Барон был настроен сердито.
Непонятно, чего затеяли треп. Надо сказать первой роте, на кого их спец поднял руку, и они ему
Нет! резко перебила Манюшка. Он не знал. Я не хочу лишнего наговаривать. И дело не во мне, а в принципе
А, ну тогда чего ж промямлил Трош. Если в принципе, то вспомните, как мы были ратниками и как из нас жали масло, гнули нам салазки и возили на нас воду. Мы прошли через это, а почему другие не должны? Традиция есть традиция.
Традиции треба уважать, подхватил басом Мотко. А инакше что получится? Чем же спец будет отличаться от ратника?
Тут все заговорили одновременно и «президиуму» никак не удавалось овладеть ситуацией. Возмущались: мол, как же так, над нами куражилисьмы молчали, а теперь, когда настала наша очередь куражитьсяратника и пальцем не тронь? Подводили под традицию теоретическую основу: мы учимся в военной школе, будущего солдата, военного летчика надо воспитывать в спартанских условиях: чтобы закалиться телом и духом, он должен обязательно пройти через физические и психологические испытания. Традиция, мол, учит дисциплине, уважению к старшим. Не выдержав, встала Манюшка. Лицо ее было в кровоподтеках, левый глаз заплыл, губа рассечена. Послышался смешок:
Жестокие нравы, сударь, в нашем городе, жестокие
Традиция, презрительно процедила она. Обижать, кто послабее, унижать человеческое достоинствоскажите, какая прекрасная традиция! Да вы просто трусы, раз позволяли вытворять такое над собой!
Ну, ось ты не позволилаи що маешь? насмешливо и раздраженно выкрикнул Мотко.
Цветущий вид и тонкую шею, хихикнул Ростик, но тут же выставил перед собою ладони: мол, виноват, случайно сорвалось с языка, не принимайте в расчет.
Я за себя постояла И в дальнейшем терпеть не буду. Против ваших дурацких традиций буду драться хоть до смерти.
Ну, княгиня, вас-то мы защитим, склонил голову Трош. Вы у нас одна. Да вас никто и не тронет. Сами же сказали, что он не разглядел. А то бы
Брось! обрезала Манюшка. Я таких знаю. Если он считает, что ему дозволено унижать и грабить, то он и мать родную не пожалеет. Да они же, вот такие, и установили эти традиции. И такие же их придерживаются. Я, например, не верю, что ты, Барон, или ты, Ростик, способны унизить или ограбить человека, хотя бы и ратника.
Помкомвзвода приложил руку к груди.
Наконец-то похвалили.
Ничего себе похвала. В голосе Троша проклюнулась злость. Княгиня просто считает нас трусами, какая ж это похвала?
Эх, жисть наша поломатая! Хватит трепотни! Для чего мы, собственно, собрались? Давайте решатьчто будем делать, если тот спец захочет расквитаться с Марием и нагрянет с дружками. Такое может быть.
Надо ето доложить, сказал Евстигнеев, болезненного вида парень с бледным лицом и замедленной речью по кличке «Болящая Евгения».
Ну да, не хватало еще! послышались недовольные голоса. Прятаться за спину начальства! Что мы, не сможем себя защитить?
Вот, правильно, подхватил Захаров. Будем защищаться. То есть, драться за Мария или за любого из нас. Все за одного. Да? На этом и порешим Вы чем-то недовольны, барон?
Я всем доволен, хмуро отозвался Трош. Буду защищать ратников от спецов. Всю жизнь мечтал.
О аллах! воскликнул Игорь Козин. Можешь не защищать. Без тебя обойдемся как-нибудь.
Вы-то обойдетесь, а я? проворчал Трош.
ГЛАВА ШЕСТАЯПострижение в двоечники. Обыск
В конце ноября на отчетном комсомольском собрании взвода Манюшку избрали заместителем комсорга, то есть Толика Захарова, которому «удалось усидеть в своем кресле», как не преминули сострить хлопцы. Вообще здесь острили все и по всякому поводу. Жизнь в школе текла довольно однообразно, поэтому развлекали себя и товарищей, как могли.
Почти сразу вслед за этим произошло еще одно событие, о котором потом старались не вспоминать.
После праздника Лесин распорядился, чтобы на самоподготовке оставались все, а не только троечники.
Отпускать сильных с самоподготовкиэто была моя ошибка, признал он. Когда сильные занимаются вместе со слабыми, ясно, что они помогают слабым. Главное, товарищи, вовремя исправлять свои ошибки.
И вот в 17.00 Манюшка впервые пошла в класс готовить уроки на завтра.
Примерно через полчаса дверь класса распахнулась и на пороге появился Мотко, которого после обеда увел с собой куда-то командир роты. Теперь стало яснокуда: Грицко лишился своей волнистой льняной шевелюры и был переодет в старую заношенную летнюю форму. Его появление тут же прокомментировали:
Острижен по последней моде,
Как денди лондонский одет
Все это означало вот что: сегодня Мотко не смог ответить урок по физике и подвергся пострижению в двоечники. Мудрое начальство считало, что в таком затрапезном виде провинившийся на гулянки не пойдет и, стало быть, займется науками. Щеголять в форме хебе бэу (хлопчатобумажной, бывшей в употреблении) и с нулевой стрижкой предстояло Мотко до исправления двойки.
Грицко прошел к своей парте, долго копался там и вдруг объявил:
Хлопцы, у меня пропали часы.
Наступила черная тишина. Все разом оторвались от учебников и тетрадей.
Ну, такого у нас еще не было, пробормотал Славичевский. Во взводе инфекция.
Часы-то, считай, як орден, горестно выдохнул Мотко. За первое место по гимнастике получил. На республиканских соревнованиях. Не знаю, но як там ни крути, ане було ратников, не було и ничего такого
Во-во, поддержал его Трош. Толкуем разные высокие слова в защиту ратников, а вот, пожалуйста
Встал Володя Гермис из новичковкряжистый, тяжелый, неповоротливый. Он обвел ребят потемневшими синими глазами:
Нас во взводе четверо. Выделите комиссию, пусть обыщут.
Гермис нервно пригладил свои пепельные, ежиком, волосы, призывно взмахнул рукой, и четверо ратников: он сам, толстощекий Коля Опоркин, русый, с манерами пай-мальчика Аркаша Броденко и Манюшкавыстроились у доски. Вслед за ними вышел Захаров.
Дожили, сказал комсорг. Крупный нос его как будто еще больше раздулся, лицо покраснело. Среди нас завелась сволочь. Из-за нее, одной, мы все под подозрением и все чувствуем себя сейчас сволочами. Найдемпощады не будет. Обыскивать будем всех. Для начала Ронька обыщет меня, яего, чтоб уж никаких разговоров Предлагаю Мария от этой процедуры освободить, вдруг добавил он скороговоркой.
Эта скороговорка, приглушенный голос и опущенные глаза могли вызвать разного рода подозрения, поэтому Толик поспешил объясниться:
Мне стыдно даже подумать, что мы будем обыскивать девчонку.
Конечно, не надо ее! Княгиня вне подозрений. Пусть вообще выйдет, нечего ей смотреть, как мы тут
Только Сурдин, остроносый малый с сонными заплывшими глазами, спросил даже как бы с обидой:
А что, девчонка не может украсть?
Манюшка подошла к Захарову, вывернула карманы, стала снимать китель.
Нет, сказал он и взял ее руки в свои. Ребята
К ней подскочил Мотко, застегнул китель и отвел к окну.
Оскорблять дивчатдо этого мы пока не докатились.
Обыск проходил торопливо и нервно. Кое у кого дрожали руки. У других слезы накипали на глаза. Третьи жалко улыбались. Все чувствовали себя оскорбленными и виноватыми.
Манюшка, некоторое время наблюдавшая за ребятами, не выдержалаотвернулась. И хотя было ясно, что вор один, остальные безгрешны, было такое чувство, что все замараны, все причастны к краже.
Обыск подходил к концу. Захаров и Славичевский проверили последних спецов и пошли обшаривать парты и полевые сумки, у кого они имелись.
Часов не нашли. Вор, видимо, посмеивался про себя над наивностью ребят, полагавших, что он оставит украденную вещь у себя в кармане или в парте.
Все вернулись на свои места, уткнулись в учебники и тетрадки: событие событием, пусть хоть и архидраматическое, а занятия-то ведь никто не отменит.
Манюшка пошла к доске, где решали задачи по физике Захаров и Козин. Некоторое время она внимательно следила за ходом рассуждений Толика, а потом вдруг сказала:
Сурдин выходил из класса, когда Грицка не было.
Ребята повернулись к ней, бросив задачу.
Ну и что? дернул плечом Захаров. А я виделМигаль выходил.
Он старшина ротыпо делам.
А я виделвыходил Синилов. Это ничего не доказывает. Может, выходили и другие, на кого мы не обратили внимания.
Ну и что теперь? Так и будете носить это клеймо?
Вот так номер! удивленно передернул плечами Толик. «Будете» А вы не будете, позвольте вас спросить? Вы не из нашего грешного коллектива? Из соседнегоправедного?
Ладно, я тоже Но почему же мы все должны чувствовать себя виноватыми?
Захаров пожал плечами и после недолгого молчания задумчиво произнес:
Наверно, в чем-то мы все же и в самом деле виноваты
ГЛАВА СЕДЬМАЯГорькие мысли. Игорь Козин
На зимние каникулы спецшкольники разъехались по домам. Остались те, кому некуда было податься, в основном обитатели школьного общежитиякруглые сироты, проживающие в двух больших комнатах на четвертом этаже. Все они несли караульную службу и при необходимости выполняли разные хозяйственные работы.
Осталась и Манюшка. Николай Степанович женился, и поэтому она решила: «Чего я там буду путаться у них под ногами?» Она вообще не хотела никому быть в тягость ни на полногтя и, поступив в спецшколу, написала Николаю Степановичу, что живет теперь на всем готовом и ей ничего не надо. Все ж он регулярно присылал ей по пятьдесят-семьдесят рублей в месяц «на кино и конфеты», и она была благодарна ему за это: нужно было приплачивать хозяйке за койку, и в кино, конечно, хорошо было хоть пару раз в месяц сбегать, да и вообщекогда в кармане бренчат копейки, чувствуешь себя свободней и уверенней в жизни. Можно, например, позволить себе выпить стакан лимонада. К конфетам и прочим сладостям теперь, надев военную форму, Манюшка относилась свысокакаждый день дают чай и компот, значит, сладкого организм сколько положено получает, чего еще? Военному человеку больше к лицу папироска в зубах, чем конфетка за щекой. Правда, курить она не научилась, хотя и пробовала: ну, во-первых, спецы смолили там, куда вход ей был заказан, во-вторых, ее новые друзьяЗахаров и Игорь Козин не курили и, в-третьих, жила на квартире она вместе с хозяйской внучкой, которой даже в голову не приходило баловаться табаком, а в-четвертых, ей и самой не понравилось: зашла как-то на квартиру, где жили Барон, помкомвзвода и Мотко. В комнате сизым-сизо от дыма, ну, и она выкурила для форсу и поддержания воинского достоинства сигарету. Как ее потом выворачивало!.. Да, а вот лимонад для лимонада она сделала исключение. К нему у нее было отношение особое. Четыре года назад, в первые послевоенные дни, ей, голодной десятилетней девочке, ничего в своей жизни не пившей, кроме молока и простой колодезной воды, и никаких сладостей не пробовавшей, перепал неполный стакан лимонада. Он показался ей райским напитком, и Манюшка сохранила к нему пристрастие
Она заступила на пост в 20.00. Два часа предстояло ей простоять у тумбочки с противогазной сумкой на боку и с учебной винтовкой в руке.
Школа была пуста, и случайный хлопок двери где-то на четвертом этаже гулко разнесся по всему зданию. Делать в общем-то было нечего, заботиться не о чем, и в голову полезли всякие неслужебные мысли.
Все-таки ревновала она немного Николая Степановича к его новой жене. Где-то на донышке души копошилась обида на него. Ведь он действительно был ей родной, и привязались они друг к другу по-настоящему, по-родственному
К девяти годам Манюшка осталась сиротой, потеряв в войну сестру, двух братьев и мать. В сознании ее укоренилось тогда детски наивное представление о войне: Гитлер и его фашисты затеяли ее и пришли к нам для того, чтобы искоренить семью Домановых. В ожесточившемся и отчаявшемся сердце жила надежда, что вот вернется с фронта отец иназло фашистам, что так немилосердно истребили их почти всехвосстановит семью. Но и на отца пришла похоронка. Гитлер победил Домановых. Однако Манюшка не признала этой победы. В яростном стремлении сопротивляться до последнего она попросила удочерившего ее фронтовика Николая Степановича Мельникова оставить ей ее фамилию.
Николай Степанович тоже стал сиротой. Жену и дочь его угнали, отступая, немцы, и где-то они бесследно сгинули, сын Велик погиб от бандеровской пули, погиб, загородив собой ее, Манюшку. Новый отец жалел девочку, относился к ней действительно как к родной дочери, но иногда она ловила в его взгляде какую-то затаенную боль, смешанную, как ей казалось, с неприязнью.
«Я все время напоминаю ему о Велике, терзалась Манюшка, и что погиб он, спасая меня, значит, вроде бы из-за меня. Не может он, видно, примириться, что Велик прикрыл меня собой, а не я его»
Конечно, это ей только казалось, но в том, что всякое напоминание о семье мучило Николая Степановича, сомнений не было. Он сам сказал ей однажды:
Тяжело мне, дочь, в Журавкине. На каждой стежке остались их следы, куда ни глянешьвсюду они. Вон там Нюшка ногу поранила, там Велик с дружком подрался, там Таня в камушки с подружками играла. Вспомнишьи уже выбит из колеи, жить не хочется. Анадо жить дальше. Списался я со своим фронтовым другом, зовет на Украину. Поедем.
В Залесье он постепенно отмяк, отошел, поровнел и вроде бы успокоился. Недаром говорят, что переезд на новое место жительстваэто как стихийное бедствие. Оно требует напряжения всех сил. Пока осваивался с новой работой, устраивался с жильем, приживался в коллективе, постепенно менялись направление мыслей и психологический настрой, быстрее затягивалась рана и уже, глядишь, через какое-то время по-молодому засветились глаза и бодрое «трам-трам» нет-нет да и начало срываться с повеселевших губ.
Спокойнее, веселее зажилось и Манюшке. Меньше стала мучиться своей несуществующей виной.
И вотпоявилась эта чужая женщина. Запомнилось обиженному сердцу: как-то Николай Степанович обратил внимание, что Манюшка на каникулах сидит за учебниками.
У тебя переэкзаменовка, что ли? удивился он.
Еще чего! Я ж тебе показывала похвальную грамоту, седьмой класс, забыл?
Не забыл, потому и удивляюсь, почему это ты с учебниками.
Манюшка начала было плакаться, что учиться дальше негде, так хоть сама себя будет учить, чтоб не потерять год, а вообще, пусть он посоветует, как ей дальше быть, но Николай Степанович озабоченно достал из кармана-пистончика часы, взглянул на циферблат.
Ух ты, опаздываю! И словно отмахнулся от ее забот. Не переживайкак-нибудь устроится
Ей сделалось так, словно он отпихнул ее от себя. Она знала, куда он спешил: видела дважды его с географичкой Валентиной Матвеевнойодин раз в кино в клубе леспромкомбината, а ещепоздним темным вечером ходили в молодой посадке вдоль путей, как бы случайно задевая друг друга плечами и локтями и разговаривая про флору и фауну украинского Полесья. (Стыдно признаться, но она одним ухом чуть-чуть подслушала.) Как обидно ей тогда стало за погибшего Велика, его пропавших мать и сестренку, горько за себя! И злое чувство шевельнулось в душе, как будто Николай Степанович предал их всех. Хотя, если подумать хорошенько, так чего злиться: ему сорок, ей тридцать пять, пожилые, конечно, уже, но ведь не дряхлые же старики, и оба обиженные войной, а потому ни в чем не виноватые. Сама из таких обиженных, Манюшка, поразмыслив, поняла и даже оправдала их, но легче ей от этого не стало: усилилось отчаяние и теперь к нему прибавилось ощущение одиночества. С тех пор ей стало казаться, что Николаю Степановичу она не просто не нужна, но даже мешает.
«И чего выдумала, спрашивается? говорила она себе сейчас, похаживая перед тумбочкой. Если глянуть на дело здраво, то все становится на свои места. Я-то должна первая радоватьсявозродится семья Мельниковых, порушенная Гитлером. Может, появится новый Велик».
И женитьба Николая Степановича повернулась к ней другой сторонойкак месть за погубленную семью Домановых, как еще одна победа над Гитлером и его фашистами. Ибо торжествовала справедливость: обваливались, сравниваясь с землей, зарастали молодой травой окопы, пополнялись, восстанавливались семьи, рождались новые, а Гитлер и его фашисты гнили в сырой земле, и только бесславное эхо осталось от них на свете.