Отец задумался.
Потом опять захохотал:
Нет, ты подумай: выпороть губернатора! Ох-хо-хо! А ты не соврал, часом?
Исторический факт.
В горницу вошла мать, и учитель заговорил про другое:
Пора тебе, Иваныч, подумать, как сына в училище определить.
Лицо Ивана Шумова затуманилось.
Хочешь, Гриша, учиться? спросил Шпаковский. Гимназистом станешь, с ясными пуговицами! А потом студентом. Неплохо?
Не хочу студентом, ответил Гриша.
Это почему ж?
Студентам глаза выкалывают.
Отец со Шпаковским переглянулись.
Услыхал откуда-то В городе был случай.
Батя, а зачем черная сотня студентам глаза выкалывает?
И откуда ты наслушался эдакого?
Батя, а чего я тебе скажу: найдем волшебную воду и тогда черную сотню побьем. Есть люди, которые уже бьются с ней.
Отец обнял сына:
Ну что ты все выдумываешь! Волшебная вода А давеча все про бесстрашного старика бормотал. Экий блажной! В кого ты такой уродился-то?
Мать сразу же откликнулась:
В родного батюшку, в кого ж еще!
В избу вбежала кухарка Перфильевны, Анфиса:
Иваныч! Хозяйка велит тебе ехать в Ребенишки. Сей же час.
С чего это загорелось так-то?
Будто за семенами садовыми, что ли. Давеча уговорилась она с Лещовым, ему для нас семена из самого Питера доставили.
Шпаковский поднялся:
Ну, тогда и я поеду.
Часа через два после их отъезда на большой дороге показалась толпа.
Шли заозерские, пеньянские, ковшинские, граудинские мужики.
Гриша подбежал к плетню. Он увидел знакомых и незнакомых ему людей. В первом ряду шагали Кейнин, Иван-солдат, молодой латыш с плутовато-веселым лицом (тот, что отдал револьверы Кейнину), Кирюшка Комлев. Шел Минаев дедрядом с совсем древним латышом, согнувшимся, опиравшимся на костыль. Были и женщины. Гриша увидел седую латышку, которая пела на кладбище, как молитву: «Слезами залит мир безбрежный!..» Две девушки шли рядом с ней.
«Затишье» никогда не знало такого многолюдья.
Старый Винца, торопливо подпоясывая на ходу свитку, пробежал трусцой мимо Гриши, стал около Минаева деда, зашагал с ним в ногу, по-солдатски.
Пан Пшечинский подошел к плетню, закричал хрипло, со злобой:
Идите, идите, дурни! Мир хцете перевернуть? Мало вам розума вгоняли в задние ворота!
Никто ему не ответил. Будто муха прожужжала. Даже старый Винца не обернулся на слова арендатора.
Черноглазая Тэкля стояла, простоволосая, на крыльце. Видно, выскочила второпяхтяжелые косы лежали у нее на плечах, свешиваясь до пояса. Нет, и на нее никто не оглянулся, даже Иван-солдат.
Долго шли молчаливые ряды крестьян мимо «Затишья».
Кто-то рядом с Гришей проговорил вполголоса:
На Тизенгаузенов поднялись
И вдруг неистово заорал Пшечинский:
Куда? Куда, лайдак?!
Минай, до того бывший где-то в отлучке, бегом догонял земляков своих. Он оглянулся на крик Пшечинского, хотел что-то сказать, потом махнул рукой и побежал вперед.
12
К ночи вернулся отец.
Гриша первым кинулся к нему:
Мужики давеча шли мимона Тизенгаузенов поднялись! Заозерские, пеньянские, ковшинские Ну целое войско!
Иван Шумов тяжко вздохнул:
Вот началось, значит.
И, будто не видя перед собой, стал шарить по стене рукойискал что-то, должно быть шапку, только что снятую.
И сейчас же мать закричала пронзительно:
Не пущу!
На ее крик откликнулся из зыбки маленький Ефимка, заплакал громко и горестно.
Отец шагнул вперед, мать рухнула перед ним на колени, обхватила отцовы сапоги:
Не пущу! Сынов сынов не губи!
Из чуланчика непривычным для нее скорым шагом вышла бабушка, схватила Гришу трясущимися руками, повела за собой:
Пойдем, родимый, из избы, пойдем Отец с матерью не поладили, нельзя нам на то глядеть, пойдем
Она вывела Гришу на крыльцо, стала нащупывать ногой ступеньки.
Бабушка, темно уже, куда мы идем?
В садик пойдем, в садик.
Сад только поначалу показался темным. Скоро на листьях яблонь задрожал розоватый отблеск. Гриша обернулся: где-то далеко молчаливо и грозно подымалось зарево.
Бабушка, крестясь, что-то шептала.
В темноте послышался громкий голос:
Ну, теперь пошло! Началосьне удержишь!
Кто-то отозвалсявидно, пан Пшечинский:
Мои дурни ушли К черту в пекло! И, помолчав:От хитрая баба! Услала в город своихи Шумова и Редаля. А мои дурни им теперь прямая дорогав тюрьму.
Далекое зарево росло и вдруг, торжествуя, взметнулось кверху, заняло полнеба и разом сникло.
Должно, хлеб загорелся
Гриша узнал голос Трофимова.
Долго стояли бабушка с внуком и глядели на далекий пожар. Да и все «Затишье», должно быть, не спало в ту ночь.
Когда вернулись в избу, мать одетая лежала на кровати, зарыв голову в подушки. Отец сидел, грузно привалившись плечом к подоконнику. Гриша долго глядел на него, жалея. Потом подошел, спросил тихонько:
Батя не ушел ты?
Отец поднял тяжелую всклокоченную голову:
Нет, не ушел, сынок.
Осунулся Иван Шумов после той ночи.
Привез Пшечинский из Ребенишек вести: в соседней волости драгуны засекли четверых мужиков до смерти.
В погорелой усадьбе Тизенгаузенов стояли ингуши, ездили верхом по проселкампугали крестьян белками непонятных, нездешних глаз.
К помещикам Новокшоновым прискакал эскадрон драгун: будет расправа с мужиками.
Рано утром провезли мимо «Затишья» на навозной телеге Ивана-солдата, связанного. По обе стороны гарцевали на рослых конях жандармы с саблями наголо.
Тэкля стояла у плетня с расширенными от ужаса глазами. Иван обернулся, поглядел на нее смутно, молча. Она горестно взмахнула руками, закрыла лицо передником.
Потом Винцу арестовали в Ребенишках. А Минай пропал, про него ничего не было слышно.
Пшечиниха его жалела:
Вот был человек!.. За троих работал!
Га! отзывался Казимир Пшечинский. То не человек был, то медведь. Он и за четверку коней мог сробить. Теперь емуСибирь А солдату Ивану виселица. За нарушение присяги!
Три самых старых старика из деревни Савны пришли в субботний вечер к крыльцу Перфильевны, долго стояли под окном без шапок, ждали помещицу. Наконец она вышла и сказала громко, злорадно:
А-а! Явились, соколики взялись за ум-разум!
Старики кланялись низко, говорили о чем-то глухоГриша не расслышал.
Потом самый древний из них, с трудом сгибая колени, упал в ноги Перфильевне.
Но тут подошел к крыльцу Иван Шумов, поднял старика и сказал Перфильевне отрывисто:
Не издевайся над человеком!
А ты ктоуказывать мне взялся?! Ты что это?! закричала помещица. В Режицком уезде, слышно, драгуны хор-рошие узоры кой-кому на спине разрисовали!
Тебе-то, спасибо скажи, савенские ничего не сделали.
Грозились! Грозились А ты в стороне стоял, глядел!
Что же, не я одини другие свидетели найдутся
Перфильевна прищурилась:
Ах, ты уж и в свидетели против меня готов записаться?
А хоть бы и так. Иван Шумов тяжело передохнул:Ну, вот на том пока и порешили. И повернулся к старикам:Ступайте, отцы, по домам. Не тревожьте себя понапрасну. Не роняйте себя!
«Отцы»! пронзительно закричала Перфильевна. А детки ваши где? Где Кирюшка Комлев? Пусть он мне поклонится, тогда и дам свой ответ. А пока погожу: драгун, сказывали, в городе много, хватит и для «Затишья»
Иван Шумов обнял двух стариков, повел их в сторону. Третий пошел следом, еле передвигая ноги: и стар же был человек!
Перфильевна крикнула им вдогонку:
Куда пошли?! Не велю! Я тут хозяйка!
Старики остановились растерянные.
Иван Шумов сказал громко:
Будет! Не кланяйтесь больше, идите с богом.
И, побледнев, оборотился к помещичьему крыльцу. Но Перфильевны там уже не было: ушла домой в ярости.
А на другом крыльце, у завядшей березки, срубленной еще в канун праздника, стояла Гришина мать и, прижав обе руки к груди, глядела с испугом.
Иван Шумов махнул рукой, пошел прочь.
13
Гриша проснулся и увидел незнакомого человека. Человек ходил по комнате, говорил негромко. За столом у зажженной лампы с низко прикрученным фитилем сидел, облокотясь, отец и слушал.
Ну, что ж я на твои вопросы скажу, Иван Иванович? Будем дальше бороться. А как же иначе? Ну, скажем, одного убили, другой смалодушествовал, а дело-то наше все равно остановиться не может. Другие люди найдутся. Не остановится наше дело никак!
Незнакомец подошел к столу ближе, и при чахлом свете лампы Гриша увидал совсем молодое лицо с темными, будто закопченными щеками, с круглой стриженой головой; черные глаза в упор глядели на Гришиного отца. Похоже было, что гость сердится на что-то, брови его хмурились.
Если окажешь мне доверие как-то несмело начал отец.
Но незнакомец перебил:
А без доверия разве я пришел бы к тебе хорониться?
Ну, так вот, хотел я спросить еще одно: ты у себя на заводе кого видал? Таких же мастеровых, как сам. А помнишь ты про всю нашу Россию, про мужиков неграмотных, темных? Да грамотные-то Меня возьми: я, может, сто книг прочитал, не меньше того. А вижу я перед собой прямую дорогу? Нет! Смутно все кругом меня, а то и вовсе темно. Одно я знаю: таких, как ты, горстка малая. Ну куда вам против войска, против пушек?
Гость заговорил по-прежнему негромко, но с такой особенной, скрытой силой, что Гриша привстал в одной рубашке с постели от непонятного для самого себя волнения.
Гость говорил о кучке людей, идущих по обрывистому и тесному пути Идут они, крепко взявшись за руки. Они окружены со всех сторон врагами и идут под их огнем
Гриша совсем ясно увидел крутой обрыв, и по его краю идут ночью люди, взявшись за руки. А далеко в степи горит зловещий огонь.
Наступило долгое молчание.
Иван Шумов спросил шепотом:
Это ты чьи слова говорил?
Того, за кем мы идем.
Вы? Большевики? опять зашептал отец. Ну, вот теперь и суди: я тут из мужиков самый грамотный в окружности, а и я толком не знаю, что это название значит сердцем, может, и чую, а умомнет, не разобрался.
Гость помолчал, усмехнулся:
Слыхал я не так давно в вагоне железной дороги проезжий один толковал: «Большевикиэто те, кто народу как можно больше добра хотят, потому и называются так». Ну, а точнее сказатьэто партия рабочего класса, которая в борьбе за счастье народа идет вперед бесстрашно И будет идти до конца! Я тебе тут, Иваныч, книжку одну оставлю, прочитаешьмногое поймешь! Только от чужих глаз хорони ее.
Спасибо! горячо откликнулся Шумов. Схороню!
Гость снова заходил по комнате.
Видел ты когда-нибудь, Иван Иванович: бурлит ручей, только что разлился, ему бы шире пробивать себе дорогу, а нетсмотришь, ушел под землю, не видать его. Пропал? Нет! Настанет время, выйдет тот ручей наверх полноводной, могучей рекой!
Гриша, привстав, глядел широко раскрытыми глазами. И гость, повернувшись, увидел его:
Смотри, Иваныч: наследник-то твой не спит!
Да он, если и слыхал что, ничего не понял, как будто успокаивая гостя, проговорил отец.
Я все понял! сердито сказал Гриша.
Гость засмеялся, подошел к постели ближе:
«Понял, Ванюшка?»«Понял, баушка». «Что ж ты понял, Ванюшка?»«А ничего, баушка».
Гриша присказку эту знал. И повторил сердито:
Я все понял!
Не шуми, откликнулся отец:проснется мать, тогда вот поймешь!
Гриша второпях, потихоньку, чтобы не разбудить мать, заговорил:
Вы тутпро ручей про Железный ручей толковали. Я давно про него знаю, я, может, сам буду искать его.
Гость все посмеивался, потирая ладонью стриженую голову:
Ну вот видишь, Иваныч: он и вправду все понял.
От их говора проснулась не матьта спала крепко, проснулась бабушка. Она вышла из своего чуланчика, маленькая, бесшумная; темное ее платье почти не выделялось из полумрака. И начала завешивать окно.
Гость, заметив ее не сразу, привстал неловко.
Бабка сказала с укором:
Люди-то увидят: свет ночью горит. Что подумают? Время-то какое, ох, господи!
Она завесила окно чем-то темным, должно быть своей старой юбкой, и ушла вздыхая.
Гость беззвучно засмеялся:
Бабушка-то, а? Умница!
Умная, серьезно подтвердил отец. А что, друг, не устал ты с дороги?
Устал.
Гость крепко потер обеими ладонями щеки, будто умывался, и присел к столу. Пока отец стелил на пол широкий полосатый сенник, он успел заснуть, уронив на грудь круглую голову.
Три дня прожил слесарь рижского завода «Феникс» Петр Сметков в избе Шумовых.
На четвертый день мать за обедом сказала:
Похоже, что «сама» узнала про Петра Васильевича. У Тэкли спрашивала, что за человек.
«Самой» звали Перфильевну.
Гость улыбнулся:
Ну что ж сегодня уйду. Бумаги мне обещались доставить, думал дождаться. Ну, ничего.
Гриша после обеда пошел с Яном к оврагу, там стояла в песке загодя приготовленная ими новая неприятельская армия. Сражались дотемна.
А когда он вернулся домой, гостя уже не было.
14
Гриша слышал, как Перфильевна грозилась рассчитать отца. Но время шло, лето кончалось, а все оставалось по-старому.
И все-таки Гриша не удержался, похвастался Яну:
А мы, может, скоро в город уедем.
В город?
Ян сразу стал серьезным, загрустил. Это только воодушевило Гришу:
В городе сад большой! Там розы всех сортов, тюльпаны и эти ор-хи-деи. Называется «Садоводство Франца Бирзнека». Туда батю давно зовут.
И скоро вы поедете?
Должно, скоро. Вот Перфильевна прогонит нас, тогда и поедем. Завтра прогонитзавтра и уедем.
Ян стал еще серьезней:
Давай тогда пойдем в лес сегодня ж ночью. Помнишь уговор? Не струсишь?
Я?! Гриша дернул плечом, хоть сердце у него и ёкнуло. Смеешься!
Когда все заснут, вылезай потихоньку через окошко. Я тебе знак дам.
Знак? Какой? Заклекочи орлом!
Я не знаю, как орлы клекочут.
Гриша тоже не знал.
Тогда пропой петухом. Или лучшезасвищи удалым разбойничьим посвистом.
Про этот посвист Гриша узнал совсем недавно из книги «Богатыри Пересвет и Ослябя».
Ян сказал:
Нет, я лучше кину в твое окно песком. Только ты не спи, дожидайся.
Ночью они ушли через сад так тихо, что и Собакевич не слыхал, и совсем не было им страшно, только легкая дрожь била Гришу, но это скорей всего от холода. Они были в одних рубашках, босиком, а воздух ночью свежий, только земля была теплая, нагретая за день.
Что у тебя за мешок? спросил Гриша Яна, стараясь не стучать зубами.
С картошкой. И спички я захватил. Разложим костер, напечем картошки.
Ну конечно, дрожь пробирала Гришу только от холода. Когда развели в лесу большой костер, стало и тепло и не страшно. Кто, кроме них, пойдет сейчас в лес? Значит, и бояться некого. Все спят. Правда, когда отблески огня заплясали по веткам орешника, стало казаться, что в лесу, совсем неподалеку, притаился кто-то, смотрит, ждет.
Понадобилось подбросить сухих сучьев в костер, и мальчики пошли в темноту за валежником, держась друг за друга, не разминаясь ни на шаг, и снова они стали от этого храбрыми. Окажись Гриша один в темном лесу, наверное он умер бы от страха. А вдвоемничего.
Они притащили валежнику, навалили его в костер. Высокий огонь взвился весело и жарко. Потом дождались углей и положили в горячую золу картошек. И было совсем хорошо. Мальчики стали разговаривать смело, громко, даже слишком громко: начали щеголять друг перед другом.
Но только замолкли, как услышали треск сухих сучьев. Треск приближался, становился громче. Кто-то шел к ним по лесу, раздвигая кусты, ломая валежник.
Только не бежать! Страшно бежать в черном ночном лесу, когда под ногаминевидимые, крутыми узлами выпяченные корни деревьев и ноги бессильно слабеют, как в дурном сне. И не веришь уже себевсе равно упадешь, налетев на дерево, и кто-то огромный настигнет тебя в темноте
Не бежать!
Мальчики сидели неподвижно, ухватив друг друга за руки, оцепенев.
Все стихло. Только рыжие лоскутья огня плясали и потрескивали беспечно. Но вот неслышно раздвинулись освещенные багровым светом ветки орешника, и выглянуло заросшее, с запавшими глазами лицо.
Гриша смотрел не отрываясьне мог отвести глаз от страшного человека, а сердце бешено колотилось, будто он успел пробежать много верст, спотыкаясь и падая.
К костру шагнул худой человек в лохмотьях и сказал сиплым голосом, почти беззвучно: