«Голубчик»-то? Может.
Позволено ему это?
Стало быть, позволено. Подслушал я один раз в рисовальном зале разговор. Я это тебе под секретом говорю. Не хотел подслушивать, а так случилось. Ты ж знаешь, в рисовальный зал пускают только со второго класса. И старше. А нашему брату туда ходу нет. Ну, я, конечно, сразу и задумал туда попасть. Там всякие фигуры стоят из белой глины, гипс называется. И белые маски висят по стенамодна будто смеется, другая плачет Занятно! И вот как-то раз вижу: выходит из этого зала Резонов Не знаешь разве Резонова? Ну, учитель рисования, длинный такой и волосы чуть не до плеч. Он хороший. Одним только плох: нельзя на него ставитьпервый никогда не выйдет на урок, я уж это заметил. Ну ладно. Вышел он в коридор, а ключи в двери оставил. За дверью, чую, тихо. Ну, я, конечно, в зал. Ничего я особенного не хотел: погляжу только, думаю, что за фигуры. Постукаю: пустые внутри или нет. И постукал пальцемпустые, звенят Только постукалвозвращается Резонов, а с ним почему-то идет и «голубчик», Стрелецкий. Я прямо так и сел на пол, позади парт. Им меня не видать. Резонов говорит шутя, что ли: «А вы, Виктор Аполлонович, все еще занимаетесь своим ростовщичеством?» Тот посмеивается: «Что вы, за кого вы нас принимаете?» Значит, и впрямь шутят. А впрочем, не поймешь Резонов говорит как будто всерьез: «Ведь вы с бедняков дерете. Богатенькие-то у Ямпольских всегда могут купить. А если и задолжают случайно вам, так на другой же день возьмут денег у папеньки, да и отдадут вам, лишней копейкой только и расплатятся». Стрелецкий на это: «Все делается с ведома господина директора. Взимание известного штрафа за неаккуратность в платеже дис-ци-пли-ни-рует учащихся. Мера вполне педагогическая». Да. «Ну хорошо, это Резонов говорит. А деньги куда идут?» Стрелецкийслыхал, как он смеется? Хе-хе-хе. «Хе-хе-хе, разве вы не знаете о благотворительной деятельности супруги господина директора, а также госпожи Дзиконской, супруги полицмейстера, и других известных дам нашего города? Деньги идут исключительно на благотворительные цели». «А вы отчитываетесь перед кем-нибудь?»«Только не перед учителем рисования, хе-хе-хе». С этим «хе-хе-хе» он и ушел. Резонов походил-походил по залу, взъерошил волосы. Бормочет: «Черт знает, что такое!» И вдругпредставляешь себе картинувидит меня за партой, на полу. Я вскочил: что он теперь обо мне подумает? А Резонов только засмеялся: «Хорош! Давал черт грош и то пятился». Ну, я и понял: обошлось. Да как брызну из зала Он ничего, хороший, Резонов-то, только ставить на него нельзяверный проигрыш.
Выходит, что Стрелецкому позволено это, деньги идут не ему?
Выходит, позволено. А деньги-то все-таки идут ему. По крайней мере, большая часть.
А ты откуда знаешь?
Говорят.
Ну, говорят мало ль что говорят.
Говорят еще, что ему кой-кто из родителей к именинам букеты посылает. А в букетекредитка. Ну, и уж сынок такого родителя ни в чем дурном целый год замечен не будет. А на следующий годеще букет
Мало ль что говорят.
Да вот про Голотского же не говорят! Он инспектор, ему и кредитку следовало бы покрупней, а вот не слышно про него.
Гриша замолчал, подавленный, со скукой глядя на сетку дождя, которая все темнела, становилась гуще Наконец сказал нехотя:
Хотел я с тобой про Дон А ты вон какой разговор завел.
Да ведь разговор-то с чего начался? С твоего долга Стрелецкому! Ну, прощай, я уже дома. Спасибо, что проводил.
Не отдам я ему долга. Я и ленточку-то его выбросил в бурьян! Нет: шесть копеек отдам. Что должен, то и верну. Илидесять копеек. Гривенник я как-нибудь достану.
Гривенник он у тебя не возьмет. Вот как рубль нарастет, тогда он тебя и настигнет.
Посмотрим, как еще он меня настигнет. Не дамся!
Посмотрим.
9
Ждать долго не пришлось. На другой же день Стрелецкий подошел к Грише и спросил:
Почему не поклонился мне?
Когда?
А тогда, когда встретился со мной.
Где? Я не видал. Не заметил.
Ты меня не заметил, а я тебя заметил. У меня вас четыреста человек, и я всех вас замечаю. А ты вот меня не заметил. Оч-чень странно.
Гриша молчал, беспомощно озираясь.
Ну, вот что, дружок, ласково сказал Виктор Аполлонович:в следующий раз, если ты вздумаешь мне не поклониться при встрече, будешь записан в кондуит. Мне твой поклон не нужен, голубчик, но таково правило в нашем учебном заведении. И его надо соблюдать!
Гриша долго глядел вслед уходившему надзирателю. Обтянутые ляжки Виктора Аполлоновича, как всегда, равномерно подрагивали на ходу. До чего же противно!
Дерябин-то, выходит, прав.
А вот и сам Петр, почему-то взъерошенный, красный. Подойдя поспешно к Грише, он раскрыл широкую свою ладонь:
Бери сколько хочешь. Хоть половину!
На дерябинской ладони лежала пригоршня медяков и гривенников.
Целых шестьдесят копеек! ликуя, сказал Дерябин. Я сегодня на Делюля поставил. Молодец ксендзвыручил, опять первым вышел на урок. Ну, что молчишь? Хочешь теперь сам сыграть?
Гриша задумался. Отец, помнится, говорил что-то про карточную игру на деньги, ругал ее. Ну, а про эту он, должно быть, и не слыхал И названия-то, конечно, не знал: то-та-ли-за-тор.
Не хочу, сказал он с усилием.
А Стрелецкий?
Да, Стрелецкий, похоже, и в самом деле может настичь любого, кого захочет. Сегоднякондуит, завтракондуит, а там, смотришь, по поведению плохой балл А дальшевон из училища.
Лучше убегу отсюда! сказал Гриша решительно.
На Дон? сузил глаза Петр. Не валяй дурака! Ну, не хочешь сам, давай я за тебя сыграю. И со Стрелецким расплатишься. Только вот Делюль-то уже ушел. Теперь он будет только в четверг. На кого тогда ставить?
Не знаю.
Дерябин призадумался на минутку:
Разве что на Мухина? У него сейчас как раз будет урок в пятом классе. Я узнавал по расписанию.
Нет, не хочу.
Да чего ты боишься? На мои ведь деньги играть будешь. Эка беда! Говори, на кого ставить?
И вдруг Грише вспомнилось доброе лицо Арямова. Не может быть, чтоб такой человек подвел его!
И он сказал:
Тогда уж на Федора Ивановича.
На Арямова? удивился Дерябин.
Ага.
Да я даже не знаю, будут ли у него сегодня уроки.
Ну вот, когда будутпоставь на него, упрямо сказал Гриша.
Твое дело, недоумевающе проговорил Дерябин и, позвякав монетами, ушел.
А хорошо ли, что он решил поставить именно на Арямова? Федора Ивановича уважали в училище все, даже малыши, которые и о космографии-то слышали только одно, что это наука о звездах. А может, потому и уважали: наука-то была необыкновенная.
Грише было неприятно: не подумав, сгоряча согласился он на предложение Дерябинаи вот теперь получается вроде обиды для Федора Ивановича. Правда, об этой обиде сам Арямов никогда и не узнает.
Все-таки было не по себе.
А дома его настроение еще больше испортилось.
За столом, накрытым знакомой ободранной клеенкой, сидел Лехович и с увлечением рисовал что-то цветными карандашами, даже кончик языка от старания высунулрозовой пуговкой. Увидав вошедшего Гришу, он таинственно поманил его к себе пальцем.
Гриша подошел нехотя. Лехович протянул ему квадратный лист плотной бумаги. На нем был изображени очень неплохоконь, рыжий, щеголеватый, с коротко подстриженным хвостом. Только голова у него была мухинская, голова Павла Павловича.
Похож? Серж даже покраснел слегкавидно, ждал похвалы.
Похож!
Ну, его легко рисовать: лысина, кудри вокругэто желтым карандашом, пенснеголубым, и готово: каждый узнает. Это не штука. А вот инспектора И Лехович вытащил откуда-то из кипы бумаг еще один рисунок.
Гриша увидел гнедого битюга с мясистой шеей и огромными, как тарелки, копытами. Голова у битюга была тоже как будто знакомая: короткий солдатский бобрик волос, рыжие усы Ну конечно, Голотский!
А этот? спросил Лехович.
Серый в яблоках рысак мчался во весь опор, накрытый попоной с пелеринкой; в ней без труда можно было угадать делюлевскую сутану.
А лицо никак не схвачу, с некоторым огорчением проговорил Серж. Только по пелерине и догадываются, да и то только те, кто знает про наш тотализатор.
«Ах, вот что! Тотализатор!»
Слушай, спросил Гриша тревожно, а Федора Ивановича Арямова ты не думаешь нарисовать вот так рысаком?
Арямова? Ну, зачем же. Какой же он рысак. Он никогда первым из учительской не выйдет. Вряд ли найдется дурак, который на него поставит.
Гриша отошел побагровев. Он-то и был этим дураком!
Ты куда? удивился Лехович. Постой, ты, должно быть, и не знаешь про наш тотализатор? Или слыхал?
Слыхал
Да, впрочем, о нем все слыхали. Кроме педагогов, конечно. Первоклассники от нас перенялитоже играют. А вчера гимназистки просили меня показать мои карикатурыдаже они слыхали!
Он тщательно очинил толстый карандаш и снова склонился над столомначал рисовать.
А Гриша, все еще раскаиваясь, зачем он велел Дерябину поставить именно на Федора Ивановича! подсел к столу с другой стороны ив который уж развзял «Тараса Бульбу».
«И рванулись снова козаки так, как бы и потерь никаких не потерпели. Уже три только куренных атамана осталось в живых. Червонели уже всюду красные реки; высоко гатились мосты из козацких и вражьих тел. Взглянул Тарас на небо, а уж по небу потянулась вереница кречетов. Ну, будет кому-то пожива! А уж там подняли на копье Метелыцю»
Гриша закрыл глаза. Перед ним проплыл Тарасов бунчук, малиновые знамена, он снова услышал звон оружия, гул боя
«Ну!»сказал Тарас и махнул платком. Понял тот знак Остап и ударил сильно, вырвавшись из засады»
Опять Гришино сердце было далеко от унылой комнаты с ободранными обоями. В который раз он перечитывал «Тараса»и снова чудесная книга спасала его от тоски и невзгод
Невзгоды вернулись скоро. В день, когда по училищному расписанию был урок космографии, Дерябин сказал на перемене Грише:
Федор Иванович вышел четвертым. Дурень ты, нашел на кого ставить!
Ладно, слыхали пробормотал Гриша.
Хочешь, дам тебе дельный совет? Сыграй завтра на Мухина. А в четвергна Делюля. Ну, чего задумался?
Вот теперь я и тебе уже должен.
Пятак.
Не хочу я играть в эту игру! Может, опять проиграю.
А Стрелецкий?
Да, Стрелецкий. Как избавиться от этого долга? Сегодня надзиратель ничего не сказал Грише, но посмотрел на него загадочно, долгим взглядом.
И чего ты боишься! воскликнул Дерябин. На Делюля люди играют наверняка.
Ну ладно, отмахнулся Гриша.
Чего «ладно»? Завтра поставить на Мухина, а в четверг на ксендза? Так, что ли? Чудак, я ж тебя от «голубчика» хочу избавить. Ну, согласен?
Другого выхода не было. Откуда еще взять денег?
Согласен, ответил Гриша.
После этого в приготовительном классе был урок арифметики. И опять Голотский спросил:
Ну как, Шумов, все еще болит живот?
Гриша встрепенулся, вскочил.
Инспектор, посмеиваясь, прибавил свое любимое:
Держи голову в холоде, живот в голоде, подальше от докторовну, и будешь здоров.
Нехитрая эта шутка была у инспектора признаком отменно хорошего настроения.
Ученики приготовительного классалюди, более зоркие, чем о них принято было думать, давно пригляделись к Лаврентию Лаврентьевичу и научились пользоваться минутами его благодушия: обращались к инспектору с просьбами, разговаривали с ним свободней, чем полагалось.
На этот раз, к удивлению соседей, настроением Голотского решил воспользоваться застенчивый Вячеслав Довгелло.
Он поднял руку, встал и проговорил запинаясь:
П-позвольте мне пересесть к Шумову.
В классе хихикнули. Голотский насторожился:
С какой это радости?
Радость была незавидная. Довгелло сидел на одной парте с Кобасом, краснощеким квадратным малым. Они сели вместе в начале года, должно быть, только потому, что оба были литовцы, но скоро не понравились друг другу, начали враждовать. Вражда эта была известна всему классу. Она имела свои истоки.
Кобас спросил однажды Вячеслава, кто такой Голотскийрусский или поляк. Довгелло ответил не задумываясь:
Кальвинист.
Слово это он только накануне прочел в какой-то книге и не знал, что оно значит. А у него была привычка: пускать в оборот как можно больше непонятных выражений.
Как ты сказал? переспросил Кобас.
К-каль-ви-нист.
Кобас тоже не захотел скрывать свои новые познания. Он перехватил Голотского у дверей учительской и сказал, предварительно шаркнув вежливо ножкой:
Лаврентий Лаврентьевич, я знаю, вы кальвинист!
Голотский изумленно выпучил глаза и прохрипел:
Стань, дурень, столбом! И стой тут, не сходя с места, всю перемену.
Кобас решил, что Довгелло коварно подвел его, со злым умыслом. С того и возникла между соседями распря. Она возрастала с каждым днем. Противники открывали друг в друге всё новые изъяны. Пробовали даже дратьсяс переменным успехом.
И вот теперь Довгелло стоял взволнованный и под смешки всего класса умоляюще глядел на инспектора.
Тот подозрительно обвел взором класссмешки стихли.
Так с какой же радости тебе приспичило к Шумову пересаживаться? Задачки списывать?
Н-нет. Я, Лаврентий Лаврентьевич, просто дружу с ним.
Ах, вот что. Нежности какие! Настроение у Голотского, видно, уже изменилось к худшему. Нет уж, братец. Я инспектор, а не сваха. Тебя, видишь ли, с Шумовым надо сосватать, а к Кобасу, может, Персица посадить
Самуил Персиц, кандидат в первые ученики, покраснел и на всякий случай встал.
В классе опять захихикали.
А к Никаноркинукого-нибудь, кто ему приглянулся Что ж это получится? Нет уж, сиди там, где сел. Не умрешь.
Довгелло и в самом деле не умер. Но его вражда с Кобасом разгорелась с новой силой. Поглощенные ею, противники и учиться оба стали хуже, чем раньше.
Томясь от постылого соседства, Довгелло принялся на уроках слишком часто трясти кистью руки у своего уха. Это был условный знак, означал он вопрос: сколько минут осталось до звонка?
Часы в приготовительном классе были только у Самуила Персица, сына богатого купца. К нему и обращался Довгелло со своей сигнализацией. Смысл ее учителям был известен. Мухин грозился записать Довгелло в кондуит. Голотский, перехватив сигнал, произносил насмешливо:
Без четверти три четверти и стрелка на боку.
А учитель чистописания, толстый и равнодушный человек, по фамилии Невинный, сбавил ему балл.
После этого Довгелло еще больше невзлюбил своего соседа.
Гриша, как и весь класс, знал о вражде Кобаса и Довгелло. Он видел, что Вячеслав все время тянется к нему, с первого же дня, когда они встретились.
Но Грише не хотелось обижать Никаноркина. Вот и сегодня после урока арифметики Никаноркин спросил сердито:
Вы сговорились, что Довгелло попросится пересесть к тебе?
Нет, не сговаривались.
Ага не сговаривались! Что ж, он один, что ли, надумал?
Выходит, один.
Не спрашиваясь у тебя?
Не спрашиваясь.
Ах! Я не так глуп, как вы выглядите.
Никаноркин, впрочем, не был злопамятен. И, кроме того, у него были причины не ссориться сегодня с Гришей. В его голове созрел план рискованного предприятия, и ему нужны были сообщники. Он задумал пробраться на большой перемене в актовый зал. Для младших классов это место было запретным. Туда пускали только старшеклассников, да и то с отличными баллами по поведению.
А все остальные могли лишь с порога любоваться гладким, как зеркало, паркетом да завидовать избранным, счастливцам, которые степенно ходили парами взад-вперед по паркету, отражаясь в нем зыбкими тенями.
Однако и избранным не всем удавалось сохранять должную степенность: то и дело, зорко оглядевшись по сторонамнет ли поблизости надзирателя, они с двух-трех шагов брали разгон и лихо катили на подошвах по сияющему полу от стены к стене.
Это, конечно, не могло оставить равнодушными тех, кому вход сюда был запрещен.
Не остался равнодушным и Никаноркин. План свой он обдумывал еще с утра. Надо было действовать втроем. Лучше Григория Шумова спутника для опасного дела и не придумаешь. Ну, а третьим можно взять Довгелло, раз уж оба они такие друзья
И Никаноркин, забыв о недавней обиде, посвятил Гришу в свой план. Прежде всего надо было следить за Стрелецким, и когда будет установлено твердо, что надзиратель далеко Ну, Гриша понял с двух слов. Вот это поинтересней тотализатора с игрой на пятаки! Второпях он позвал Довгелло, рассказал ему обо всем, и трое заговорщиков двинулись из класса вперед.