошадей.
До костей пронизывает моросящий дождь.
3
Длинная телега останавливается у амбара.
Тяжелая дверь открыта настежь На весах развязанный мешок Маркаускас счерпывает сверху горсть ячменя, высыпает в пустое ведро. Трогает клювики весов. Как быстро нынче смеркается. Если б не такие тучи
Этот готов?
Завяжи.
Маркаускас наконец выравнивает весы и снимает с них мешок.
Два, три, пять считает он. Еще мешок ржи.
На чердаке два мешка муки.
Мало ли чего Потом лишний раз ехать.
Не нравится Маркаускасу, что Андрюс все подмечает. В жизни ничего не скрывал от батрака и не думает скрывать, но с какой стати он должен теперь отчитываться что, как да почему?.. Оно конечно, когда в войну на гумне вырыли глубокую яму, настлали на нее бревна и устроили тайный лаз все было ясно. Чтоб немцы не забрали зерно и мясо, чтоб не остаться без куска хлеба Потом все прятали, чтоб фронт нажитое не спалил. Но и после войны тайный склад остался. Маркаускас сдавал поставки грамм в грамм, платил налоги копейка в копейку. Кулацкие поставки, кулацкие налоги с каждым годом все выше разве лучше, если чужой глаз увидит, что дом все-таки не выметен подчистую? Хотя Маркаускас каждое зернышко отрывает от хозяйства, как от сердца, но, осмотревшись, все обмозговав, бывает, иногда даже подумает: «Поживем увидим. Пока жирный отощает, тощий подохнет».