Случилось это около трех часов дня, когда накупавшийся народ закусывал на левом берегу и охлаждался лимонадом, плотно облепив грузовики с выездными буфетами. Потому-то никто и не обратил внимания, как от правого берега отчалил расцвеченный флажками катер, являвший собою весьма громоздкую для нашей реки и ужасно неповоротливую посудину. На носу катера стояли пионеры в белых панамках, за ними устроители праздника, а уж за устроителями оркестранты. Катер медленно приближался к середине реки, где, между прочим, было очень глубоко, и пересекал реку под острым углом, с тем чтобы высадить пассажиров в стороне от публики, иными словами, у дамбы. И все бы обошлось благополучно, не вздумай барабанщик Миша Капка послать с борта катера свое приветствие на берег.
Эй, полундра!.. На полубаке швабра горит!.. ни с того ни с сего заорал истошным голосом Миша Капка, и голос его ни в коем разе нельзя было принять за трезвый. «Расс-скинулось морр-ре ширр-роко и волны бушш-шуют вдалл-ли!..» загорланил он с кабацкой удалью и застучал кулаками в огромный барабан, висевший у него на плече и полностью закрывавший самого Мишу.
Вдруг барабан качнулся влево-вправо и, как в замедленной киносъемке, стал клониться с кормы к воде, увлекая за собой новоявленного солиста. Миша взмахнул руками, дрыгнул ногами, запустил в воздух сандалеткой и шлепнулся вместе с барабаном в воду, после чего барабан игриво заплясал на волнах, а отлетевший в другую сторону Миша стал хвататься руками за воздух.
Спасеи-ите-е!.. Топ-пну-у!.. выкрикивал он каким-то дурашливо-хохочущим голоском, барахтаясь в волнах, поднятых катером.
Все это было очень смешно, и люди на берегу развеселились, видя столь занимательную картину. А Полина Ивановна, известная в городке крикунья, вдруг выплюнула изо рта недожеванный огурец, подхватилась проворно, несмотря на чрезмерную полноту, выбежала на самый мысок берега и, закрывая зачем-то руками могучую грудь, обтянутую черным сатиновым купальником, явно тесным для ее обширных габаритов, стала кричать Мише:
Топни, топни, пьянчуга чертов! Ну шо, доигрався?.. Твоя Марья спасибо скажет, шо ты утопился! Вот як ты ее своей горилкой змучил, бедную женщину!..
Однако на катере сразу определили, что дело плохо. Пионеры заволновались и закричали:
Дядя тонет!.. Дядя барабанщик тонет!..
Катерист начал разворачивать свою посудину, но она, лишенная всякой маневренности, не слушалась его и уходила все дальше от тонувшего Миши Капки. Наконец на берегу тоже поняли, что Капка вовсе не собирается их веселить, а вполне серьезно взывает о помощи. Какой-то парень прямо в одежде бросился в воду, еще несколько мужчин нырнули в реку. На реке появился челнок, а в нем рыбак в бриле и с веслом. Он-то и спас Мишу, протянув ему весло, за которое тот ухватился из последних сил.
Дядька! кричала в это время рыбаку Полина Ивановна, по-прежнему стыдливо закрывая руками свою могучую грудь, обтянутую черным сатином. Зачем ты его вытягуешь? Нехай топнет! Тебе его женка спасибо скажет!..
Спустя малое время Капку выволокли из воды на берег, положили на муравку. Он выхаркивал из себя воду, зачумленно мотал головой, по-жабьи таращил очи с красными белками и мычал что-то невразумительное. А Полина Ивановна все еще не могла угомониться. Держась в отдалении от Капки, вокруг которого сбился народ, и не рискуя к нему подходить (видимо, ее все-таки смущал тесный купальник), она кричала:
По мне, так я б усех до одного пьянчуг в речку загнала, хай топнуть!.. И зачем его вытягнули, черта поганого?..
«Черт поганый» сперва только по-чертячьи извивался телом, освобождая свое нутро от речной воды, да пощелкивал зубами, а потом взял да и огрызнулся, адресуясь строго в пространство:
А кого я просил, чтоб спасали? вскрикнул он придавленным голосом. Я б и сам не утоп! Не хужей вас плаваю!
Тут он подхватился на ноги, да и вовсе привел всех в изумление, начав отплясывать гопака. Решив, видимо, по-настоящему потешить народ, Миша Капка, корча всякие гримасы, шлепал себя ладонями по мокрым штанам и сорочке, притопывал ногами в одной уцелевшей сандалетке, где чавкала вода, и горланил осипшим тенорком:
Гоп, куме, не журися,
Туды-сюды поверныся,
Бо я панського роду,
Пью горилочку, як воду!..
Народ опять развеселился, глядя, какой концерт задает на муравке пьяненький и старенький Миша Капка, чудом избежавший участи утопленника. Только Полина Ивановна реагировала на концерт по-своему:
Да чого́ вы зубы скалите? возмущалась она, по-прежнему не смея приблизиться к толпе. С чого́ тут зубы скалить? Шо шута горохового вам представляет? Да була б тут его Марья, она б его живо лозиной угостила! Он же ее як огня боится!..
По правде говоря, в городке и в самом деле поговаривали, будто Марья, женщина, не обиженная ни ростом, ни силой, частенько поколачивает своего муженька. Рассказывали даже, как однажды, спасаясь от ее тяжелой руки, Миша юркнул под кровать и затих там, свернувшись калачиком. Марья ухватила кочергу, шурует кочергой под кроватью и кричит ему: «Выходи, бо хужей будет!», а Миша ей в ответ: «А биться будешь?» «Буду, еще и как!» отвечает Марья. «Тогда не выйду!» заявляет Миша. «Так вот ты какой?!» грозно вопрошает Марья, шуруя кочергой. «Такой! храбро отвечает из-под кровати Миша. И храбро спрашивает: А зачем ты за меня замуж шла, как знала, что я такой сердитый?..»
В это время к берегу наконец причалил катер. С него повыпрыгивали пионеры, устроители праздника и музыканты с трубами и выловленным в реке барабаном, который сильно намок и из середки которого вытекала вода. Музыканты заметно покачивались, а почему покачивались, объяснять не требовалось, ибо авоська с пустыми бутылками, несомая Нестером Козодубом (1-й тенор, козлиная бородка, зеленые веснушки, оставленные дробью), была красноречивее всяких слов. Митюха Сосна тоже покачивался. Но он всегда покачивался, поскольку колесообразная форма ног понуждала его ходить враскачку, посему его покачивание в данный момент выглядело вполне естественно.
Сосна и без того был зол на Мишу Капку, который и сам едва не утонул, и барабан привел в негодность, а увидев, как тот дурачится на потеху людям, и вовсе вышел из себя.
Кончай представление! крикнул он, хватая Капку за руку и останавливая его глупый танец. И пригрозил: Ты мне еще за барабан ответишь! Ну-ка, пошли!
Куда пошли, чего пошли? завопил Миша и топнул маленькой ногой в новой, правда размочаленной, сандалетке. Ты по какому праву меня хватаешь? Кто ты мне такой?..
Пошли, пошли, над тобой и так смеются! тянул его за руку Сосна. Иначе мы тебя на собрании обсудим!
Миша, как бодливый бычок, затряс плешивой головкой, ударил лбом Сосну в грудь, отпрянул назад, норовя высвободиться, и вскрикнул:
Пусти, изверг-мучитель! Ах ты изверг-мучитель! Да я тебя скорей из оркестра выгоню, чем ты меня!.. Кого хошь спроси все не желают, чтоб ты в оркестре был, старый хрыч!.. Может, забыл, как грабил меня? Давай назад мои грошики! Забыл, как четыре марки мне платил, а себе шесть брал? Я тебе не прощу, изверг-мучитель!.. Пусти мою руку!..
Я тебе пущу! налился гневом Сосна. Я тебе так пущу, что ты запомнишь!..
Тише, тише!.. Товарищи, что вы делаете?.. зашумели вокруг.
Пусти его! потребовал Ерофей Мельник (кларнетист, смоляной чуб, сестра в Нью-Йорке) и сам дернул за руку Сосну.
Ты чего дергаешь, чего дергаешь? выпучился на него Сосна. Маньку свою в Нью-Йорке дергай, а не меня!
Вот ты как?! взвился Ерофей Мельник. Нестер, подержи кларнет Я тебе дам, как Маньку трогать! Да ты до-диез взять не можешь!..
Сроду не мог, а меня на четыре марки ценил! Себе шесть, а мне четыре, изверг-мучитель!.. Ка-ак дам!.. Миша Капка опять боднул головой Сосну.
Товарищи, товарищи, разнимите их!.. Это же безобразие дети слушают!.. шумели вокруг.
Уберите отсюда детей!.. Дети, марш домой!.. Зачем вы смотрите, как они ругаются? Что тут интересного?.. А еще пионеры!..
Вдруг Сосна отпустил Мишу Капку, сплюнул себе под ноги, поднял с травы свою трубу-баритон и заявил:
Раз такое дело, сами играйте! Я с вами мараться не буду! повернулся и пошел к мосту, качаясь на своих ногах-колесах.
Не пугай, не пугай, изверг-мучитель! крикнул ему вслед Миша Капка. До-диез научись брать!..
Однако он уже навесил на себя огромный мокрый барабан и вместе с другими музыкантами вприскочку (оттого что был в одной сандалетке) заспешил к мосту следом за покинувшим их Сосной.
Полина Ивановна натягивала в это время на свои могучие телеса, докрасна сожженные солнцем, просторный сарафан и громогласно комментировала их уход:
Вытягли на свою голову! Хай бы они все утопли, черти с того света!..
Они догнали Сосну за орешником, на железнодорожной насыпи, по обе стороны которой тянулись стежки к городу. Стежка была узкая, и они двигались гуськом. Впереди раскачивался на ногах-колесах Сосна, за ним, чуть приотстав, пылили ногами музыканты, а шеренгу замыкал Миша Капка, тащивший перед собой все еще мокрый, а потому чрезмерно тяжелый барабан, из-за которого торчала лишь половина Мишиной головы вместе с крохотными глазками, что позволяло ему видеть дорогу.
Двигаясь в таком порядке, они вели следующий разговор:
Митюха, стой! Чего ты от нас, как русак от лисицы, скачешь? Вот уж верно говорят: цена зайцу две деньги, а бежит на сто рублей! прокрикивал Сосне Яков Деревяненко (1-й альт, седой бобрик, грудь вперед, незадачливый охотник и первейший враль).
Митюха, зачем ты в бутылку лезешь? Что ты, Мишку не знаешь? Он только с нами герой, забодай его комар!.. урезонивал Сосну Нестер Козодуб (1-й тенор, козлиная бородка, зеленые веснушки, порожние бутылки в авоське).
Митюха, глянь, где солнце стоит! А в пять часов жмурика выносят! Ты ж сам на пять часов похороны назначил! напоминал Прохор Груша (2-й тенор, нос от уха до уха, буро-синего цвета, непьющий, а стало быть, и сейчас трезвый). И обращался за поддержкой к плевшемуся за ним Григорию Пархоменко: Я так говорю или не так?
Так, односложно отвечал Пархоменко (2-й альт, шея в три складки, слова произносит лишь в крайнем случае, даже под хмельком).
Митрофан Сосна не отвечал, точно ничего не слышал. Потом поднялся на насыпь, перешагнул через рельсы и пошел по другой, параллельной стежке.
Иди, иди, изверг-мучитель! крикнул ему из-за барабана Миша Капка и со злостью стряхнул с ноги мешавшую ему сандалетку. Сандалетка улетела в орешник и, угодив на сук, повисла на нем.
Да пускай идет! Обойдемся! поддержал Мишу Ерофей Мельник (кларнетист, смоляной чуб, сестра в Нью-Йорке). Без него человека схороним! Гришуха, так или не так? спросил он шагавшего впереди Григория Пархоменко.
Так, прогудел в ответ Пархоменко (2-й альт, шея в три складки, слова произносит лишь в крайнем случае).
Хороните, а я с вами не знаюсь! наконец-то отозвался с противоположной стороны насыпи Митрофан Сосна, их многолетний руководитель. Пускай Мельник мою долю на бедность возьмет, пока Манька доллары подкинет! Или Мишке отдайте, а то он сиротинкой воет А все ж свиньи вы, раз забыли, кто вас музыке выучил!
Возможно, сказавши так, Митрофан Сосна сплюнул бы себе под ноги, считая, что довольно дурью тешиться, перешагнул бы через рельсы, да и помирился бы со своей музыкальной братией. Честно говоря, он уж было и намерился так поступить, тем более что они подошли к городку, и улица, ведшая к дому покойника, над которым им предстояло сегодня играть, лежала не с его, Митрофана, а с ихней стороны. Но тут, как назло, их догнал товарняк и, будучи очень длинным, этак вагонов на семьдесят, надолго скрыл Сосну от прочих музыкантов. А когда товарняк прошел, по другую сторону полотна никого не было.
«Вот вы, значит, как?! закипел обидой Сосна. Решили, что Митюха и вправду за вами побежит? Не-ет, голуби, не дождетесь!..»
И он отправился домой, твердо положив себе, что больше в оркестр ни при какой погоде не вернется. Не вернется, даже если все они на коленках будут его просить. Не вернется и баста!
3
На другой день Митрофан Сосна рано утречком колол подле сарая дубовые чурбаки и старался не думать о вчерашнем. Но вчерашнее само лезло в голову, и душа у Сосны исходила обидой. Ну, один бы ушел, ну, двое: Мельник да Капка, рассуждал он, но ведь все покинули его, даже Прохор Груша (2-й тенор, нос от уха до уха, буро-синего цвета, непьющий), считавшийся первым другом. Сосна надеялся, что поутру, опомнившись, хоть один из них да явится к нему с покаянием. Однако никто не являлся. Конечно, можно было предположить, что, изрядно угостившись вчера после похорон на поминках, его подопечные будут до обеда задавать храпака, но все равно это не оправдывало их.
За этими размышлениями он наколол немало дров, снес их в сарай, а затем прилег на раскладушке под сливой переживать дальше свою обиду. Незаметно он стал засыпать, но его засыпанию помешала жена.
Поднимись, к тебе люди из Вишняков пришли, сказала ему жена. На похороны зовут.
Скажи, не играем больше. Скажи, разъехались, мол, музыканты кто куда, ответил ей, зевая, Митрофан Сосна. Или лучше скажи, пускай к Мишке Капке договариваться идут. Я теперь в их дела не мешаюсь.
Да выйди ты, выйди к людям и сам объясни, настаивала жена. У них покойник странный поп вишняковский. А хоронить с оркестром хотят.
С чего б это так? удивился Сосна.
И поднялся после этого, вышел из сада во двор, где жарило солнце и где ожидали его две женщины, стоявшие у крыльца, молодая и старуха. Молодая была, как всякая молодая, и одета по-летнему в цветастое платье, а старуха, сразу было видно, что набожная: вся в черном, личико из скорбных морщинок соткано, глаза в землю уперты.
Так что за нужда у вас? спросил Митрофан Сосна. Неужто правда, что попа хоронить с оркестром?
Не попа, сердешный, не попа, кротко молвила старуха, не поднимая на Сосну глаз. А поп слово ругательное, грех так говорить. У нас батюшка Павел помер.
Ну, пускай будет батюшка, усмехнулся Сосна. Так правда, что вы насчет оркестра пришли?
Правда, сердешный, истинная правдочка, смиренно подтвердила старуха.
Да как же это попа гм-м то есть батюшку и с оркестром? Это ж вроде не по правилам? опять спросил Сосна.
На то воля усопшего, ответствовала старуха. Завещанье он такое сделал, чтоб алькестра грала.
«Вот хорошо! подумал Сосна. Направлю их к Мельнику или к Мишке Капке. Пускай они, сукины сыны, по жаре пять километров до Вишняков чешут и над попом играют!..»
А с чего ж ему такое в голову пришло? вновь полюбопытствовал Митрофан Сосна и покрутил лысой ореховой головой.
Молодая смешливо сморщила нос и улыбнулась полными малиновыми губами. Потом пожала круглым плечом, перекинула с груди на спину пшеничную косу и серьезно сказала:
А кто ж его знает, с чего. Я по своему делу в город ехала, да меня Валерьян Павлович попросил подсобить бабе Фекле с куплей платков на похороны, указала она карими глазами на старуху. А мне лично поручил насчет оркестра постараться. Валерьян Павлович только утром по телеграмме приехал, а мы с ним суседи. Так он и говорит мне: «Давай, Оля, договорись с оркестром и пятьдесят рублей задатку дай. А другие пятьдесят при расчете». Вот я в клуб зашла, и мне ваш адрес сказали. А деньги при мне, могу отдать. Она проворно отвернулась, сунула руку за вырез платья на груди и достала тугонький кошелек.
Это было неожиданностью для Сосны сто рублей за похороны! Так никто никогда не платил. Пятьдесят твердая ставка. Случалось и за сороковку хоронили Нет уж, дудки! попа он этим сукиным сынам не отдаст!..
Что ж, можно сказал Митрофан Сосна, не зная еще толком, что ему предпринять, но понимая, что от похорон нельзя отказываться. Он почесал ореховую лысину, посмыкал за волосок бородавку, как бы что-то прикидывая про себя, и спросил: А вынос когда?
В четыре часа, сердешный, ответила старуха, поглядев, наконец-то, на Сосну мутными, неопределенного цвета глазками. И, горестно сморщив личико, запричитала: Ох, грех случился, ох, грех великий!.. Молодой еще, слепой як котятко
Зачем вам к нему мешаться? ответила ей молодая, назвавшаяся Олей, и объяснила Сосне: Это баба Фекла Валерьяна Павловича осуждает, сына батюшки. Валерьян Павлович и сам в духовной академии учился, а после разочаровался и на инженера переучился.