Кому это так весело?
Смех затих.
Кому это так весело в таком бараке? повторил он громче, оглядывая девушек. Не прячься, выходи сюда! Я на вашем месте такого коменданта посадил бы в кадушку и выкатил бы его на улицу, а вы смеетесь. Он замолчал и стал ждать. Девушка, которая рассмеялась, не вышла. Долгунов нахмурился и, вздохнув, проговорил примирительно: Кадушки мягче перин были? Выспались на них так хорошо, что весело стало?
Комендант, заметив, что Емельян Матвеевич смягчился, поблагодарил в душе неизвестную девушку, которая смехом отвела от него гнев. Он выпрямился, шагнул к Долгунову и, слегка ударяя себя кулаком в грудь, стал оправдываться.
Да, сказал он, мне не надо бы помещать девушек в этот барак, приспособленный для склада тары. А куда бы я мог их поместить? Куда? Ведь в эти дни их прибыло тысячи!
Гусев поднял глаза и встретился со взглядом Тарутиной и неожиданно для нее, волнуясь и горячась, воскликнул:
Товарищ Тарутина! Ольга Николаевна, что же вы молчите, когда парторг грозит мне прокурором? Разве я виноват? Помещая вас в этот изолятор, я извинился перед вами, не хотел вас словом, объяснил вам, что у меня другого помещения нет, а в отведенный для жилья барак разве я мог пустить, когда вы еще не были в бане? Не мог! Да и вы, Ольга Николаевна, сами не захотели. Сказали: «Ничего, товарищ Гусев, одну ночку как-нибудь проведем». Да и ваши девушки вчера посмеялись надо мной. Дело ведь, Ольга Николаевна, так было? Заступитесь!
Глянув в удивленные темно-карие, почти черные глаза Тарутиной, комендант осекся и испугался, перевел взгляд на Долгунова, который был удивлен его словами не меньше Ольги и смотрел то на Тарутину, то на Кузнецову.
Даша шагнула вперед и сердито махнула рукой. Тарутина отстранила ее:
Обожди!
Кузнецова насупилась и что-то шепнула Глаше, сидевшей на краю кадушки. Та буркнула:
Врет, как сивый мерин.
Ольга взглянула на Гусева он был бледен.
«Зачем это он все придумал?» она перевела взгляд на парторга и задумалась на мгновение. Гусев, придя в себя, проговорил:
Емельян Матвеевич, вы сами видели, какой порядок наведен в бараках. Полы выкрашены охрой, стены выбелены, койки и тюфяки новенькие. Баки везде поставлены. Мебели достаточно. С клопами борьбу провел, и без помощи санитарной комиссии она палец о палец не стукнула. Вы же, Емельян Матвеевич, предложили премировать меня за такую работу. Правда, вот крыши еще не везде починил, но в этом, вы сами знаете, не я один виноват. Я все пороги обил у начальства Да и вы, Емельян Матвеевич, проговорил жалобным голосом Гусев, запнулся и опять умоляюще глянул на Тарутину.
Ольга чуть заметно улыбнулась и, не глядя на коменданта, подумала: «Не привыкла я лгать, а, видно, придется».
Емельян Матвеевич, сказала Тарутина, мы сами согласились переночевать в этом бараке.
Долгунов поправил фуражку, торопливо вышел. Гусев взглядом поблагодарил Ольгу и, повеселев, сказал, обращаясь ко всем:
В бане, девушки, сегодня еще никто не мылся. Воды много. Мыло уже отпущено. Идите первыми.
Комендант снял кепку, низко поклонился и, крякнув, бодро выбежал за Долгуновым.
Девушки после ухода Гусева и Долгунова молчали.
Надо же Гусеву набраться такого нахальства, чтобы в присутствии всех нас Вот это комендант: сам врет и нас этому учит! нарушила молчание Даша, обращаясь к Ольге. И ты, Тарутина, подтвердила его ложные слова, оправдала перед парторгом и нами. Если бы ты не отстранила меня, так я отбрила бы его.
Тарутина взяла подругу под руку и промолчала.
А ты, Ольга, не очень заступайся за Гусева: он, кривой черт, в прошлом году не очень-то заботился о бытовых условиях в бараках. Вперед погляди, как побелил бараки и выкрасил полы, проговорила Лена.
Тарутина, отводя Дашу в сторону, громко сказала:
Ладно, подружки. Мне просто стало жалко Гусева. Через час сами увидим бараки, а теперь в баню!
Девушки шумно, подхватив узелки с бельем, направились к выходу. Ольга и Даша не успели подойти к двери, как, расталкивая встречных девушек, ворвался в барак парторг поля Ливанов и крикнул:
Где Ольга? Хочу видеть Тарутину!
Была, да уехала, отозвалась строго Даша. Вы, Ливанов, что, не видите, а?
Фу! Это вы? Ольга! Даша! Здравствуйте! воскликнул приветливо Ливанов, крепко пожимая девушкам руки. У меня глаза-то не кошачьи. Кошки видят в такой тьме!
И совсем не темно, а серо, поправила Глаша. А теперь пропустите нас, мы в баньку идем!
Эх, и я пошел бы с вами, да уже вчера Долгунов выкупал меня, а на днях парить собирается, проговорил сразу изменившимся, скорбным голосом Ливанов. Хочет выступить с критикой на партийном собрании.
Да за что же, Ливанов? спросили хором девушки.
Вчера за девушек Звягинцевой, ответил Ливанов, за то, что не успел подать дрезину на вокзал под вещи. А тут вас не встретил. Ну, Матвеевич и кипит и бурлит, как вулкан. Тысячи девушек прибывают. Дрезин мало. Я парторг с волдыринского поля, а встречаю девушек из соседних полей. Ну, просто разрываюсь на части!
А где другие парторги? спросила Кузнецова.
Еще не приехали из Москвы, а некоторые застряли в пути. Едут. Вот я один и мотаюсь.
А мы зачем вам, товарищ Ливанов? спросила Ольга.
Заступитесь за меня, поговорите с Долгуновым.
Вы же, Ливанов, нас не встретили, дрезину не подали, и мы возразила Тарутина. Мы тут уж за одного заступились и пожалели.
Это за кого же? встрепенулся Ливанов и надвинул кепку на глаза. За коменданта?
За него, кривого красавчика, рассмеялась Даша.
По-ни-маю! протянул Ливанов. По-ни-маю! Это за то, что он посадил вас в такой барак и на кадушках спать заставил с дороги? Вот и зря, девушки! Я на вашем месте не стал бы заступаться за него.
А за Ливанова, который заставил нас тащить чемоданы и корзины на себе? спросила Тарутина.
За него надо. Если он не подал дрезину, то не по своей халатности, а встречал других. Вы только скажите парторгу, что я видел вас на станции, вызывал дрезину под вещи
А мы вам, товарищ Ливанов, сказали: «Не надо, мы пойдем и пешком»? Вы что ж, Ливанов, учите нас лгать?
Какая же это ложь! обиделся Ливанов. Я же чистосердечно рассказал вам, как я Да что и говорить! Вы сами видите, что я как белка в колесе верчусь! воскликнул он возбужденно и махнул рукой. Я и еще два парторга на весь участок. Не разорваться же нам? А Емельян Матвеевич беснуется: «Где, говорит, у вас большевистская забота и чуткость к людям трудового фронта?» Знаете, с Долгуновым трудно говорить, когда он рассержен
Разговаривая, девушки и Ливанов незаметно подошли к бане. Тарутина остановилась и сказала:
Да, в эти дни много тысяч торфяниц приехало сюда. Но ведь это для вас не могло быть неожиданностью.
Ольга и Даша поднялись на крыльцо бани. В раздевальне и в просторной горячей бане было весело и шумно. Из открываемой то и дело двери вырывались пухлые, похожие на огромные клочья взбитой ваты облака пара. Остро пахло распаренными березовыми вениками.
Веники! воскликнула Лена. Ну и попаримся!
А это комендант прислал должок за то, что заступились за него, сообщила Соня Авдошина. Как только мы с Варей подошли к бане, какой-то маленький чистенький старичок вышел из сенец, указал на вязанку веников и ласково шепнул: «Берите, внучки, веники. Это для вас сам комендант прислал. Для вас только расщедрился». Отдал нам ключ и ушел.
Из бани все вновь прибывшие торфяницы пошли завтракать в столовую. Столы в огромных залах были накрыты белыми скатертями. Пол был немножко грязноват, еще не успели подмести. Едва девушки расселись за столы, как подавальщица со злым лицом стала сдергивать скатерти.
Зачем снимаешь? робко спрашивали девушки.
Ишь чего захотели, огрызалась подавальщица, скатерти вам!
Зачем тогда стлали?
Стлали, да сняли! острила подавальщица, кривя тонкие губы. Поглядели и хватит!
А для кого скатерти нужны?
Во всяком случае, не для вас! Начальство тут было вчера
Подавальщица хотела было сдернуть скатерть.
Оставь! сказала сурово Даша.
Не оставлю! вскипела подавальщица, но, встретившись со взглядом Ольги, сразу присмирела. Ольга Николаевна, с прибытием вас!..
У кассы образовалась длинная очередь, у прилавка, за которым раздавали пищу, еще длиннее. Подавальщицы на каждое замечание и просьбу девушек или не отвечали, а если отвечали, то резко. На завтрак выдавались густые кислые щи да пшенная каша-размазня с янтарной капелькой, не больше горошины, какого-то жира.
После завтрака комендант указал девушкам бараки, в которых они должны поселиться и жить. В бараках было действительно хорошо: стены недавно побелены, полы выкрашены в желтоватый цвет, на железных койках чистые тюфяки, между коек столики и тумбочки, табуретки и венские стулья.
Девушки остались довольны помещением.
Соню и Варю комендант привел в другой барак, в комнату техников, светлую, с двумя широкими окнами. В ней стояло восемь кроватей. Шесть из них заняты, две свободные.
Здесь будете спать, проговорил Гусев, повернулся и вышел, громко хлопнув дверью.
Девушки поставили чемоданы и мешки, сняли пальто и стали устраиваться постлали простыни, положили подушки и раскинули яркие, цветные одеяла. Чемоданы сунули под койки, туда же мешки с провизией и с разной обиходной мелочью.
Пол-то какой грязный, заметила Варя, его, наверно, месяц не подметали.
А мы подметем его, отозвалась Соня Авдошина. Вот только веника не вижу в комнате.
Подруги посидели на койках, поглядели друг на друга, улыбнулись и выпорхнули на улицу.
Куда же пойдем? спросила Варя.
Походим по поселку, поглядим, отозвалась Соня. Да и надо зайти в комитет комсомола, стать на учет.
Девушки отправились в поселок, поглядели, как живут в нем постоянные жители, насмотрелись на ребятишек, зашли на станцию, подивились на вагончики и паровозы-кукушки, потом подошли к зданию, над дверью которого была прибита вывеска «Комитет комсомола».
Подруги прошли по узкому коридору до комнаты секретаря, но она оказалась на замке. Девушки пожалели, что не застали его. Но это их не огорчило. Настроение подруг только немножко омрачало то, что Волдырин взял их из бригады Ольги и хочет сделать техниками.
Какие мы техники! сделав смешную гримасу, сказала Соня.
А это, говорят, нетрудно быть техником, ответила Варя и фыркнула.
Чему ты?
Не криви свое лицо, оно еще красивее становится у тебя.
Тебе ли, Варя, завидовать моей красоте? Я видела, как Волдырин пялил на тебя свои бельма.
Варя вспыхнула, насупилась и ничего не ответила. Они молча подошли к конторе. В широко открытую дверь они увидели, что помещение набито людьми. Все они пришли к парторгу Долгунову. За народом его было не видно, слышался только его голос, добрый, ласковый. Соня и Варя постояли в дверях, послушали и, видя, что им не удастся поговорить с ним, отправились опять гулять по поселку.
* * *
Петр Глебович был не в духе; тупая злоба на Ольгу, Дашу и на девушек их бригад давила ему на сердце, туманила мозг. Он то грозил им, то впадал в дикую панику боялся, что они расскажут другим торфяницам, как они выбросили его из вагона на ходу поезда. При воспоминании о том, как поступили с ним Ольга и Даша, Волдырин становился злым. «И денежки, сорок тысяч тю-тю! Как корова языком слизнула. Может, вернут? Нет, эта девка не умеет шутить. Красавица! Деловая!.. Фу! Попробую соблазнить Соню и Варю. Первую постараюсь сам, вторую передам Аржанову. Он мастер на такие штуки. У него не увернется. Если силой не возьмет, так нежностью Да и собой, мерзавец, недурен! Одно хорошо что Ариша сохранила и довезла чемоданы и мешки с «подарочками». Волдырин даже повеселел. Дам малость кое-кому, так все опять пойдет у меня как по маслу».
Он задержался у своей квартиры и только что хотел было открыть дверь, как навстречу ему вылетел гармонист Сенька.
Приехал? Вот здорово! воскликнул тот. Значит, справим праздничек!
Традиционный, добавил старик Саврасов, выглянув из-за плеча Сеньки. Без такого праздничка и сезон-то грешно открывать завтра. Опять, как и в прошлом разе, соберемся у меня, Петр Глебович?
Хорошо, пусть собираются. Я приду, согласился Волдырин и шмыгнул бочком мимо Сеньки-гармониста и толстого, как бочонок, Саврасова.
Предложение Сеньки было заманчиво. К тому же Петру Глебовичу никак нельзя было обойтись без вечеринки он ежегодно открывал ею сезон работы на своем поле, на нее собирались близкие друзья и нужные ему люди. А эту вечеринку он закончит так, что гости ее век не забудут. Кроме того, сегодня он смоет с сердца боль и обиду, нанесенные Ольгой и ее девушками.
Из прибывших девушек Волдырин решил оставить у себя только тех, которые взяты по мобилизации, а бригады доброволок Ольги, Даши и Кати не брать; пусть идут на то поле, на котором работали и в прошлом сезоне.
Без них обойдусь, сердито буркнул он и вошел в свою квартиру, состоявшую из двух комнат.
Не раздеваясь, он повалился на кровать, закрыл глаза и захрапел.
Проснулся Волдырин в десятом часу вечера, вскочил, широко зевнул и, почесывая красную шею, стал быстро прохаживаться по комнате от окна к двери, от двери обратно к окну. В широкие окна синело вечернее небо и, мигая, засматривали редкие звезды.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
В комнате Саврасова на длинном столе, покрытом белой скатертью, были расставлены тарелки с колбасой и селедкой, с вареным картофелем и соленьями. Среди закусок одиноко, как захудалая часовенка, маячила литровка водки. В разных углах комнаты в ожидании Волдырина скучали его друзья. На стуле, широко расставив ноги, сидел заведующий столовой Аркашкин, тучный человек с бельмом на левом глазу, с жирным, слоистым подбородком, под которым пылал малиновый в крапинках галстук. На нем был темно-синий костюм и желтые ботинки. Против Аркашкина на старом, потрепанном диване полулежал Сенька-гармонист, в сером пиджаке, с измятым, кирпичного цвета лицом и копной огненно-рыжих волос на шарообразной голове. Обут он был в офицерские сапоги, начищенные до зеркального блеска. Чтобы не запачкать их на улице, он шел до Саврасова в калошах, а сапоги держал под мышкой. Рядом с ним Маркизетова, помощница Аркашкина, еще молодая женщина, высокая, сухая, с длинным лицом, острым носом, широким, тонкогубым ртом; одетая в серебряного цвета шелковое платье, она походила лицом и фигурой на щуку. У печки, заложив руки за спину, стояла в черном шелковом платье и в черных лаковых туфлях Ганя Синякова, фельдшерица, с пышными белокурыми волосами на маленькой голове и ярко-голубыми, всегда веселыми глазами, которые как бы подмигивали и знакомым и незнакомым: «Не желаете ли пройтись! А я с удовольствием!» Возле нее увивались, как мухи над тарелкой с медом, два маленьких начальника, из тех, которых торфяницы называли «болотными волками»: главный бухгалтер участка Крапивкин, коротконогий, ожиревший мужчина, и техник разлива Федька Аржанов, сильный, с военной выправкой парень. В сторонке беседовали возчик Саврасов, крепкий, с сивой, ладно подстриженной бородкой и толстым, красным носом, старик, и банщик Зацепин, высокий, худой мужчина с седеющими, в стрелочку, усами и черными, глубоко запавшими глазами.
Никто не знал, откуда, из каких краев, пришел на торфоразработку Аржанов, но, появившись здесь, он сразу засверкал в компании Волдырина. Но и Волдырин не ответил бы, если бы у него спросили, кто такой Федька Аржанов, ставший ему другом, первым затейником на его пирушках. Красивый парень нравился тем, что был всегда весел, со всеми вежлив, грубоват только с друзьями, а с начальством почтителен и услужлив. Ганя Синякова была просто без ума от Феди Аржанова. «Парень-душа» не казался ей грубым и тогда, когда он, выпив порядочно водки, пересыпал матерщиной свой галантный разговор. Лично он сам, как и Волдырин, видел в матерщине блеск, удальство. Сплевывал он после каждого выпитого стакана водки так же хорошо, как и Волдырин, с цокающим звуком. И пил Аржанов так, что никогда не падал в торфяную лужу на дороге, пил умело, артистически.
Граждане, обратился к компании Сенька-гармонист, почему нет Петра Глебовича? Нехорошо он поступает, что сокращает время веселья.
Крапивкин отвернулся от Гани Синяковой, подкатился колобком к столу, плюхнулся на свободный стул и, взглянув на стенные часы, протянул: