Веселая новость! Председатель хлопает ладонью по папке так резко, что Регина вздрагивает. Сегодня сплошь веселые новости! И намного?
На пять килограммов от коровы.
Завфермами знает?
Регина пожимает плечами, нагнувшись через спинку его стула, поправляет занавеску на окне. Грудь мягко задевает плечо Тракимаса, и его бросает в жар. Черт возьми, вот взять бы и забыть все, хоть на минуту удрать от забот! Протяни руку и твоя! Усаживай в «газик» и вези куда душе угодно. И ты воскреснешь, станешь другим. Чепуха ведь треснула пружина, мелкая чепуха! На пять килограммов меньше удои? Чепуха! Неужто не видишь: она ждет. Не первый раз приходит, когда ты сидишь один. Вроде по делу, а ведь Наплевать бы на все! На тебя-то ведь тоже наплевали. Как на последнего неудачника плюнули и бросили, а ты все еще ждешь. Чего ждешь, дурак? Почему молчишь да пялишься на нее? Она же молчит, ее губы, дрогнув, приоткрываются, они ждут, губы-то, а ты не будь олухом, не будь святым; отомсти той, которой нет, и себе самому отомсти за верность той, которой нет; говорят, месть сладкая штука
Председатель
Он встает, опираясь ладонями на стол, подходит к Регине и, резко повернувшись, бросается к двери, распахивает ее, влетает в комнату бухгалтерии. Комната пуста, со столов убраны бумаги, аккуратно расставлены стулья. Но здесь прохладнее, куда прохладнее окна на север, солнце не нагревает. Тракимас глубоко дышит, трет рукой лицо небритое; не успел второпях, ладно, завтра утром
Регина, встает он в дверях, впредь без моего ведома никаких сводок не передавать. Слышишь? Он говорит сурово, хотел бы к ней придраться, накричать, но Регина хороший бухгалтер, она никогда не ошибается. Пока! У меня работа.
Сверкнув глазищами, Регина выходит, покачивая бедрами, обтянутыми короткой юбчонкой (где только научилась так ходить!). Не попрощавшись, выходит.
Тракимас стоит, слушает, как удаляются шаги, и вдруг вспоминает, что с утра ничего не ел. Такой суматошный день! А другие дни?! Хоть лопни, не успеваешь всего переделать.
Но сегодня он заслужил отпущение всех грехов, смеется над собой, вспомнив про Регину. Вынимает из бокальчика с карандашами георгин и, повертев в руке, ставит в стакан с водой. Пускай его цветет. Безголовая девчонка, вот-вот опалит крылышки. Шею сверну тому, кто до нее дотронется. А может, давно уже дотронулись, и э т о было бы очередным эпизодом?.. Ты слишком хорошего мнения о других Скрипнув зубами, Тракимас запирает кабинет.
Мать качает седой головой: ах, сынок, сынок, совсем ты у меня замотался.
Тракимас облокачивается на стол. Руки в смазке, в пыли. Когда мать приносит обед, он снова бросает взгляд на свои ладони и уходит в ванную. Долго моет руки и лицо под тугой струей.
Остынет, слышит голос матери, заботливый и ласковый таким он помнит его сызмальства. Поторопился бы.
Перед зеркалом проводит расческой по волосам. Залысины растут.
Какие у тебя глаза, полюбуйся Ввалились, веки запухли! На кого ты похож
Жара, мама, все от этой жары, смеется он, обнимая мать за плечи и усаживая ее за стол: Пообедайте за компанию, мама.
Я давно. Жду, жду, все остывает.
Дети где?
То тут, а то и след простыл. Убежали куда-нибудь. Только бы в озеро не забрались!
Знают, что нельзя.
Мало ли, что знают. Вот в Пакальнишкяй малец утонул. Спрыгнул с бережка, и готово. Ужас как боюсь, пойду посмотрю.
Да посидите, мама. Вы же целый день на ногах.
Эх, сынок. Ты кушай, я сейчас.
Как бы он жил, если б не мать! Вырастила своих детей семерых, шутка ли сказать, теперь за моими смотрит, и ни слова жалобы. Вся жизнь отдана детям да внукам, и в этом смысл ее существования.
Роландас! Генюкас! Мать зовет внучат на дворе.
Кусок дерет горло больно, точно клок стекловаты.
Дети, где вы?
«Ты меня не жди. Я много думала и долго к этому готовилась. Видно, то, что должно прийти, приходит, и никуда ее денешься. Знаю, ты меня осуждаешь, все меня осудят, но я не могу быть только твоей тенью» И лишь в самом конце письма, как бы между прочим: «Роландаса заберу в сентябре. Ему лучше будет в городской школе. Могла бы и Генюса. Как ты хочешь Бывшая твоя» Бывшая Исчезнувшая Без вести пропавшая И ты рано утром выехал искать ее, хотел напасть на след, ведь не может человек исчезнуть бесследно. Ехал и думал о других ее письмах. Вспомнил то, что получил за неделю до последнего, страшного: «Готовлюсь к последнему экзамену. Нелегко, сама не знаю, как повезет Я боюсь. Ужасно боюсь» Ты потрогал пиджак, где во внутреннем кармане было это и все другие письма, и только теперь, в городе, подумал сколько в них было тревоги, скрытой боли, невысказанных слов; но ты ведь второпях пробегал взглядом строки, словно клочок старой газеты. «Зачем я их ношу?» подумал ты и даже не мог вспомнить, как эти письма оказались в кармане. Ты растерянно брел по проспекту, словно впервые оказавшись в большом городе. Поглядывал на людей, спешащих куда-то, равнодушных к тебе и к другим. Стоял у троллейбусной остановки и не знал, куда ехать. Потом пришел в университет и тебе сказали: «Увы, товарищ Тракимене не явилась на госэкзамены». «Вы шутите», обиделся ты. «Я вам говорю, товарищ Тракимене не сдала ни одного экзамена. А кем вы ей приходитесь?» спросил человек в роговых очках, и ты растерялся, нестерпимо захотел сесть и посидеть, но знал, что надо уходить, только не знал куда. «Кем приходитесь?» повторил вопрос человек в роговых очках, и ты торопливо ответил: «Знакомый». Тебе и впрямь показалось, что ты просто знал ее когда-то Потом обедал в ресторане «Дайнава» и поглядывал на женщин. Вечером сидел в кафе «Неринга» от усталости кружилась голова и поглядывал на женщин. Гостиницы не достал, ночь проболтался на вокзале, как бездомный, и поглядывал на женщин. И наутро тоже весь день так. А когда вернулся, тебя встретили печальные глаза матери. «Почему от меня скрываешь?» спросила она. «Что я от вас скрываю, мама?» Ты даже не понял, о чем она. «Вся деревня знает, одна я ничего не ведаю. Ах, сынок, сынок» Хотел побежать на почту и заказать разговор, но на дворе рассудил: скандалом только масла в огонь подольешь. И ты стал ждать: не мог до конца поверить письму. Нельзя же так вдруг Но так ли уж вдруг?.. Не привык ли ты за вечными заботами не замечать жены? Сидит она дома и пускай ее сидит, ведь дом полная чаша; пускай себе учится, пускай ездит в город; пускай ходит сама в кино и театр, мне-то ведь некогда Поначалу она ласково звала с собой, потом стала осыпать упреками, а под конец притихла, и ты обрадовался: смирилась, притерпелась к твоему образу жизни А может, это была женская тактика ударить исподтишка?.. Прошла неделя, началась вторая, и ты снова шнырял в толпе, торчал у кинотеатров, ошивался в ресторанах И снова ждал. Ждал, не для того, чтобы сказать: давай забудем все, давай жить, как жили. Ты ведь и теперь ждешь. Ждешь каждый день, потому что тебя подкосили из засады, а ты хочешь сразиться лицом к лицу, по-мужски, и выйти из этой рукопашной победителем.
Тукают шажки в прихожей, и Тракимас откладывает вилку.
Папа, Генюс стекла у Марчюкониса разбил! кричит с порога Роландас: глазенки, кажется, испускают молнии.
Какие еще стекла?
В огороде!
Черт вас там носит! На чужие огороды еще начнете бегать, как воришки. Вот возьму ремень!.. И уже берется рукой за пряжку, но Роландас понимающе хихикает: отец часто грозится, но еще ни разу Растерявшись, Тракимас опускает руки. А почему ты ябедничаешь на Генюса?.. Он бы и сам признался.
Роландас сказал, что я не попаду, и я ка-ак запустил надув губу, всхлипывает Генюс.
Разве можно бросать камни в стекла?
Я не знал
А если Роландас скажет, чтоб ты сунул палец в огонь, ты тоже сунешь?
Ха!
Так почему ты его слушаешься?
Он меня не слушается! кричит Роландас.
Ты лучше меня слушайся. Если маленький ребенок говорит
Я не буду его слушаться!
И я не буду!..
Дети кричат наперебой, и Тракимас не знает, кому что говорить.
Лучше давайте так: вы оба будете слушаться бабушку.
Ладно уж! первым соглашается Генюс.
Будем, помолчав, говорит Роландас. Но мяса есть я все равно не буду. Я хочу картофельных оладий.
Попроси хорошенько, и бабушка нажарит.
Пойду попрошу.
И я Бабушка, оладий!
Убегают в открытую дверь. Веселые, бойкие ребята, Но почему они так редко вспоминают свою мать? Бабушка ее заменила? Да что я тут Как бы я жил без мамы Надо ей все-таки отдыхать побольше. Вот кончится страда, может, смогу чаще забегать домой. «Роландаса заберу в сентябре» Заберет Осеннюю и зимнюю одежду заберет и в придачу Роландаса.
Шаркая, входит мать, спрашивает, наелся ли, не надо ли еще чего, потом говорит:
Я с Барштене давеча толковала. Говорит, у Крейвенаса пчелы перевелись. Не слыхал?
Опять этот Крейвенас! Только-только забыл про него, и опять!
Говорит, как вы порошком посыпали Не ты велел там сыпать?
Ну, знаете, мама! Пчелы, пчелы Я о колхозе думаю!
Старуха вздыхает и, помолчав, обиженно говорит:
Что поделаешь, стара стала, ничего не смыслю. Хоть в гроб ложись
Мама
Теперь надолго замолчит, подожмет губы. Подумает, конечно: пока с детьми вожусь, обед готовлю, обстирываю да в огороде хлопочу спасибо, мама, никто так не умеет, как вы, а дай только обмолвлюсь о том, что творится за плетнем, о чем люди толкуют, ничего вы не понимаете, не встревайте Эх, мама, думаете, у меня легкая ноша, думаете, не устаю от этих бесконечных дел, напастей да разговоров? Всех выслушай, каждому помоги да посоветуй, а когда добираешься до дома Уже издали радуешься: мол, отдохну, а и тут из-за мелкой чепуховины тебе в затылок гвоздь заколачивают
Вы, мама, лучше бы спросили, сколько ржи соберем.
А пчелы ну их?
Опять двадцать пять! Это же мелочь, пустяковина. Да разве вам понять?.. Тракимас обрывает на полуслове, увидев, что мать едва не уронила тарелку, но не знает, что бы мог сказать ей, не покривя душой, как бы мог растолковать матери все, чтоб она поняла. Ведь и сам не умеет разобщить эти перепутанные нити, концы которых убегают в далекие времена, в послевоенные годы. Тракимас же не хочет, чтоб эта ниточка кого-нибудь туда повела. Думал, что давно оборвал ее, эту нить, а вот, оказывается Может, и оборвал когда-то, но Марчюс Крейвенас завязал узелок, и Тракимас бесится от каждой мысли об этом.
Мать хлопочет на кухне, то и дело глубоко вздыхает. Надо бы слетать во вторую бригаду, где сейчас идет дойка, но Тракимас сидит, понурив голову, положа руки на стол. Этими самыми руками ты взял тогда небольшой, но увесистый пакет и сказал: «Великое дело, отнесу». Миндаугас Крейвенас жил в том же доме, снимал комнатку в одно окошко. Но это была отдельная комната, и вы, трое пятнадцатилетних парней, снимавших угол у богомолки, мечтали устроиться так же привольно, как ваш сосед лесничий. Вечерами Миндаугас садился на скамью на террасе и вы, развесив уши, слушали о лесных работах, о плотных кубометрах древесины, о том, что за войну извели много леса и что главное теперь сажать деревья. Он ведь разбирался не только в лесе говорил о литературе, читал целыми страницами наизусть Баранаускаса, Майрониса, гётевского «Фауста» по-немецки. Правда, не часто выпадали такие посиделки. Сядет после ужина на велосипед и укатит куда-то по булыжнику улочки.
Однажды, уже в сумерках, Миндаугас подозвал тебя и попросил: «Ты славный парень, помоги мне, ладно? Нумератор я забыл передать, а рано утром им приступать к работе. Отнеси, ладно?» Миндаугас сказал адрес на окраине Крикштониса, а потом добавил: «Ах, да, передай там: завтра в восемь». «Что завтра в восемь?» не понял ты. «Нумеровать он должен начать. Но ты скажи просто завтра в восемь, он уж будет знать». Ты отнес тяжелый сверток и сказал: «Завтра в восемь». Человек, стоявший в темном провале двери, бросил: «Постараюсь». Когда ты вернулся, на террасе тебя поджидал Миндаугас. «Ну, как?» спросил он. «Передал». «Вот и молодец! Не закуришь?» И ты обрадовался, что лесничий угощает тебя папироской.
Потом, в другой раз, Миндаугас послал тебя с письмом. К какой-то женщине. Мол, очень срочное дело. И ты доставил и снова вместе с лесничим выкурил душистую папироску.
Вот и все, пожалуй. Прошло лето, все выветрилось из головы, и уже осенью ты услышал, что Миндаугас не ночевал дома. Вечером в дом ввалились народные защитники. Прошлись по комнатам, забрались на чердак, открыли дверь кладовки. «Где Крейвенас?» пристали к хозяйке, но та не могла ничего сказать. Ты тоже ничего не знал и не понимал, в чем дело, почему они расспрашивают об этом. Тогда они вывели тебя, хозяйку и других жильцов во двор и спросили: «Чей это велосипед?» Ты первым ответил, почему-то даже обрадовался, что можешь сказать правду: «Это его велосипед! Лесничего!» Они спросили у хозяйки: «Это его велосипед?» Хозяйка часто заморгала, подойдя к велосипеду, потрогала руль и ответила: «Хоть убейте, не знаю». Ты удивился: как это хозяйка не узнает велосипед! И народные защитники удивились. «Нет, нет», качала головой хозяйка, но твои приятели поддержали тебя. Вечером хозяйка оставила вас без ужина: «Дурни вы, дурни! Ничего не знаете ни что, ни как, а болтаете. Может, на человека доказали» И ты вспомнил про пакет, про письмо; по спине побежали мурашки.
Вскоре вы узнали, что лесничий Крейвенас ездил в лесхоз за жалованьем для лесорубов, забрал тридцать тысяч и исчез. В лесу у дороги нашли его велосипед. То ли бандиты подстерегли его и убили, то ли он сам сбежал к бандитам со всеми деньгами. Люди строили догадки, а тебя все время бросало в жар, но ты молчал, боялся раскрыть рот да ты и не знал ничего точно Потом все как-то забылось, немало лет прошло, и пакет с письмом лишь изредка мелькал в твоих мыслях. Но каково было твое удивление, когда ты пришел работать в колхоз на другом конце района и услышал фамилию, которая поначалу ни о чем не говорила, а потом мучительно обожгла. Отступать было некуда, точнее, ты и не мыслил отступать как ты мог расписаться в собственной слабости, ведь не боишься же ты своей тени!.. И все-таки эта тень, ощущение невольной вины, неотступно преследует тебя. Не потому ли ты возненавидел хутор, который породил виновника твоей тревоги? Не хочешь признаться в этом, но, положа руку на сердце, хоть себе скажи: «Это неправда. Тысячу раз неправда!» Молчишь. Почему же молчишь, а?
За окном громко спорят дети, и Тракимас вскакивает из-за стола, встряхивает головой. Подходит к двери в кухню надо бы войти, сказать матери что-то доброе, слишком уж часто он обижает ее Но ведь некогда, надо бежать, дойка вот-вот кончится, а ему надо посмотреть, в чем там дело.
Садится в «газик», но во двор с ревом влетает мотоциклист. Нашлюнас!
Вот здорово, что поймал, говорит Нашлюнас, расстегивая шлем, Достал чего, председатель?
Черта! Тракимаса раздражает развеселый голос Нашлюнаса. А может, с доброй вестью прилетел, шут его знает
Что же прикажешь делать?
Ты механизатор, сам думай.
Подавай запчасти, председатель, я тебе новый комбайн сотворю.
Умник нашелся! Некогда мне. Выкладывай, зачем приехал.
Справиться приехал, председатель. Будет работать завтра мой комбайн или не будет?
Думаешь, мне не хочется знать?
Вот и чудесно, ехидно ухмыльнувшись, Нашлюнас садится на мотоцикл.
Тракимас чувствует, что Нашлюнас примчался неспроста, но не останавливает его, не пристает с расспросами. А парень тоже не торопится уезжать, нагнувшись, ковыряется в моторе.
Знаешь, председатель, наконец подает голос Нашлюнас, нашел я одного человека будут и пружина и клапан.
Кроме шуток?
Железно!
Чего тогда тут прохлаждаешься?
Нашлюнас протягивает правую руку и потирает тремя пальцами.
Много?
Без четвертного и не говорят.
С ума сошли! Такие цены! Милиции на них нет!
Как знаешь, председатель. Что мог сказать, сказал.
Нашлюнас стоит себе спокойно, все еще держит протянутую ладонь. Потом рука опускается, и он говорит:
Раз нет, так нет, могу завтра и отдохнуть, суббота.
Голос спокойный, уверенный.
Кто столько дерет, спрашиваю? Тракимас в ярости.
Откуда мне знать.
Покрываешь?
Ну, я поехал.
Погоди. Пятнадцать, и то много. Сам знаешь, наличными не могу.
Нашлюнас сидит верхом на мотоцикле, поправляет очки.
Сказал четвертной, значит, четвертной. Я его знаю, не спустит, нечего зря языком трепать.