Говорил он громко и властно, ударяя ладонью по краю канцеле в такт словам: он даже смял рукой венок из ромашек, которым был украшен угол канцеле.
Гриша слушал невнимательно. Он увидел, как Викентий нырнул головой вперед, будто поклонился торопливо кому-то. И за его наклонившейся головой Гриша заметил кирпичные щеки сидевшего на дубовой скамье старого Тизенгаузена. Потом Викентий выпрямился и снова закрыл собою барона.
В это время поднялся кругом неясный говор, а в церкви, хоть и нерусской, это не полагается. Гриша вертел головой во все стороны и никак не мог разобраться, что случилось. Пастор, повысив голос, почти закричал про царямногая ему лета, императору всероссийскому. И тогда раздался такой шум и грохот, что, казалось, обвалились хоры. Молодые латыши стучали наверху по перилам и кричали без передышки одно и то же:
Долой! Долой!! Долой!!!
Они кричали это по-русски и по-латышски.
Пастор, иссиня-бледный, беззвучно разевал ротего не было слышно.
Вдруг к канцеле подошел высокий латыш с длинными волосами, в синей рубашке и отстранил рукой пастора.
Кейнин! Гриша сразу его узнал. Шум утих.
Твоя проповедь кончилась, сказал Кейнин.
Пастор помедлил, отыскал кого-то глазамибарона? и, пожав плечами, начал спускаться по ступенькам вниз.
Два совсем юных латыша стали возле канцеле и развернули над своими головами широкое красное знамя.
Долой самодержавие! крикнул чей-то сорвавшийся голос.
И десятки других голосов подхватили:
Долой! Долой!! Долой!!!
Кейнин начал говорить по-латышски. Не все остались в церкви. Многие, тревожно переговариваясь, пошли к выходу. Гриша видел, как Викентий снова наклонился к барону и потом быстро зашагал из церкви. А барон остался. Гриша теперь ясно видел его: народу в церкви осталось не так много. Рядом со старым Тизенгаузеном стоял его сын Альфред. Без шляпы он казался не столь гордым, как в лесу.
Кейнин говорил про мир, залитый слезами и кровью, про народ, который рано или поздно сокрушит своих врагов. Он говорил о революции! Слово это опять сверкнуло перед Гришей, светлое и грозное, как молния Красное знамя, чуть вздрагивая, возвышалось над головой Кейнина.
И вдруг душный воздух будто раскололся с оглушительным грохотом.
Барон Тизенгаузен держал в руке пистолет.
Два латыша подскочили к барону, один ударил его по руке
И снова в церкви прогремел выстрел. Стекла в узких фигурных окнах ответили пронзительно-тонким стоном, жалобно зазвенела на потолке хрустальная люстра. Латышей оттолкнули от барона хорошо одетые люди; это, видно, были немцы.
Охранники! неистово крикнул кто-то.
Молодые латыши с яростными лицами хлынули с хоров вниз и смяли охрану барона. Мелькнуло кирпичное лицо Тизенгаузена и сгинуло. Кейнин кричал с высоты канцеле, протягивая руку: уговаривал. Его голоса теперь не было слышно. Тогда он перестал кричать, молча вытер пот с разгоряченного лица. Из угла, где кончалась уже свалка, подошел к нему коренастый латыш с простовато-лукавым лицом и поднес ему на ладонях четыре револьвера.
У Гриши холодок прошел по спине: латыш улыбнулся! Вот какие это были люди!
Всех обезоружили. Теперь выбьем их из церквии на митинг!
Кейнин, качая головой, посмотрел на револьверывидно, стычка в церкви ему не понравилась, потом, глядя на смеющегося парня, тоже улыбнулся и сказал что-то негромко.
Латыши вывели немецкую охрану на паперть. Каждого немца держали за вывернутые локти. Избитого барона пронесли на руках. За ним вели Альфреда С паперти было видно, как вскочил на коня Викентий и поскакал по дороге.
Заплывший от огромного синяка глаз Тизенгаузена оживился. Стоявший возле него латыш кинул ему с недоброй усмешкой:
Рано радуешься: телеграфные провода перерезаны еще рано утром. Драгуны не прискачут!
На осину барона! закричал кто-то.
Гриша увидел Кирюшку. Он пробивался сквозь толпу латышей.
На осину!
Кейнин поднял руку:
Нас не интересует отдельный барон. Пусть отдельный барон едет пока что к себе домой
Кейнина слушались.
Сухопарый молодой немец из обезоруженной охраны посадил барона в экипаж, растерянный кучер подобрал вожжи, рядом со старым Тизенгаузеном сел Альфред с белым, как бумага, лицом; он испуганно озирался и вдруг увидел Гришу.
Одно мгновение они разглядывали друг друга Потом кучер тронул вожжи, и коляска медленно поехала по дороге сквозь строй крестьян, смотревших на барона с угрюмой ненавистью.
А потом у самой церкви собрались под красным знаменем крестьянелатыши и русские.
Снова говорил Кейнин. Он говорил громко, голос его разносился далеко и гулко отдавался в лесу эхом.
Лица окружавших его крестьян словно посветлели. Гриша увидел широко раскрытые соколиные глаза Комлева, подавшегося вперед Ивана-солдата, увидел латышей, запомнившихся ему после памятных похорон в лесу. Вот и знакомая седая латышка; она не отрываясь глядит на Кейнинавидно, боится пропустить хоть одно слово. А вот и Август Редаль. Откуда он-то взялся? И старый Винца тут!
Кейнин звал всехи Гришу Шумова тожеверить беззаветно в победу. Народ будет биться за свою долю, и он победит! Поднялся народ-богатырь, и никому его теперь не осилитьни черным баронам, ни царским жандармам, никому! Наступит деньи всей землей будет владеть народ-труженик, одолевший своих вечных врагов. Этот день придет, уже недолго осталось ждать его. Придет час победы!
Кейнин кончил говорить, и все, не сговариваясь, запели песнюее Гриша слышал впервые:
Смело, товарищи, в ногу!
Десятка два молодых парней окружили Кейнина и ушли вместе с ним, размахивая на прощанье шапками.
А через минуту, как будто ровно ничего не случилось, открылся зеленый бал. На опушке леса разом заиграли флейтист и скрипач, над весело забурлившей толпой понеслись прыгающие звуки польки.
На лужайке у лесной опушки расчистили круг, молодой пареньтот самый, что вручил Кейнину четыре револьверасхватил румяную девушку и прошелся с ней первым по кругу.
Скоро бал был в разгаре.
Расторопный торговец прикатил на лужайку бочку пива, его подручный тащил некрашеный стол.
По озеру плыли девичьи венкиих было много; может быть, сегодня ни один из них не потонул.
Хорошо было Грише и Яну в веселой толпе! Бессмысленные лица пьяных попадались еще редко, а все остальные казались друзьями в этот день. И слышалось среди мужиков хорошее новое слово: «товарищ». Хорошо было Грише с Яном пока не увидели они сердитое лицо Августа Редаля.
10
Лесник закричал сынуи не понять было, сердится он или шутит:
Полайдны! Ступай домой, негодник!
Он схватил за руку Яна. Тот не удержался, сказал отцу по-латышски:
Ты же позволил
Я позволил! Я не знал, что тут стрелять будут!
А я знал?
Этот ответ будто и в самом деле рассердил Редаля. Он схватил сына за руку, и они оба быстро пошли к лесу; лесник шагал огромными шагами, а Ян бежал рысцой рядом с ним. Гриша побежал за ними. Лес дышал влажной прохладой, лучи солнца еле пробивались сквозь листья берез и осин. Так хорошо было в этом зеленом мире, что Редаль незаметно сбавил шаг. Он обернулся к Грише и после минутного раздумья спросил:
Кто ж там стрелял все-таки? Я-то сам в церковь не попал
Барон Тизенгаузен.
В кого?
Не знаю.
Негодяй! закричал лесник.
Гриша с удивлением поглядел на него: рыжие брови Августа Редаля были сдвинуты, голубые глаза, такие спокойные обычно, сверкали. Но это продолжалось не больше секунды. Редаль опустил глаза.
Негодник! закричал он сыну. Ты как с отцом разговаривал?
Он не виноват, сказал Гриша.
Редаль некоторое время шел молча. Потом сказал:
Ну, вы оба будьте умниками и не болтайте о том, что видели в Пеньянах. И кого виделине говорить! Ладно?
Ладно, сказал Гриша.
Про кого закричал Редаль «негодяй» в первый раз? Ох, любят большие хитрить с ребятами!
Там слышно было несколько выстрелов, проговорил Август Редаль.
Два!
Ну, пусть два; значит, стрелял не один барон.
Нет, это он стрелял.
А кроме него кто?
Не знаю. Стрелял барон. А потом у него отобрали револьвер
Кто? Кто отобрал?
Не знаю растерянно ответил Гриша.
Ничего ты не знаешь! пробормотал Редаль. И мой дурень ничего не знает! А раз не знаетемолчите. Оба! Слышите?
Слышим, ответил Гриша за себя и за Яна.
Не то я с тебя шкуру спущу! Редаль схватил сына за шиворот, но теперь уже было видно, что это он не всерьез. Я, если надо будет, со своего шкуру спущу, а с тебя, Грегор, спустит шкуру твой папаша!
Мой батя с меня шкуру не спустит, убежденно ответил Гриша.
Ну, мать спустит. Она спустит, я-то ее знаю.
Насчет матери Гриша и сам сомневался: может, она и спустит с него шкуру.
А ты не говори ей, дядя Август.
Ишь, умник какой!
Гриша промолчал. Он сам знал про себя, что он умный.
Таким умным, как вы оба, надо еще и еще вгонять разум с заднего хода Чтобы на чердаке ветер не гулял.
Но ребята уже видели, что Редаль шутит. Они шли втроем по лесной дороге, и разговор кончился совсем хорошо, когда уже подходили к усадьбе.
Редаль сказал мальчикам:
Ну ладно! Будем все втроем молчать. А проговоритесьзаставлю спеть голосянку.
Голосянку Гриша знал. Кто-нибудь говорил первый: «Ванька, Ванька, спой голосянку, кто не дотянет, тому уши драть!» И тогда все голосиликричали в одну нотуи каждый старался сберечь дыхание как можно дольше. У кого дыхания не хватало и он останавливался первый, тому драли уши. Драли крепко, на совесть. Голосянка часто кончалась слезами.
Взрослые в голосянку всегда выигрывали у ребяту них дыхание длинней. Так что играть в эту игру с Редалемзначит наверняка быть выдранным за уши.
Так и не увидел в тот день Гриша ни костров, ни хороводов, ни пылающих на берегу озера смоляных бочек.
Но зато словно шире и дальше увидел он окружавший его мир.
Каких людей узнал он сегодня! Крепких и смелых, словно добывших уже волшебную воду Железного ручья
Есть на свете и черные злодеи. Есть черные бароны. Есть черная сотняслышно, совсем недавно громила она и грабила дома беззащитных.
Но есть на земле люди, которые бьются против черного зла, за народ, вместе с народом, бьются до конца, будут биться до победы, не щадя ни своей, ни вражьей жизни!
11
Тревога, смутная тревога чуялась во всем.
Люди иногда начинали почему-то говорить вполголоса, сторожко оглядываясь. По вечерам Минай, Винца и Трофимов собирались у дальнего амбара и негромко говорили подолгу, дотемна.
Как-то раз пан Пшечинский не вытерпел, закричал Минаю:
Может, хватит языком работать? Завтра вставать рано!
Минай сдвинул шапку на брови, ничего не ответил. И не тронулся с места.
Перфильевна уже с неделю гостила в городе.
А про барона Тизенгаузена рассказывали, что он совсем уехал с семьей. Шестьдесят возов всякого добра везли за ним из имения в город.
Гришина мать теперь чаще бегала в помещичий дом, на кухню. И возвращалась оттуда со страшными вестями:
В городе черная сотня студентам глаза выкалывает шпильками.
Или:
Всемирная война будет!
Про всемирную войну говорили и раньше, будто бы скоро все начнут убивать друг друга, кто останется в живыхневедомо. Так написано в старых книгах.
Ну, у ребят свои дела. Не могут они без конца, по целым дням думать про взрослых. И взрослые теперь меньше думали о ребятах. Гриша с Яном скоро поняли это и смелей, без спросу, уходили в поле, в лес. Нашли в сосновом бору неизвестный овраг: к нему даже тропинок не было, никто там не бывал. Овраг поднимался к соснам рыжими песчаными краями. Мальчишки утыкали высокий край оврага колышками и, набрав в лесу камней, забрасывали снизу, со дна оврага, вражеское колышковое войско бомбами. А потом кидались на приступ, проваливались в зыбком песке, падали, подымались, в рукопашном бою брали крепость.
Случилось в те дни одно событие, которое оставило после себя памятную метку на большом Гришином пальце.
После долгого перерыва (впервые после беды с конем) мальчики встретились в саду с дочками Перфильевны.
Девчонки на этот раз не испугались. Они тащили к бревну, лежавшему у изгороди, большую доску. Старшая девочка деловито уложила доску серединой на бревно и скомандовала сестре:
Садись на тот край, Ирочка!
Ян глядел на Ирочку не отрываясь. Гриша наконец заметил это и ткнул его в бок. Ян продолжал глядеть. Гриша рассердился и сказал громко:
Ирочкав носу дырочка!
Тебя опять выдерут! закричала старшая девочка. Как в тот раз! Она соскочила с доски. Уходи отсюда!
Гриша в ответ просунул свою руку под доску:
Не дам качаться.
Старшая девочка села на один край доски, младшаяна другой. Гриша не успел выдернуть руку, большой палец остался под доской. Девочки принялись качаться, как на качелях.
Гриша сжал зубы, молчал. Первым закричал Ян:
Что вы делаете?
Когда девочки соскочили с доски, палец у Гриши был раздавлен, из-под синего ногтя зловеще капала кровь.
Он не заплакал. И сказал Яну:
Из-за тебя.
Потом ноготь долго слезал с пальца, и Гриша каждый день показывал его Яну и вообще всем желающим, гордясь немножко своим увечьем.
Потом он спросил Яна:
Зачем ты так долго глядел на нее?
Ян ответил застенчиво:
Она красивая.
Гриша не стал дразнить друга. Раздумал. Ему как-то неловко стало
Вернулась из города Перфильевна веселая и громко сказала Пшечинским:
Риго-Орловская дорога теперь больше не забастует, не-ет! Теперь сюда сколь хочешь солдат привезут.
Про забастовки Гриша слыхал. Рабочие говорили «баста» и бросали работу. Ловчей всего выходило это на железной дороге. Станут дороги, тогда царь как без рук: ни войск не подвезти, ни пушек, ни муки солдатам
Беда! Не продержались, значит, рабочие, кончили бастовать. Ну, ничего, соберутся с силамиеще забастуют, рано Перфильевна радуется.
Прошло несколько днейпоявился и Дамберг с фотографическим аппаратом. Он снимал семейство помещицы вместе с гувернанткой в саду, у цветочной клумбы, потом на ступеньках крыльца, потом у сажалки.
К отцу приехал из Ребенишек Шпаконский. Дамберг увидел учителя, долго приглядывался к нему издали и затем уверенно и зло сказал помещице:
Таких, как онв синих рубашках, с длинными волосами, надо немедля сажать в тюрьму.
Разговор Шпаковского с отцом показался Грише на этот раз более ясным, чем обычно. Они говорили про мужиков, про то, как они и раньше, в старые годы, поднимались против своих врагов. Воевали. Шпаковский сказал под конец с раздумьем:
Опоздали наши мужички, опоздали! Им бы начать, когда Риго-Орловская дорога стояла, когда в Риге еще не все кончилось
Латыши, ответил Гришин отец, латышинарод каменный. Наших, русских, скорей зажжешь. Да без латышей-то что ж сделаешь?
Ты это, Иваныч, к чему? настороженно спросил Шпаковский.
У нас и пугачевщина былавон какой размах: на Москву мужики шли! И Разин. И этот ты как-то раз про него мне говорил, забыл я имя-то
Болотников.
Ну да, Болотников. А у латышей? Не слыхал я про них ничего похожего.
Не знаешь ты, значит, про их борьбу с немецкими баронами. Да они сотни лет боролись со своими вековыми врагами, с баронами! А когда непереносимо тяжко становилось, куда оглядывался латыш-труженик? На восток, на русский народ. И про Пугачева латыши слыхали, это я тебе верно говорю! И тоже бунтовали Когда Пугачев собирался на Москву, мужики в Курляндии губернатора Броуна высекли всенародно.
Ну да!
Исторический факт.
Отец захохотал оглушительно:
Нет, это наши! Наши, русские! И скорей всегостароверы. Молятся, молятся, а потом возьмут да губернатора и выдерут. Хо-хо-хо!
А латыши не могли бы?
Нет. Латыши знаешь что сделали бы с этим губернатором? Убили бы на месте. Обязательно убили бы. А выпороть да потом на волю отпуститьэто уж только наши и могли сообразить!
Что ж, по-твоему, русский мужик добрей, что ли?
Не в том суть. Да губернатору порка, может, хуже смерти. Ну посуди: дворянини поротый. Ему после этого одно остается: самому петлю на шею надеть, жить ему дальше нельзя
Ну, вот и ошибся: и Броун остался жить и в Курземе, где это произошло, ни одного русского мужика не было. Там всё латыши.