По стой!..
Визжат тормоза, из-под колес газика поднимается густое облако пыли. Крейвенас прижимает руку к правому боку остро кольнуло в груди и, замедлив шаг, плетется к дороге. Пыль уже осела, Тракимас открывает дверцу, высовывает голову:
В чем дело, Крейвенас?
Марчюс проводит рукой по потному лицу, ловит ртом воздух и тяжело опирается на грабли; еловый черенок сгибается под его весом.
Может, в озере кто утонул?
На загорелом лбу Тракимаса проступает глубокая складка; председатель готов помочь. Но чем он поможет тебе, Крейвенас? Чем он может помочь, когда ульи уже мертвы?
Председатель Марчюс все еще задыхается, голос звучит неровно, рвется, как гнилая веревка. Председатель
Утонул?.. Чем он поможет?
Говори, Крейвенас.
Пчелы перемерли.
На глаза председателя опускаются кустистые брови.
Пчелы перемерли, председатель.
Чьи пчелы-то?
Мои пчелы. Все мои колоды неживые.
А я тут при чем?..
Колхоз виноват, говорю.
Вот не думал, Крейвенас, что ты такой остряк.
Чистая правда, председатель. Пчелы перемерли. Вы перетравили пчел.
Лицо Тракимаса сурово, видно, эти слова задели его за живое.
Кто на капусту химию сыпал? И на сурепку тоже А кашка-то рядом
Председатель хочет что-то сказать, но замолкает: на лице проступают красные пятна, брови так и пляшут.
Ты бы, Крейвенас, лучше пошел на рожь помогать.
Хлопает дверца машины.
Стоит Крейвенас, опершись на грабли, и провожает взглядом удаляющийся пыльный вихрь.
На что надеялся, старый дурак? сердится Крейвенас. Думал, заступится, утешит? Так и так, мол, агроном виноват, тракторист, выясним, накажем, а покамест извиняемся Тьфу! Это который председатель покаялся, что насвинячил? Тракимас пятый по счету, весной стукнуло девять лет, как он в колхозе, но и он не святой. Ах, кто нынче свят, но все-таки Разве это председательский разговор Человек ты мой, сердце так и вскипает, просто не передохнуть. Помнится, явился Тракимас в колхоз Кто скажет, что Крейвенас здесь сбоку припека? Его хутор у озера стоит исстари, изба и ухожи не раз перестраивались. Когда-то, в его детстве, копали у забора яму для картошки и лопата наткнулась на дубовые обгоревшие бревна. И большие сырцовые кирпичи в яме нашли. «Видать, прадеды горели», сказал отец. Марчюс вырос у воды, в тяжелые годы озеро кормило семью. Рыбы всегда хватало. Поставил на ночь вершу и взял. Не то что теперь. Той осенью расхворалась Петроне простудилась на колхозной свекле и слегла. Марчюс днем ходил на свеклу, а вечером стряпал ужин, заваривал травки для жены и допоздна сидел на стульчике у ее кровати. На дворе завывал ветер, дождь барабанил по стеклам, а в избе было тепло, пахло вареной картошкой, но Петроне все опостылело, ко всему пропал вкус.
Может, оладий напечь? спросил Марчюс.
Не хочется.
А глазунью?
Нет
Что будет-то, если ничего не ешь?
Да не хочется мне!
Они молчали в большой и пустой избе. На лавке лежали газеты за всю неделю, но Крейвенас не брал их в руки; заботы белого света в эти дни не трогали его.
Может, булочку с вареньем?
Не хочется.
Солененького? Сала могу отрезать!
Нет, нет
Снова слушали, как бесчинствует осенний ветер, как бьются о берег волны, думали о колхозной свекловице и о своих детях, разбежавшихся по всей огромной земле, о корове, покормленной свекольной ботвой, и о собаке, которую еще не кормили. Думали друг о друге и знали, что думает другой.
Мне бы ложку ухи тихо сказала Петроне, не поднимая век, свет резал ей глаза.
Крейвенас покосился на нее может, во сне сказала? И не ответил.
Отец, напомнила о себе Петроне; когда пошли дети, она забыла, как зовут мужа.
Марчюс оттолкнул стульчик, надел негнущийся брезентовый плащ, нахлобучил шапку и вышел в сени. Зажег свет, по прислоненной к балке лестнице взобрался на чердак. На память знал, где лежит верша. Стащил ее в сени и вышел в темноту. Озеро пенилось, кипело, в темноте поблескивали белые волны. Небо опустилось низко-низко, тучи лежали прямо на полях, холодная изморось умывала лицо, потрескавшиеся на свекле руки. У ольшаника, в прогалине между тростником, Крейвенас поставил вершу, глубоко загнав в ил жердь, и, промочив-таки ноги, вернулся домой.
Зову не дозовусь, с упреком сказала жена.
Надо чего?
Ничего. Садись и сиди.
Снова они молчали в просторной избе под посвист осеннего ветра.
Утром Марчюс еще в потемках побежал к озеру. Выбрал вершу, а в ней метались две щучки. Обрадовался Крейвенас, как ребенок, хихикнул даже и заговорил с рыбинами: мол, уха будет, выкушает Петроне тарелку и сразу разрумянится, отойдет.
С вершей под мышкой Крейвенас потопал домой. И тут из ольшаника появился председатель. В руке ружье, на спине ягдташ. Остановился и пялится на него во все глаза. И Крейвенас остановился, тоже смотрит.
Рыбачишь, Крейвенас? Тракимас первым пришел в себя.
Да нет Да так
Тракимас подошел к нему.
Что делать будем, Крейвенас?
Не знаю.
Не знаешь? А я знаю. На браконьеров есть закон!
Крейвенас, едва его назвали браконьером, очнулся. Обиделся даже:
Да какой из меня браконьер, председатель?
Браконьер!
Ежели для себя рыбешку? Жена хворает, ничего в рот не берет, вот и говорю, ухи
Браконьер, Крейвенас! Все вы тут браконьерствуете да на базар тащите. На работу ходить не надо, рыбка кормит? Не думай, что я слепой, Крейвенас! Ого! Тракимас рассмеялся и спросил: Соседи-то ловят?
Не видел.
Не ври, старик. Видел, и не раз.
Крейвенас растерялся. Все ведь как снег на голову, и эти слова председателя тоже.
Марчюс так и не понял, чего хочет от него председатель.
Тракимас вытряс щук, а на вершу, сплетенную из ивовых прутьев, поставил тяжелый резиновый сапог.
Председатель!..
Хрустнула верша, сплюснулась.
Вот так, Крейвенас! Орудия незаконного лова подлежат уничтожению по закону!
Крейвенас повернул к своему дому.
Подожди, старик! Постой!
Марчюс смотрел на исхлестанную дождем землю.
Ладно уж, бери, голос Тракимаса чуть смягчился. Неси своей бабе. Это, конечно, мелкая чепуховина
Марчюс взял щук и, сделав шаг к озеру, швырнул их в воду. Потом, не оборачиваясь, свернул к хутору.
Открыл дверь избы и встретил взгляд Петроне. Грузно опустился на лавку.
Ничего? А у меня и охота прошла.
Глаза Марчюса заволокла какая-то муть Показалось, что изба полна рыб они ныряют в молочном тумане брезжущего утра. Хочешь хватай их за хвост; сама Петроне может на уху наловить; но она тоже плавает будто рыбина легкая, рукой достать вместе со своей железной койкой, с шубенкой, наброшенной на зябнущие ноги.
Петушку бы голову отрубил попросила Петроне.
Через неделю пришла бумага: в такой-то срок уплатить штраф. А открыв районную газету, Марчюс прочитал, что он «грабитель озерных богатств». Проглотил обиду, никому не пожаловался, не пошел правды искать. Даже жене не обмолвился, и та дозналась обо всем, лишь когда вышла в деревню.
Марчюс только рукой махнул. Есть же такой закон, и не председатель его выдумал. Председатель просто замахнулся этим законом да рубанул сплеча. Поймал бы Варгалу, его бы огрел. Хотя кто знает, Варгала тракторист, а трактористы на дороге не валяются. Это тебе не Марчюс, который оторвался однажды от земли и по сей день вроде палки в колхозных колесах.
Мать прохрипела: «Идут!» и он глянул в окно: за яблонями мелькали мужчины с винтовками. Выскочил во двор, заметался, словно вспугнутый заяц, и припустил к гумну. Несся что есть духу, но ноги налились свинцом, а до гумна еще бежать да бежать. Обернулся через плечо. Они уже были в воротах, заметили его, и кто-то крикнул: «Стой!» Не остановился. Бежал и слышал шаги за спиной. «Стой!» Еще шага три, и его скроет угол гумна; а там березовая рощица, овраг Хлопнул выстрел, пуля раскаленной спицей пронзила спину. Мог еще бежать, но упал и закрыл глаза, уткнувшись лицом в грязь со следами коровьих копыт. Лежал ничком и боялся шелохнуться, чтоб не заметили, что жив. До смерти хотелось жить; он даже дышать перестал, прижался открытым ртом к грязи, задыхаясь от пряного запаха земли. «А вдруг они бросят меня в яму и закопают?» подумал, испугался этой мысли и, приподнявшись на локоть, огляделся.
Грудь болела нестерпимо, но он еще был жив и страстно хотел жить.
Стяпонас вздрагивает и просыпается. Садится, ошалело осматривается по сторонам, медленно приходит в себя. Тень ольхи отодвинулась, солнце припекает вовсю, он взмок, словно искупался в поту. От боли раскалывается голова, волнами накатывает тошнота. Стяпонас переползает в тень, вытягивается навзничь и думает о своем сне. Почему так часто мерещатся ему послевоенные годы?
От этих снов он не спрятался даже за Уралом. И там ему снились тревожные дни и страшные ночи, и там он метался на койке, когда за ним гнались да его расстреливали. В одну ночь истребители, в другую бандиты, а он был вроде мишени или чучела. И брат Миндаугас ему снился редко, правда. Двадцать лет, как разошлись их дороги. Но кто сказал, что его нет на свете?
Стяпонас снова поднимает голову. А где же Юргис Сенавайтис? Вместе ведь пили под кустом.
Значит, я заснул, а он себе ушел насвистывая. Стяпонас хватается за задний карман брюк, открывает потертый бумажник и, застыдившись, сует обратно: как он мог подумать такое? Сенавайтис никогда не брал; даже когда винтовку таскал, чужого добра не трогал, кроме самогона; найдет где-нибудь дымящий аппарат или вытащит булькающий бидон из мякинника и делится с ребятами, а остаток на землю выливает. Но больше ни-ни. И сейчас он с чистой совестью живет рядом с теми же людьми, не пряча глаз, с ними разговаривает. Бывал крут к кому-нибудь? Согласен, мол, но тут же добавляет: такое время было и все совершалось на благо святого дела Советов. И тебя бы кокнул, признался только что. Начистоту, даже гордо признался: и не чувствовал бы, мол, за собой вины. И это все, что он может сказать? Прочно врос в эту землю, ни на шаг в сторону не отойдет. «Не могу я все оставить, как есть», и развел руками, словно измеряя саженью бескрайние поля, а может обнимая землю, которую тогда оросил и своей кровью.
Как хорошо, когда человеку все ясно! Легко ему живется, наверно
Стяпонас становится на камень у берега, присев на корточки, моет руки, потное лицо, брызжет водой за шиворот; прохладные капли букашками бегут по спине.
Около дома его встречает Полина. Стоит на тропе и ждет; Стяпонас видит, что она не знает, куда девать руки; сплетает пальцы, держится за живот. Да, за эти полгода она поправилась, округлилась, полосатое платье на ней как с младшей сестры.
Явился
Полина пропускает его вперед. Стяпонас кладет руку ей на плечо, словно собираясь обнять, и тут же снимает.
Автобус-то давно пришел.
Сейчас будет попрекать, расспрашивать Стяпонас втягивает голову, приподнимает угловатые плечи. Полина бесшумно идет за ним.
Где Марюс?
Бабушка масло делает, а он смотрит.
Стяпонас усмехается: «Масло делает!» Хотя откуда ей знать, что масло пахтают В городе родилась и выросла вся еда из магазина.
Останавливается, достает билеты, два пестро-голубых листочка.
Вот.
Полина смотрит не на билеты прямо в мужнины глаза, словно ищет в них ответ.
Может, не стоило
Стяпонас отворачивается; он вообще старается не вдаваться в разговоры одно смущение от них, да и ответить на все «почему» не сможет; знать-то он знает, точнее чувствует нутром, да и в голове теснятся мысли, но словами их не выскажешь, слова-то не емкие, куцые какие-то, словно детская одежонка на взрослом.
У крыльца, в тени, сидит мать, зажав коленями маслобойку. Сквозь зазор в крышке брызгает сметана. Марюс стоит рядышком и, едва только белые капли прилипают к стенке маслобойки, снимает их пальчиком и отправляет в рот.
Масло, бабушка
Скажи свестас.
Масло
Свестас. Скажи свес-тас. Горе мое, он уже говорит, даже можно понять, чего хочет малец. Свес-тас Свес-тас
Свестас, повторяет ребенок, и Крейвенене, обрадовавшись, свободной рукой гладит белую голову внучонка, чмокает сухими губами в лоб.
Паинька. Ты вырастешь большой-большой и будешь складно говорить. Как я, как твой отец, как дедушка. Хлеба намажу, хорошо? Вот, уже крупицы пошли
Шуршит гравий на тропе.
Марюс!
Ребенок подбегает к матери и, вцепившись в руку, просит масла. Полина обещает ему, но Марюс хочет э т о г о масла, он не хочет т о г о масла.
Стяпонас входит в избу, садится за стол и переводит дух. Спохватывается, что сел на отцово место. Когда-то, ребенком, он смотрел на отца со страхом и уважением: отец первым брался за ложку, и только тогда все торопливо начинали хлебать. Так уж было заведено, и Стяпонас с опаской думал о том времени, когда отец одряхлеет. Ведь тогда ему, Стяпонасу, придется командовать застольем, он станет хозяином. Так рассудил отец. Миндаугаса выучит, Вациса отдаст в примаки, а Стяпонасу среднему хозяйство. Давным-давно, когда все вместе садились за стол, отец любил распоряжаться детьми, но жизнь каждого повела своей дорогой, даже не спросясь, нравится ли топать по ней. Миндаугас первым свернул в сторону; шел-то он по краешку, самая малость потребовалась через канаву да в кусты. Хотя, кто там знает, никто ведь точно не может сказать Потом настал мой черед через другую канаву. А тут и Вацис. Вацис-то шагает по середке если и заснешь на ходу, не сразу в канаву свалишься. Вацис сызмальства такой. И Шаруне Но у Шаруне ветер в голове, мамин баловень, другой она породы, чем мы, даже диву даешься.
Кто же займет место отца за этим отмытым добела столом?
Вацис?
Стяпонас бросает взгляд в окно. В тени у амбара сверкает автомобиль, брат трет суконкой крыло, наводит блеск. Целый день возится со своей машиной, то и дело отгоняя Марюса, чтоб только не царапнул да камешком не запустил. «Вацис жить умеет», говорит отец.
Кушай. Почему не ешь?
Есть не хочется, хотя с утра не притрагивался. Жует колбасу, откусывает от огурца, но проглотить не может кусок липнет к нёбу, словно пакля.
Марюс просит масла не э т о г о масла, а т о г о масла, и Полина, рассердившись, выставляет его за дверь. Ребенок плачет. Полина снова берет его на колени, ласкает, успокаивает, но слова звучат вяло, а мысли далеко-далеко.
Степан, она называет его Степаном, я думаю я все время думаю Давай останемся, Степан.
Стяпонас все жует да жует; не слышит, наверно, что говорит жена.
Давай в город переберемся, я на работу устроюсь. Не могу я без работы, вот так Так и кажется, руки у меня отсохнут. Сама уже себя ненавижу. С пятнадцати лет каждый божий день работа, а тут Или давай в колхозе, работы-то ведь хватает.
Она говорит негромко, глядя на него заботливым и добрым взглядом, как всегда, когда заговаривает о работе.
Еще не поздно, Степан.
Не поздно? И бригада ему говорила: «Еще не поздно». А один спросил: «Ты дерево посадил?» Но к лицу ли Стяпонасу отступать? Решено и будь что будет.
Поедем, Полина. Надо!
Почему надо?
Ты не спрашивай.
Это «почему» пугает его, он себе еще не ответил на этот вопрос, а если начнешь доказывать Полине не поймет ведь
Здесь хорошо. Тут все есть. И домой бы ездили. А может, в колхозе. Я не знаю
Надо!
Полина ходит по комнате, толкает ногой пластмассового медвежонка, с изголовья кровати локтем смахивает платок словно вдруг ослепла. Останавливается перед мужем, и тот видит, как дрожит ее подбородок.
Почему три года назад из Березовска двинулись? Почему, а?
Стройка подходила к концу, сама знаешь Потом так надо было
А почему Тюмень бросили и сюда приехали? А? Почему?
Я в Литву вернулся, на родину!
Вот и живи здесь. Давай жить будем.
Тебе-то все просто. Живи!..
Или я вещь, которую ты в дорогу берешь? Кто я тебе, спрашиваю?
Полина!
Стяпонас отталкивает тарелку, выбирается из-за стола. На загорелом лбу блестят бусинки пота; он смотрит на жену и не узнает ее.
Кто я для тебя? Вещь? Тень?.. Нет, Степан! Никуда я не поеду. Хватит с меня! Довольно! Надоело мотаться. Я работать хочу! Соскучилась по кельме и запаху раствора.
Полина! Стяпонас сжимает руки жены, поднятые к груди, косится на открытое окно Вацис застыл у машины и пялится на избу. Полина! шепчет Стяпонас. Не дури, Полина.
Пусти! Руки пусти! вскрикивает Полина и, вызволив руки, машет ими перед лицом Стяпонаса. Думаешь, себе на хлеб не заработаю? Здесь, в колхозе! А то на стройку пойду. Надоело мотаться, не хочу больше. Не хочу, не хочу!..