Это, Тарутина, не тоска, а радость, промолвила Гольцева. Она поведет общество вперед.
Радость! воскликнула Тарутина. Я не люблю людей, сияющих наигранной радостью, людей, постоянно радостных, скалящих зубы, не знающих тоски. Их радость мне кажется лаком, светящимся и при солнечной и ненастной погоде. Юлия, не люблю я таких людей за то, что они похожи на вылущенные стручки, на пустые колосья. Нарочито радостные люди оглушительно гремят, как пустые железные бочки, когда катятся с горы. Гремят эти люди только потому, чтобы скрыть свою внутреннюю пустоту. Я во время их «грома» ладонями зажимаю уши. Такие люди оказываются, когда надвигается гроза на родину, трусами; лак восторженности, маниловского оптимизма сползает с них, и они прячутся от борьбы и не участвуют в ней. Как только закончится борьба и победители возвращаются с полей войны, с фронтов героического труда, они выбегают из-за кустов, кричат о себе, что и они «пахали» и кровь проливали, и тянутся ловкими и цепкими руками до лавров. Нет, Гольцева, я не люблю восторженных людей, не знающих тоски о будущем, стараюсь всегда быть дальше от них. Участвуя в строительстве новой жизни, борясь за эту жизнь, я не могу, Юлия, не тосковать о лучших людях, которые сейчас сражаются с фашистами: я страстно хочу, чтобы как можно больше их вернулось здоровыми с полей сражений, они нужны мне, обществу и родине. Я мечтаю, Юлия, о них. Я вижу, Юлия, их в своих мечтах. Я тоскую о новых заводах и фабриках, о тучных урожаях. Моя тоска и мечта зовут меня к труду, к такому, Юлия, труду, чтобы в короткие сроки победить врагов нашей родины, чтобы быстрее изжить нужду, чтобы народ советский наслаждался счастьем, был богат и здоров, чтобы его богатству и его счастью завидовали люди во всем мире, чтобы и они, эти люди во всем мире, страстно хотели и добивались такого же богатства и счастья Вот о чем, Гольцева, я и мечтаю и тоскую.
Ольга замолчала и опустила глаза.
Юлия восторженно, затаив дыхание, глядела на Тарутину.
«Неужели эта речь Ольги возражение мне, на мой рассказ о лебеде? подумала Гольцева. Да. Выходит, что я и аист, я и лебедь. Какая Ольга умница!»
У Гольцевой запершило в горле, а глаза, большие, синие, стали влажными от слез. Она подвинулась к Тарутиной и промолвила:
Значит, и я, Ольга, пустышка Нет, пустая бочка. Так и есть
При чем тут вы, Гольцева! нервно, сказала Тарутина, не взглянув на девушку.
Мне так радостно, что хочется прыгать. Если бы я была юношей или если меня никто не мог здесь увидеть, я встала бы на руки и прошлась бы колесом Вот до чего я радостна. Ну, скажите, разве я не пустая бочка?
Подобрев, Тарутина рассмеялась.
Не смейтесь надо мной, Ольга, попросила обиженно Гольцева. Я правду говорю, что прошлась бы таким манером.
А весной, как вы сказали, тосковали о близком вам человеке, заметила Тарутина. Человек этот, оказывается, жив и здоров, и вы сейчас очень радостны. Что ж, это вполне законно. Я ведь говорила не о такой радости. И вы совсем не похожи на тех людей, о которых я только что говорила. Ваш близкий человек где работал?
Председателем колхоза, смутившись, не сразу солгала Гольцева. А эти годы на фронте
Разве вы не желали тогда, чтобы близкий вам человек был счастлив в работе на таком ответственном посту? Разве вы, Юлия, не желали тогда, чтобы он так высоко поставил бы колхоз, что тот стал бы самым богатым колхозом в районе, а потом в области?
Конечно. Да еще как! призналась Гольцева.
Значит, тосковали и мечтали об этом, о лучшей жизни? А когда близкий человек добился бы такого богатства в колхозе, разве ваше сердце не наполнилось бы счастьем?
Да, промолвила Гольцева. Еще как! Я была б очень счастлива.
Но вы, Юлия, не застыли бы в этом счастье?
Конечно. Мне захотелось бы еще большего.
Видите, на месте нам стоять никак нельзя. Таков закон жизни. В этом вечном движении наша сила и торжество.
Гольцева, вздохнув, промолвила:
Все это, может быть, и так. Сегодня я радостна, счастлива, как никто, очень счастлива. А вот через два дня я затоскую. Близкий, дорогой мне человек уедет на фронт
Юлия замолчала, и слезинки блеснули на ее золотистых ресницах.
Тарутина положила руку на плечо Гольцевой и, поцеловав ее в щеку, мягко сказала:
А вы мечтайте о нем, верьте в мечтах в то, что близкий вам человек вернется. Помолчав, она взволнованно добавила: Воевать же, Юлия, сейчас необходимо. Нас ведь гады заставили воевать, мы защищаем свое отечество, свое счастье. Мы, советские люди, еще четверть века тому назад свернули с проселочного пути на широкую дорогу. Фашисты решили повернуть нас назад. Просчитались! Мы раздавим их!
Тарутина запнулась, сурово сдвинула брови, заглянув Гольцевой в лицо, почти приказала:
Юлия, не сдерживайте слез, дайте им волю!
Благодарю за совет, вытирая платком глаза, промолвила Гольцева. Вы, Тарутина
Хотите сказать, что я умница? Не надо. Рассержусь, оборвала Ольга и, взглянув на часы, сказала: Время четыре. В кино идет новая картина. Поглядим, а?
Что вы, что вы! испуганно воскликнула Гольцева. Я ведь, Ольга, хотела отсюда ехать на ваш участок. Так уж наказала мне Лукерья Филипповна. Сегодня чествуем ее, ведь она, как вы знаете, проработала четверть века
Как же мы, такие нарядные, поедем? спросила Тарутина. В торфяных вагончиках? Да мы как трубочисты заявимся на юбилей.
Гольцева рассмеялась на слова Ольги, возразила:
Да нет, Тарутина! Ровно в шесть часов вечера для нас подадут дрезину.
Девушки вышли из сада и направились в трест. В пути они мало разговаривали, больше молчали. Гольцевой все время хотелось поделиться своей радостью с Тарутиной, но она тут же спохватывалась и прикусывала губу.
«Скажу ей, а она вдруг и возненавидит меня Нет, лучше не скажу. И он просил не говорить. Да и Ольга очень странная и гордая. Неужели она со всеми такая?»
Девушки вошли в здание треста, спустились в столовую и пообедали. Ровно в шесть часов им подали дрезину.
Лукерья Филипповна всего настряпала. Трест отпустил продуктов нарушила молчание Гольцева.
Ну, отозвалась Ольга, а я, Юлия, сейчас с большим удовольствием барана целого съем.
Дрезина пошла быстрее. Юлия взглянула на Ольгу. Та сидела боком к ней и смотрела на поля, залитые торфяной массой, на многие тысячи девушек, что там работали. Лицо Тарутиной было и строго и задумчиво.
«Нет, Ольга не станет мне подругой и тогда, когда узнает Не полюбит»
Гольцева потупила глаза.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Лукерья Филипповна сидела на стуле и отдыхала, когда вошли в барак Ольга и Юлия.
В помещении стоял шум. Одни девушки передвигали койки, стулья, сундучки, корзины и чемоданы в дальний конец зала. Другие ставили столы на середину желтого, как воск, пола, смыкая их концами и покрывая белоснежными гремящими скатертями. Немало было здесь девушек, разодетых в праздничные платья. То здесь, то там раздавались звонкие голоса:
Восемь столов! Мало, пожалуй, будет?
Знамо, не усядемся!
Ежели такие будут все толстухи, как вы, то конечно!
Ой! Это я-то толстуха? Да ты, Зоря, толще меня!
Вот уж, Люся, неправда! Я как былиночка!
Что? Что? Смотри, Зоря, не переломись!
Вбежала женщина лет тридцати пяти, сухая, с рябоватым, но очень приятным лицом; сияя серыми умными глазами, она сказала:
Лукерья Филипповна, а пироги? Вы что же, моя матушка, расселись и позабыли про них? Ведь они загулять могут без хозяйки.
Ой! спохватилась Лукерья Филипповна и, стряхнув с себя усталость, быстро поднялась и, не заметив Тарутину и Гольцеву, бросилась к черному ходу.
Женщина с рябоватым лицом, слегка раскачиваясь и размахивая длинными руками, последовала за нею. Кареглазая и толстощекая девушка проговорила ей вслед:
Анисимовна, зря пугаете так нашу бригадиршу. Она у нас и без того со своим праздником голову потеряла, а вы тут еще
Женщина задержалась у порога и прикрикнула:
Тебе, Уля, что, тебе только бы поплясать да песни попеть! А у Лукерьи Филипповны забота! Что начальство скажет, ежли у нее, у знатной стахановки, пироги в жмыхи превратятся!
Уля с задорным смехом возразила:
Так уж все, Анисимовна?
Что ты меня задерживаешь? Ух ты, Улька! нахмурилась Анисимовна и, махнув сердито рукой на смеющуюся девушку, вышла из барака.
Тарутина, наблюдая за работой девушек, не заметила, как отошла от нее Юлия. Прошла в конец зала к сдвинутым плотно койкам.
На широких окнах колыхались чистенькие миткалевые и кисейные занавески.
Девушки бригады Ганьшиной много слышали о ней, но в лицо не знали ее. Они уже начали ставить на столы тарелки с холодными закусками, раскладывать ножи, вилки, а Лукерья Филипповна все еще не приходила ее задерживали пироги. Тарутиной очень понравилась чистота в бараке. Она встала у открытого окна. До ее слуха дошел легкий, еле уловимый, как пчелиное гуденье, звон темно-синей хвои на бронзовых соснах, росших маленькими оазисами по ту сторону улицы. За их стройными стволами отливала цинковым блеском гладь озера. Недалеко от берега покачивалась голубенькая лодка. В ней сидел молодой человек в гимнастерке; облокотившись локтем на борт, он смотрел на розовато-мглистый закат. Весла висели в уключинах.
«Мечтает. Интересно узнать, о чем он мечтает? подумала Ольга. Глупая я. Зачем мне знать об этом?»
Девушка вздохнула. Ей вспомнился брат Гриша, который частенько катался по Оке. «Бывало, тоже бросит весла, привалится к борту и, пустив лодку по течению, часами сидит неподвижно, как зачарованный. Теперь нет Гриши, и я никогда не увижу его».
Ольга поднесла платок к глазам. Когда она опять взглянула на озеро, человек энергично работал веслами, направляя лодку вдоль берега к деревянным мосткам причалу. Ольга сейчас видела этого человека только в спину, да и то неясно мешали осинки и сизоватые кусты лозинника. Озеро на середине отражало небо, а у того берега оно было темно-зеленоватым это от деревьев, стоявших над самой водой. Там, за деревьями, садилось солнце. Отдельные сосны на том берегу и полянки, на которые не падали тени от деревьев, были как бы подернуты пламенем. Тарутина смотрела на игру света и теней. Неожиданно перед ее взором возник образ Павлова, она вздрогнула и покраснела.
«Фу, этого еще недоставало!» сдвинув темные брови, подумала сердито девушка и отвернулась от окна.
Гольцева, стройная, нарядная и свежая, как только что распустившийся цветок, подошла к ней.
«Юлия, как и в шатурском городском саду, вся изнутри светится. Счастливая», отметила Тарутина, разглядывая девушку.
Оля, идемте ко мне, чувствуя себя робко под пристальным взглядом Тарутиной, позвала Гольцева. Ее голос был мягок и нежен, в каждой нотке слышались радость и счастье. Я заходила на кухню, там Лукерья Филипповна никак не разделается с пирогами и печеньем. Она попросила сказать вам, что не может от пирогов отойти. Как управится с ними, так и прибежит, чтобы расцеловать вас.
А что я стану делать у вас, Юлия? спросила Тарутина. Сидеть на стуле и смотреть в окно? Я и отсюда могу смотреть на закат и на озеро. Лучше пойду помогать Лукерье Филипповне.
Там и без вас, Ольга, много помощниц. Она не любит, чтобы ей мешали. А Анисимовна до того серьезна, что тычками выгоняет девчат. А мне надо поговорить с вами Юлия вздохнула и спросила: Я вам, Ольга, не нравлюсь? Поверьте, я от этого очень страдаю.
Не заметно. Вы так счастливы.
Да, призналась Юлия, я же вам в саду сказала, что я очень счастлива и радостна. И ваш, Ольга, холод
Замораживает ваше счастье? сухо улыбнулась Тарутина.
Юлия пропустила мимо ушей колкость, промолвила:
В вашем голосе я даже чувствую как бы вражду ко мне. Это сильно удивляет и огорчает меня, и я впадаю в такое настроение, что А я ведь знаю, что вы добрая, что вы сердечная Да, да! О вас, Ольга, все девушки, которые знакомы с вами, говорят восторженно. Да и много рассказывал мне о вас близкий человек.
Ольга заметила, что свет внутри Юлии погас, но она и без него была все же прекрасна. Заметив слезинки в глазах Гольцевой, Ольга мысленно осудила себя за то, что неровно относится к ней.
«Да, я очень свысока разговариваю с Юлией, подумала Тарутина. Это, видно, потому, что она слишком навязывается со своей дружбой. Я не люблю таких людей».
Что ж, я иду к вам. Ладно? проговорила Тарутина и приветливо улыбнулась.
Девушки вышли.
На улице стояла тишина. Сгущались прозрачно-сиреневые сумерки.
Куры взлетали на насесты. Лениво и добродушно, вытягивая шеи и задевая клювами за землю, двигались гуси. Вразвалку ковыляли утки. За ними веерами торопились утята, поблескивая красными лапками.
Кое-где с крылечек слышались голоса старушек: «Утя-утя-утя! Тега-тега-тега!»
Юлия шла с поникшей головой. В ее светло-русых волосах, как раскаленный уголек, рдела гвоздика. Девушка уже пожалела, что пригласила Ольгу к себе.
«Больше я унижаться перед нею не буду, решила про себя она. А все это он Шел бы сам к ней. Послал, да еще не велел сказывать ей о себе, что у меня»
Гольцева первой поднялась на крыльцо своего барака и, открыв дверь, пропустила Ольгу вперед.
В помещении, заставленном рядами коек, было так же чисто и уютно, как и в бараке бригады Лукерьи Филипповны. Девушек не было они еще не вернулись с поля. Окна открыты, от легкого ветерка колыхались занавески. В палисаднике пела какая-то птичка.
Гольцева громко пригласила:
Ольга Николаевна, пожалуйте вот сюда!
Вы, кажется, хотите меня запереть в кладовку? взглянув на Гольцеву, спросила Ольга и взялась за ручку двери.
Это моя комната. Девушки моей бригады вынесли из нее свои вещи и на короткое время отвели ее для меня, пояснила глуховатым голосом Юлия. Прошу вас, Ольга Николаевна. Входите!
Тарутина распахнула дверь и вскрикнула:
Гриша родной! И бросилась к брату на грудь. Так это ты был в лодке? А я тебя не узнала. Как ты изменился, возмужал!
Гольцева прикрыла дверь и отступила от нее: она не хотела мешать их свиданию.
«А вдруг Ольга еще больше невзлюбит меня за то, что я стала женой ее брата? И за что она презирает меня? Неужели все за тот мой разговор, когда я в первый раз познакомилась с нею и ее подругой?»
За дверью в комнате несколько минут стояла тишина. Но вот дверь распахнулась и вылетела Ольга, красная и взволнованная; смеясь и плача, она кинулась к Гольцевой, обняла ее и стала целовать.
Юлька, вот когда я сердита И до чего то я, Юлька, сердита на тебя!.. Знаешь, я сейчас задушу тебя зато, что ты не сказала мне, что мой брат у тебя. Светилась, сатана, вся от счастья, а не сказала Молчи, молчи! Не красней! Я даже, видя в твоих глазах счастье, завидовала тебе, думала: «Отчего это так девка цветет вся?» Задушу, Юлька! И крепко стиснула ее.
Ой! охнула Гольцева. Мои косточки трещат
Григорий стоял среди комнаты и, посмеиваясь, поглядывал то на сестру, то на жену. Он не был похож на Ольгу. У него светло-русые волосы, серые глаза и широкий нос. Он не красив, но и не дурен, лицо приятно и благородно. Ольга, не отпуская от себя Юлию, вошла с нею в комнату. Они сели за столик у окна. Григорий Тарутин сел на сундук. Все были счастливы, так счастливы, что несколько минут сидели молча, улыбаясь, со слезами в светящихся глазах.
В открытое окно вливался смолистый горьковато-приятный запах хвои. Юлия смущенно поднялась со стула и, одернув платье, взяла из шкафчика коробку конфет, открыла и поставила ее на столик, ближе к Тарутиной.
Оля, бери, конфеты очень вкусные, предложила Гольцева, взяла конфетку и положила ее в рот Бери. До тебя, Оля, не начинали их.
Точно, подхватил Григорий и, посмотрев на сестру, сказал: Угощал Юлию, но она отрезала: «Не будем начинать ее без Ольги». Ты уж, сестренка, дружи с нею. Она хорошая, такая хорошая, что
Гриша, не хвали, смутившись и покраснев, оборвала мужа Юлия.
И верно, Юлия, неудобно мне хвалить тебя. А впрочем, я ведь хвалю тебя не чужим, а своей сестре.
Не хочу! Не надо! прикрикнула ласково Юлия. Предоставь это Ольге самой.
Ладно, Гриша, уступи жене, улыбнулась Ольга. Я уже давно ее полюбила. И, полюбив ее, очень сердилась на нее
Вот это хорошо, Оля. Я буду спокоен, проговорил Григорий. Спокоен за Юлию. Я ей уже говорил, что сестрица у меня не то что я Он задержал взгляд на Ольге и, подумав, вздохнул: Как мы давно не виделись! С самой войны с финнами. Ты до того красива, что страшно смотреть на тебя; Юлия, обратился он к жене, верно, что нет еще такой красавицы на земле, как Ольга?