Ну, сынок, за то, чтоб нам жить назло супостатам! Не горюй, что без ноги Говорят, чему быть, того не миновать! Судьба. Я вот с пятнадцатого года на деревяшке Тоже от их снаряда, он кивнул головой на окно.
Саша, настороженно следившая за всем, увидела, как сошлись у Лялькевича брови и задрожала рука. «Зачем дядька утешает? Кому легко в двадцать пять лет остаться калекой? Зачем об этом напоминать?»
А дядька не унимался:
Однако ничего, брат, как видишьживу. Была бы голова на плечах. А у тебя она есть. Человек ты ученый. Техник. Мы с тобой еще не одну дорогу построим назло супостату. Так будем здоровы!..
Саша не присаживалась. Поля уступила ей обязанности хозяйки, и она хлопотала, ища себе работы и стараясь меньше быть на светунад столом горела Аксанина лампа. Саша подавала на стол, подбрасывала дрова в печь, где варился второй чугун картошки. Когда выпили все, кто сидел за столом, Саша поднесла угощение соседкам. Старушки крестились и говорили в одно слово:
Дай тебе бог счастья. Счастливой вам жизни.
Пригубили для приличия, утерли уголком платка рот и отказались от закуски.
У Саши от их простых и душевных слов больно сжалось сердце. «Счастливой жизни?! Бабушки родные, знали бы вы, кто мы! Но так надо так надо!»
Мужчины не стеснялись закусывать, но больше налегали на огурцы да картошку, так как знали, что сало в этой сиротской хате не своезанятое.
Лялькевич выпил, поел горячей картошки, и бледное лицо его покрылось нездоровыми красными пятнами.
Что, браток, говорят, страх чего делается в этих лагерях? спросил Федос, с ужасом думая, что и он мог туда попасть.
Да уж известно, в пленуне у тещи в гостях, сдержанно ответил Лялькевич, глянув на Даника, который один из всех с аппетитом уплетал сало.
Говорят, раненых и хворых они кончают там, душегубы проклятые, подала голос тетка Ганна, Романова жена.
Лялькевич бросил взгляд на Сашу. Она стояла у колыбели и смотрела на него, понимая, как нелегко ему отвечать на такие вопросы: нужно соблюдать осторожность и в то же время не показаться этим добрым людям чужаком, не утратить их доверия.
Он вздохнул.
Разные и среди них есть. Некоторые, и точно, звереют. Война!..
Ох, звереют! Хуже зверей становятся, снова не сдержалась Ганна.
Да ведь есть международные правила обращения с пленными, постарался Лялькевич смягчить свои и теткины слова.
Эх, братец ты мой! махнул рукой Роман. Правил ты захотел от этих супостатов! Видел ты у них правила?
Дочка моя Прося, что в Борщовке замужем, рассказывала вмешалась в разговор одна из бабушек, до тех пор молчаливо сидевшая на лавке. В то воскресенье приходила проведать меня, так она рассказывала. Вели эти ироды через их село, может, тысячу наших пленных солдатиков, вывели на луг и всех положили, соколиков. За что? Боженька ты мой! Сколько крови людской льется!..
Должно быть, почуяв, что беседа принимает не совсем желательный оборот, Федос заговорил о другом:
А ведь, гляди, отпускают. И много?
Лялькевич решил: «Лучше пускай плохо думают обо мне, чем попасть на подозрение полиции. Кто-нибудь из женщин по простоте душевной расскажет об этих разговорахпопал под наблюдение».
Многих, ответил он. А чего им теперь бояться? Говорят, Москву взяли
Но он ошибся, даже он, партизанский комиссар, не учел настроения людей.
Москву? так и подскочила Аксана. И вы поверили? Брешут они, как собаки! Они еще перед праздниками кричали об этом. А я сама читала
Даник оглянулся на окна. Поля дернула соседку за рукав.
Ксана!
Дядька Роман поспешно схватил бутылку.
Выпьем, братки, еще по одной, выпьем назло
Забулькала самогонка.
Скрипнул крюк на потолке, к которому была подвешена люлька. Саша качнула ее сильней, чем обычно.
Выпьем, мужички! Выпьем, бабы! Саша! Ты что прячешься за печь да за люльку? Иди к столу! Садись рядом с мужем, мы поглядим, что вы за нара. Подходите ли друг другу?
Женщины поддержали его:
Правда, Саша, что ты все качаешь? Спит ребенок и пускай спит. А за печью Поля посмотрит. Садись.
И даже Даник добавил важно, серьезно:
Садись, сестра.
Аксана вскочила, обняла ее, подвела к столу. Ей освободили место рядом с «мужем». Она села, притихшая, робкая, неловкая. А все в деревне знали ее как самую живую, бойкую, веселую девушку. Ее самое пугала эта скованность: увидят их рядом и сразу поймут, что никакие они не муж и не жена. Саша, понурившись, смотрела в стакан с мутной жидкостью, который ей кто-то подсунул.
Саша, подруга ты моя дорогая! Гляжу я на тебя и дивлюсь: словно не рада ты, что вернулся твой Петя. Боженька мой! Пускай бы мой Иван пришел без ноги, без руки, я на руках бы его носила, как дитя. Да кто знает, вернутся ли наши. Может, мы давно уже вдовы и дети наши сироты, и Аксана залилась слезами.
Саша подняла голову и посмотрела на Лялькевича, взгляды их встретились. В его запавших глазах блеснули росинки слез. Он вытер их пальцами. Саша кивнула ему, как близкому человеку, и протянула свой носовой платочек. Он взял его и вытер глаза. Благодарно улыбнулся в ответ и поднял стакан, молча предлагая выпить. Саша показала взглядом на колыбель: нельзя, мне кормить дочку.
Ничего, Сашенька, Ленка лучше спать будет, поддержала его тетка Ганна.
Они выпили. Этот немой разговор растрогал и обрадовал гостей: значит, между Сашей и Петей все как должно, и оба они вон как рады, даже слов не находят, чтобы выразить эту радость. И всем стало от этого хорошо. Гости весело зашумели, стакан пошел по кругу. Тетка Ганна, видно, немножко захмелела. Ей захотелось поцеловать «Петю». Она через стол потянулась к его колючей щеке. И новая мысль осенила ее.
Сашенька! Мы ведь на свадьбе твоей не гуляли. Так пускай же эта встреча и будет для нас свадьбой Что у вас там раньше было, мы не знаем.
У Саши занялся дух и онемели руки от этой новой выдумки. Правда, дядьке Роману она не понравилась.
Что ты мелешь, жена! Какая тебе свадьба!
А какой ты хотел? Собрались люди, радуются, что встретились молодые, может, счастье их вернулось, вот тебе и свадьба!
Аксана, услышав о свадьбе, осушила уголком платка глаза и вместе со слезами стерла с лица всю печаль и горе: бросила лукавый взгляд на «жениха» и «невесту» и всплеснула руками.
Правду говорит тетка Ганна! Взяла стакан, пригубила и сморщилась, завертела головой. Ой, горько!
Ганна и старушки соседки сразу поддержали ее:
Горько! Горько!
Саша почувствовала, как к щекам и ушам прихлынула кровь, запульсировала в шее, висках, а в груди стало пусто и холодно. Она чувствовала, что Лялькевич смотрит на нее, ждет, и боялась поднять глаза. Из-за его спины Даник сильно толкнул ее в бок; брат приказывал: делай, что положено!
Боже мой! засмеялась Аксана. Дитя родила, а стыдится, как маленькая.
Лялькевич встал, опираясь на стол. Даник толкнул сестру еще раз. Тогда Саша тоже поднялась, решительно положила руки ему на плечи, но посмотреть в глаза не отважилась. Увидела, что на гимнастерке у него армейские пуговицы со звездочками, и подумала, что пуговицы надо заменить обыкновенными, чтоб какой-нибудь пьяный полицай или немец не придрался. За этой посторонней мыслью она почти не почувствовала, как он поцеловал ееедва коснулся уст. Но женщины весело зашумели, и Саша, опомнившись, глянула на них дерзко, смело и тоже засмеялась. С этого момента она играла роль жены просто и естественно.
Тетка Ганна запела свадебную:
Ой, ляцелi гусачкi цераз сад
Крыкнулi гукнулi на увесь сад
Женщины подхватили. Запел Лялькевич, за нимСаша.
Не окончили одну песню, как это часто бывает, кто-то из соседок затянул другую, протяжную и печальную:
Ляцяць, лицяць шэрыя ryci цераз сад,
Вядуць, вядуць сiротачку на насад
Саша не знала слов этой старой песни. Лялькевич подумал, что песня слишком жалостная, что Сашу, которая росла без матери, она может расстроить, а потому, перебив женщин, запел новую:
Як сарву я ружу-кветку
Да пушчу на воду
Казалось, люди на какой-то миг забыли, что кругом лютует война и смерть. Им захотелось хоть минутку почувствовать себя там, где всегда славят жизнь и молодость, на настоящей свадьбе. Сколько чудесных душевных песен народ на этот случай сложил: грустных, веселых, серьезных, смешных! Сколько чарующей красоты в свадебном обряде! Как же тут не позабыть о бедах?
Только самый старый и самый юный не поддались этим чарамдядька Роман и Даник. Они сидели и молчали.
И правда, забывать не следовало: война напомнила о себе, она явилась в хату в образе начальника полицейского отрядаЯкима Гусева. Он вырос на пороге внезапно, без стука, без шороха, как привидение, заполнив своей крупной фигурой дверной проем.
Саша увидела его и онемела. Она немало слышала об этом хитром, безжалостном и страшном человеке. В деревне ходили слухи, что он убил и ограбил родную сестру и за это получил десять лет. Немцы освободили его из тюрьмы и сделали убийцу и грабителя «паном-начальником».
Саша сжала под столом колено Лялькевича, предупреждая об опасности. Он понял, что она испугалась, и погладил ее руку, успокаивая. Но Саше не верилось, что появление Гусева обойдется благополучно.
О, да тут веселье! воскликнул он глухим, но сильным голосом. Хлеб-соль!
Благодарствуйте, просим к столу, сразу же, по-народному просто, откликнулась Поля.
Просим! поддержали ее женщины.
Пожалуйте, пан-начальник! сказал Даник и встал из-за стола, как бы освобождая место.
Даник отошел к печи и остался там. Саша взглянула на брата и вдруг поняла, что он вооружен и готов к любым неожиданностям. Это ее как-то сразу успокоило.
Начальник отряда подошел к столу.
Гость?
Да, пан-начальник, отвоевал, спокойно кивнул Лялькевич под стол на свою йогу. Вернулся вот к ней, он положил Саше руку на плечо. Чего калеке еще надо? Слава богу, что женка приняла
Знаю, остановил его Гусев. Слышал. Однако, брат, служба. Должен проверить документы.
Комиссар спокойно расстегнул карман гимнастерки. Саша снова увидела пуговицу со звездой и снова ощутила холодок под сердцем.
Гусев разглядел документы очень внимательно, одну какую-то бумажку даже посмотрел на свет. Читал, шевеля губами и щуря один глаз. Возвращая документы, бросил Саше:
Посчастливилось тебе. Коли с головой, будете жить припеваючи.
Лялькевич быстро налил стакан самогона.
Чарку, пан-начальник. Для знакомства.
Гусев посмотрел на стакан голодным волком, облизнул языком толстые синие губы, но пересилил себя и отказался:
Служба, брат.
Не побрезгуйте, пан-начальник, заговорили вдруг старушки, сидевшие как воды в рот набрав.
Он отрезал категорически, даже со злостью:
Не могу! И, повернувшись к двери, милостиво разрешил:Можете гулять попозже.
Ходить по деревне разрешалось до девяти часов вечера.
Но кому было до гульбы после такого посещения? Веселье сразу разладилось. Первыми со словами: «Ой, боженька, засиделись мы, совести нет!»разбежались соседки. За ними ушел Федос. Остались Роман с Ганной и Аксана.
Выпьем, Петя, по остатней, вздохнул старик. Назло супостату, он едва заметно кивнул на окно.
Гад, с ненавистью прошептала Аксана.
Когда и эти гости попрощались, Лялькевич с помощью Даника перебрался на кровать и тихо окликнул Сашу:
Александра Федоровна, а теперь вам придется вспомнить свою профессию. Тяжелые у вас обязанности. Простите
Саша сняла повязки и ужаснулась: натруженные за день раны открылись, кровоточили. И сразу же в ее чутком сердце затеплились сочувствие и нежность к этому человеку. Она горячо зашептала:
Родной вы мой, как же вы терпели? Еще песни распевали! Почему же раньше не сказали?
Отдирая бинты, она видела, как он побледнел, как крупные капли пота выступили на лбу и висках, но ни разу не застонал, не охнул. С помощью Поли и Даника она промыла, обработала раны, наложила повязку. Когда смазывала йодом надкушенную губу, он схватил ее руку, прижал к своей горячей, щетинистой щеке и так застыл, закрыв глаза, без слов, без движения. Саша с материнской лаской погладила его по стриженой голове.
VII
На людях Саша говорила Лялькевичу «ты», «Петя». Но с глазу на глаз она обращалась к нему так же, как в те времена, когда они работали в Заполье, только без прежних шуток, без задора, с большим уважением: она могла забыть, что он учитель, но помнила, что он комиссар отряда. Как-то Лялькевич сказал ей:
Александра Федоровна, не лучше ли нам всегда говорить друг другу «ты»? А то не ошибиться бы случайно при посторонних, не выдать бы себя!
Она ничего не ответила, но все осталось, как в первый день, и он никогда больше не говорил об этом.
Саше было тяжело. До того, как приехал Лялькевич, она вспоминала мужа, грустила, иной раз плакала над колыбелью, по-бабьи спрашивая: «Где наш папа, доченька? Жив ли он? и тут же утешала себя:Жив, жив, Леночка! Сердце мое чует».
Было горе. Но она каждый день видела женщин, оставшихся с детьми, и горе ее растворялось в океане народного горя, и ее слезы казались малой каплей в море женских слез. В тяжелом труде, в заботах о куске хлеба ей иногда удавалось не думать о Пете. Собираясь вместе, женщины порой шутили и смеялись, вспоминали разные веселые случаине все же говорить о войне и лить слезы! И в такие минуты они забывали о том, что каждая из них пережила и передумала бессонными ночами, и эти паузы и передышки обновляли их силы, укрепляли мужество и твердость.
Теперь у Саши не стало этих передышек. Женщины смеялись, а она ни на миг не могла забыть, что там, дома, лежит человек, которого все считают ее мужем. Она думала о нем, а видела Петю. Постоянно, ночью и днем, на работе и в часы отдыха, каждую секунду оба они стояли у нее перед глазами, и за обоих она волновалась, тревожилась. Случалось, женщины спрашивали ее с шутливым намеком:
Как он у тебя, Саша, очунял маленько? Корми его получше, не скупись.
Она любила и понимала шутку, но эти шутки причиняли ей боль.
Однажды Владимир Иванович во время тихой беседы, какие они часто вели теперь вечерами, сказал Данику:
Послушай, Даник, не мог бы ты наладить «дружбу» с полицаями, так, как было с Кузьмой? Нам это может понадобиться.
Юноша поскреб затылок.
Я, конечно, могу. Но знаете, Владимир Иванович, чего я боюсь? Что я делаю для нашей победы, этою деревенские не знают, не видят, а вот «дружбу» с полицаями сразу все увидят. Вернутся наши, а вас, может случиться, не будет поблизости, отряда тоже, и возьмут меня тогда за шкирку свои же люди. Обидно будет
Сашу поразила эта тревога брата о будущем, о тех днях, когда каждый должен будет дать ответ если не перед людьми, то перед собственной совестью: что он сделал для победы?
В ту ночь, когда погасили каганец и все улеглись, у нее мелькнула страшная мысль: вернутся наши, придет Петя, и вдруг он не поймет, не захочет понять, почему она приютила Лялькевича, назвала его мужем? Говорят, ревность ослепляет человека, лишает его ума. Она опять вспомнила, как Петя приревновал ее к Владимиру Ивановичу, когда увидел их вместе на волейбольной площадке, как он и в самом деле потерял голову, убежал на ночь глядя неведомо куда и чуть не угодил в Любины объятия. Что, если он не поймет, не поверит, что только случай, исключительный случай свел их вместе? Как это будет больно и оскорбительно! Нет, убеждала она себя, тогда он был молодой, глупый, и ничто их не связывало. А теперь он возмужал, прошел через великие испытания и муки, да и дочка у них. Как же он может хоть на миг усомниться в ее любви и преданности! Наконец, ему скажут Поля, Даник, Владимир Иванович
Потом ей стало тяжело не оттого, что это может случиться, что Петя приревнует, а оттого, что она так подумала о нем и бросила тень на светлый образ мужа. Выходило, будто она, Саша, плохо знает отца своей дочки, сомневается в его уме, великодушии, благородстве. Это долго ее мучило.
Партизаны передавали через ребят медикаменты, рыбий жир, и Лялькевич благодаря Сашиному и Полиному уходу быстро поправлялся, раны его затягивались. «Как от живой воды», шутил он. Рыбий жир он почти не пилотдавал Ленке: малышке понравилось лакомство, и щечки ее за какую-нибудь неделю заметно порозовели. Его отношение к Ленке вызывало у Саши непонятную тревогу и ревность. Очень уж ласков и чуток был этот посторонний человек к ее дочке. Саша избегала оставлять с ним девочку. Но это делали Поля и Даник, и комиссар отлично справлялся с нелегкими обязанностями няньки. Возвращалась Саша, хватала дочку на руки, а та плакала и тянулась обратно на кровать, где сидел или лежал Лялькевич. У Саши больно сжималось сердце. А в то же время и ее какая-то неведомая сила тянула к этому человеку.