Это ничего, девушки, сказала Ольга, потом подправим! Все-таки сколько-нибудь уложим, чем так сидеть, и ждать, когда прояснится.
Девушки хорошо знали своего бригадира, да и сами были упорны в труде. Широко расставив ноги, низко склонившись, они быстро отрывали проформованные куски сырого торфа от настила. Поставив торфины на торцы, они так же быстро прислоняли к ним следующие. Работа эта была тяжелая, трудная. Требовалось все время двигаться вперед в наклонном положении. Торфяницы шли в ряд, не желая отставать друг от друга. Ольга, как бригадир, клала змейку на фланге. Остальные равнялись по ней.
Так они работали час-два. Ольга выпрямилась и оглянулась змейки кусков торфа издалека, по прямой длинной карте, тянулись за нею и ее подругами. Солнце стояло уже высоко. Увидев вереницы бригад, только что вышедших из поселка, Ольга улыбнулась, сказала про себя:
«Полнормы уже есть. Пока торфяницы будут становиться на карты и техники замерять нормы, мы еще столько же сделаем».
Ольга ласково поглядела на девушек своей бригады и снова наклонилась. Работала она легко и быстро, и, казалось, куски торфа ложились точно на то место, куда предназначались. Глядя на Ольгу, можно было подумать, что для нее тяжелый труд был как бы игрой, веселой песней. Работая, Ольга думала об отце, брате и о миллионах бойцов, защищающих родину, свою Советскую власть, с этими мыслями ей было легко работать.
Это не торф, а гранаты, снаряды, часто говорила она девушкам. Своим трудом здесь мы помогаем отцам и братьям уничтожать фашистов, злейших врагов нашей молодой жизни.
Девушки и сами так думали.
Подошла техник Лиза Воробьева и опытным взглядом окинула выработку бригады.
Больше нормы наметали. Вот так так, пропела Лиза и крикнула: Ольга, ты что, с бригадой-то ночевала в поле?
Ночевали, ночевали! насмешливо отозвались девушки. На бровках спали. Кое-кто в канавах. Видишь, чай, как испачкались-то!
Молодцы! Право, молодцы! Какой леший после этого теперь за вами угонится! Вот так тарутинцы! искренне восхищалась Воробьева. Ну, работайте. Пойду отмерять норму для Звягинцевой. Вон ее бригада впереди других идет.
Опоздала! пошутила кряжистая девушка. Зря она вчера клялась.
Звягинцы спать уважают.
Да где бы помягче
Нет, девушки, в бригаде Звягинцевой отличные торфяницы, заступилась Лиза Воробьева и, перепрыгнув через канаву, стала быстро размерять циркулем соседнюю карту.
Даша Кузнецова, Катя Лукачева и Зина Звягинцева, взглянув на карту Ольги, решили начать соревнование с Тарутиной со следующего дня. «Выйдем с нею в одно время в поле, тогда, может, догоним пятисотницу», подумала каждая из них.
Их бригады приступили к укладке змеек. Они соревновались между собой. Работали так же быстро, как и бригада Ольги. Солнце уже поднялось, но бригады не прекращали работу. На каланче водокачки уже давно поднялся красный флаг, но только тогда, когда бригадиры подали команду, торфяницы выпрямились и направились к бровкам, на которых лежали их ватники и узелки с едой. Девушки бригады Ольги также прекратили кладку змеек и, вымыв руки в коричневой прохладной воде, расселись на бровке на разостланных ватниках, развязали узелки и стали обедать.
Первой поднялась бригада Даши и снова принялась укладывать змейки. Ольга же решила дать подольше отдохнуть своим девушкам.
«Пусть полчасика полежат на бровках лучше работать будут», подумала она.
Флаг все еще развевался на каланче, а на просторах торфяных полей, куда ни глянь, бригады уже приступили к работе. Теперь солнце быстрее, чем до обеда, скользило по синеве спускалось к зубчатым вершинам леса.
Жаворонки не пели так звонко, хором, как с утра. В воздухе над полями установилась тишина. Ее нарушало только ровное урчанье гусеничных тракторов, формовавших зеркально блестевшую гидромассу на отдельных картах. Торфяницы, нагнувшись, отдирая сырые куски торфа и укладывая их в змейки, молча подвигались вперед разговаривать за тяжелой работой было трудно. Ольга не заметила, как солнце скатилось за лес. Повеяло свежестью от канав. Голубое небо побледнело. Снова появившаяся Лиза Воробьева замерила выработку бригады.
У Тарутиной пятьсот двадцать процентов, сообщила она. Так вы догоните до шестисот!
Ольга взглянула на Лизу, улыбнулась и, ничего не сказав ей, крикнула бригаде:
Подружки, кончайте!
Девушки разогнули спины и усталой походкой зашагали к бровкам.
Возвращались в поселок с песнями.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Тарутина шла по тротуару, в тени деревьев. В воздухе был разлит тонкий запах молодой клейкой листвы берез и лип. Широкая асфальтовая улица казалась ласковой. То и дело проезжали легковые и грузовые машины. Навстречу Ольге изредка попадались горожане. Многие из них заглядывали ей в лицо. Какая-то женщина, опередив ее, оглянулась и с неподдельной искренностью сказала:
Вот это дивчина! Я таких красавиц не видела и на картинках.
Тарутина нахмурилась, хотела ответить ей, но вспомнила девушек, по делу которых приехала в район, подумала: «Не надо было заходить к секретарю райкома, а сразу пойти бы к парторгу ЦК и с ним поговорить. Разве сейчас зайти в трест?» Тарутина тут же отбросила эту мысль, решив, что секретарь райкома после ее разговора с ним примет меры.
Ольга пошла тише, торопиться ей было некуда. Она посматривала на дома, на деревья, на нарядно одетых горожан, на автомобили, скользившие легко и быстро по чистой мостовой. В прошлом году Ольга была один раз в этом городе, но тогда она, занятая серьезным делом, не обратила внимания на него. Сейчас же этот город, выстроенный в годы Советской власти, очаровал ее. Чистота и молодость радовали и волновали девушку. Она пересекла площадь, вошла в сад и направилась по аллее, посыпанной серебристым песком, который приятно хрустел под ногами. Лучи солнца пронизывали широкие вершины деревьев, падали на аллею и делали ее пестрой. Казалось, что на песок набросили легкую шелковую сетку и она слегка колыхалась. Ольга остановилась в тени ветвистого дерева и, сорвав ветку, смахнула ею пыль со скамейки, выкрашенной в изумрудный цвет. Налево, на другой аллее, памятник Ленину. Вокруг него множество детей. Оттуда доносились голоса, звонкий смех и барабанная дробь.
Глядя на детей и прислушиваясь к их смеху и голосам, Ольга вспомнила случай из своего детства.
Ей было семь лет, и она гостила у бабушки, в девяти верстах от родного села. Деревня стояла на крутой горе. Изба бабушки находилась на конце, третьей от края. Под горой сугроб снега, черные деревья садов. За ними речонка, закованная льдом, приток Оки. Проселочная дорога сероватой прямой лентой ползла через деревню, мимо деревянных изб и амбаров и спускалась с горы к мельнице, на плотину. На этой горе в воскресные дни было шумно от сборища ребятишек, катавшихся с нее на салазках и скамейках, у бабушки был внук Сенька, старше Ольги на три года. Он ходил в школу, и у него была скамейка с хорошо намороженным льдом. Однажды Ольга взяла эту скамейку, села на нее верхом, по-мальчишески, и покатилась. Скамейка загудела и вихрем понеслась с обледеневшей горы. Ольга перепугалась, крепко вцепилась ручонками в сиденье и замерла. Ребятишки закричали: «Олька, веревку возьми и правь ею!», «Направляй налево, на лед!», «Да сама, дуреха, откинься назад, не гнись!». Другие мальчики испуганно отозвались: «Разобьется она! Надо, ребята, перехватить ее!» и бросились толпой с горы. Ольга летела вниз. В ее ушах звенело, гудело, страх сковал тело, ледяной ветер палил ей лицо. В глазах то тьма, то разноцветные блестки. Советов ребят она не слыхала. Ребята неслись на скамейках с горы, стремясь нагнать ее. Многие из них хотели поравняться с нею и толкнуть об этом их «рыцарском» желании она потом узнала от Сеньки.
Гора осталась позади. Ольга открыла глаза и ужаснулась: она взлетела на сугроб, и на нее надвигалась темная стена с окном, стекла которого играли бликами солнца и были похожи на полыхающий костер. Она зажмурилась. Звон разбитого стекла, визг и брань оглушили девочку, и она потеряла сознание.
Когда Ольга пришла в себя, то увидела над собой злое рыжебородое лицо мельника с квадратным туловищем, который, держа ее за ворот пальто, дико смотрел на нее. На полу поваленный стол, перебитая чайная посуда, тарелки, лужи воды и какая-то темно-красная жижа, к которой прилипали ее валенки. Перепуганная жена и дочери зло кричали и визжали на Ольгу, размахивали руками. Горбун с огромными, ясными глазами тоненько вопил: «Папа, дай девчонку сюда! Дай мне, и я ее сброшу с плотины в бучило!» Горбун вырвал ее из рук отца и вытащил на улицу.
«И он утопил бы меня, если бы не заступились ребята», сказала про себя Ольга.
Горбун кричал на мальчишек, но они стали палками бить его, и он отпустил девочку. Бабушка осердилась на Ольгу, но не наказала ее. Только Сенька два раза ударил сестренку в бок, да и то не за вышибленное окно и перебитую посуду мельника, а за скамейку, которую не вернул горбун. Ольга заревела. Увидев слезы сестренки, Сенька сурово сказал: «Не реви! На чем я теперича буду кататься? А ведь масленица скоро» И тут он выразил свое справедливое неудовольствие по адресу сельсовета: «Когда это сельсоветчики отберут у этого кулака мельницу? И он вдруг рассмеялся. А здорово ты, Ольга, на бал заявилась к мельнику! Прямо на пропой его дочери. Чуть жениха не угробила скамейкой» Ольга после этого никогда больше не каталась на скамейке.
«Я только в снежки и горелки любила играть, подумала Ольга. И, кажется, никто дальше меня не бросал снегом. Никто быстрее не бегал».
К скамейке, на которой сидела Тарутина, подошла Юлия Гольцева. Видя, что Ольга не замечает ее, она кашлянула. Тарутина обернулась, вскинула темные глаза на Гольцеву и удивленно, оборвав свои воспоминания, сухо проговорила:
Юлия?
Она самая.
Откуда?
Мечтаете? Помешала? Позвольте спросить о ком?
Нет, задумалась, глядя на детей.
Синие глаза Юлии были ярки, радостны, не то что тогда, в начале весны, когда она возвращалась из Рязани. Да и вся она сейчас была нарядной и светлой, как первый, только что распустившийся цветок.
«Совсем другая», сказала про себя Тарутина.
Юлия стояла смущенно и думала, что Тарутина недовольна ею, не надо бы подходить.
«Может, Ольга здесь ждет кого-нибудь назначила свидание, а я помешала ей, подумала Гольцева. И почему она с такой насмешкой оглядывает меня? Я ушла бы сейчас от нее, если бы не настоятельная просьба Лукерьи Филипповны»
Юлия оборвала свои мысли и неожиданно для Ольги засмеялась. Тарутина резко выпрямилась и насторожилась, но тут же, уловив непосредственно-добродушные нотки в смехе Гольцевой, сама скупо улыбнулась.
Ольга, не сердитесь, что я смеюсь. Смех прямо душит. Знаете, я ха-ха проговорила Юлия, я вспомнила одну сцену Вы сейчас, да и я ха-ха смотрели, как Ха-ха!
Я не понимаю вас, Юлия, строго и удивленно сказала Тарутина и опять насторожилась.
Не сердитесь, Ольга. Я под вашим пристальным и насмешливым взглядом вспомнила птиц
И Гольцева рассказала Ольге о том, как два года тому назад она была в Зоологическом саду, сидела на лавочке у озера.
У берега стоял аист. Он стоял важно, склонив голову набок, на чуть приподнятое крыло. Стоял ха-ха на одной ноге и с презрением и насмешкой смотрел на лебедя. Последнему, видимо, не понравились и поза и взгляд аиста. Он с шипением бросился из воды на него. Аист тут же поднял голову и стал на обе ноги, выпрямился и принял почтительную позу и еще более почтительное выражение глаз, но с места не двинулся. Лебедь, заметив почтительность к себе в глазах и во всей фигуре аиста, успокоился и вернулся к лебедятам. Аист опять, дав отплыть лебедю, поднял ногу, склонил голову набок, на чуть приподнятое крыло, и с прежним выражением стал смотреть на лебедя, как бы говоря ему: «Хотя ты, лебедь, и очень красив, а я вот стою на одной ноге и посмеиваюсь над тобой». Лебедь, заметив насмешливую позу аиста, с еще большим шипением бросился к берегу. Аист немедленно выпрямился и принял почтительную позу. Лебедь, поглядывая на аиста, вернулся снова к лебедятам. Такая сцена между птицами продолжалась несколько минут. Наблюдая за ними, я и еще две девушки, незнакомые мне, от души посмеялись.
Закончив рассказ, Гольцева спросила:
Ольга, правда смешно?
Я аист, а вы лебедь, сухо улыбнулась Тарутина.
Какой я уж лебедь! ответила Гольцева.
Лицо Ольги стало серьезным. Она подумала: «А эта девушка неглупа».
Тени деревьев и солнечные пятна по аллее удлинились. В тени молодая трава была мглисто-зеленой, на солнце же она казалась изумрудной пламенела. Заметив, что Тарутина отвела взгляд от нее и смотрит в другую сторону, Юлия вздохнула, села на скамейку и задумалась. Молчание продолжалось. Наконец Ольга спросила:
Гольцева, зачем вы рассказали эту сцену с птицами? Мне кажется, что вы ее только что придумали.
Не знаю, для чего я вспомнила промолвила Юлия и, как бы спохватившись, пояснила: Я не способна придумывать. Такую сцену я видела. Вспомнила же я ее, видно, только потому, что поняла: вы сердитесь на меня, не любите Вы ведь тогда, когда мы шли из Рязани, всерьез приняли мои слова о загсе, о базарах и свадьбах?
Если бы вы, Гольцева, стали продолжать о прошлом, которое вы, как и я, не помните, то я искупала бы вас в самом глубоком ручье, проговорила Тарутина. И это правда. Хорошо, что замолчали и свернули на другую сторону.
Вы тогда не поняли меня. Я вовсе не жалела о прошлом, а только говорила о нем, какие были свадьбы и базары в селах. Говорила, конечно, со слов матери. Да и была я тогда в грустном настроении; даже, признаюсь, в очень подавленном. Я ходила в военкомат за справкой, узнать о близком мне человеке Юлия запнулась и покраснела. Оправившись от смущения, она пояснила: В военкомате ответили: «Пропал без вести». От этого страшного слова «пропал» я закаменела. В таком состоянии я не могла выйти из города. Выбралась на третий день.
Девушка немножко помолчала и, волнуясь, продолжала:
Моя мать до Советской власти из нищеты не вылезала. Всю молодость из нее высосали кулаки. Полусапожек не заработала, в лаптях щеголяла. Что мне вспоминать прошлое-то! И Юлия покраснела еще больше.
Тарутина подвинулась к ней, участливо спросила:
Отца убили или брата? Что ж тогда о своем горе не сказала нам?
Не догадалась. Да и что было говорить! Вы убитого не воскресили бы, улыбнувшись, промолвила Гольцева. Я сирота. Антоновцы напали на отряд отца. Часть его бойцов была перебита, а другие разбежались. Отец бросился к пулемету и один отбивался от бандитов. О смерти отца рассказали моей матери два бойца из его отряда. Братьев и сестер у меня нет, одна я у матери. Близкий человек жив. Он
Гольцева, не договорив, со страхом посмотрела на Ольгу и подумала: «Сказать ей или не надо?» Юлия не назвала имени человека.
И я, Ольга, очень счастлива, опустив глаза, призналась после короткого молчания Гольцева. Мой отец, как слышала я от матери, любил помечтать. И я тоже мечтательница. Я похожа на него. Да и веселый он был, любил танцевать и песни петь, любил бывать в обществе товарищей. Ольга, и я очень люблю повеселиться. За то, что я бойкая, мама часто журит меня; за то, что я мечтать люблю, тоже бранит меня, называет малахольной. Юлия рассмеялась. Да я и верно немножко малахольная. Юлия помолчала и спросила: Ольга, а почему нельзя помечтать? Вы вот до моего прихода сидели и мечтали.
Тарутина сухо улыбнулась и возразила:
Откуда вы взяли, что я стою за то, чтобы человек не мечтал?
Так подумала я, улыбнулась и Юлия. Вы, кажется, и против того, чтобы человек тосковал?
Я за то, чтобы человек и тосковал, резко ответила Тарутина. Конечно, Гольцева, тоска бывает, как вы знаете, хуже заразной болезни; от такой тоски человек в петлю лезет, стреляется, делает глупости и идет на преступление. Это не наша тоска, не людей нашего общества. И мечта о прошлом не наша мечта. О прошлом мечтают те, кто сидел до Октябрьской революции на шее народа. Я стою за то, чтобы человек, мой современник, всегда мечтал и даже, если хотите, и тосковал Да, да! Тоскуя, боролся бы со всею страстью за свои мечты, чтобы эти мечты стали реальными фактами в его жизни, обогащали его жизнь и жизнь общества. Вы, Гольцева, когда мы шли из Рязани, говорили о прошлом. В ваших словах, Юлия, чувствовалась тоска о прошлом Мне и моей подруге показалось тогда, что вы мечтали о нем. Это, поверьте, не только не понравилось мне, а глубоко возмутило. Я люблю мечтать о будущем. Люблю мечтать и бороться за будущее. Понимаете, за то будущее, к которому зовет нас партия! Если мы не будем мечтать и тосковать об этом, Юлия, будущем, то мы погрязнем в обыденности, превратимся в обывателей и покроемся плесенью.