Ада получает необходимые советы. Вспоминают общих знакомых. Опять же со свадьбы. Потом будем долго прощаться, приглашать к себе, извиняться, что натоптали в передней, как-то стыдливо целоваться, будто на ходу привыкая к этому ощущению.
А утром я приду на работу ободренный мирным вечером и буду расположен острить, устраивать хохмы, но тут обязательно задребезжит телефон. И кто-нибудь из проектировщиков сипловато пробасит: «Савенков, тебя. Приятный женский голос».
Я удивленно посмотрю в сторону говорившего, пожму плечами и пойду. И буду делать вид, что приятный женский голос меня совсем не волнует. И звонок этот ни к чему, работы по горло. И вообще, что за нелепая привычка звонить в середине дня?
Я вас слушаю, грубо пробормочу в трубку.
В ответ услышу мягкий голос матери:
Сынок, это я. Ну как там у вас?
И произнесено все будет таким тоном, будто и не было вчерашнего вечера и это совсем не мы приходили в гости.
«Многое происходит помимо нас», говорим мы. Ерунда. Это для успокоения совести. Все, что касается нас, помимо нас не происходит.
Началом был отпуск. Собирались ехать всей семьей. Дней за шесть до отъезда меня вызвал шеф.
Намечается интересный заказ, сказал шеф. В качестве руководителя группы я намерен заявить вас. Слышал, вы собираетесь в отпуск?
Да, то есть нет.
Шеф понимающе хмыкнул:
Перестраиваться всегда трудно, но что делать жизнь. В общем, решайте сами. Как скажете, так и будет.
И я сказал «да».
Возвращаюсь домой в скверном настроении. Я давно ждал настоящей работы. Мои отношения с шефом не назовешь дружескими. Утренний разговор отнюдь не следствие его симпатии ко мне. Отпускные месяцы. Братья по оружию ковыряют пяткой пляжный песок. На этом фоне я самая подходящая кандидатура. Начни я сомневаться, еще неизвестно, что бы сказал шеф завтра: «Не терзайтесь напрасно. Все мы люди. Поезжайте в отпуск, я передумал». В моем положении не приходится выбирать. Я сказал «да».
«Да» я согласен. «Да» летит к чертям отпуск. «Да» не просто очередной отпуск, свадебное путешествие. Ада мне этого никогда не простит. Да, дорогой, многоуважаемый шеф, я согласен, потому как не намерен упустить случая. Я докажу вам, «строптивый Бенуа», сколь велика ограниченность ваших любимчиков. Ада поймет меня. Она обязана меня понять. Есть еще папа, я могу рассчитывать на его поддержку. Наука превыше всего папа оценит.
И ничего нельзя изменить?
Ничего.
Ада отворачивается к окну. Стою как истукан. Я так старался, я даже нарисовал этот город-спутник. Листы бумаги как белые заплаты, ими усыпан пол.
Поступай как знаешь, говорит Ада. Я слышу глухое всхлипывание.
Ты должна быть тщеславной! кричу я. Неужели тебе хочется быть женой заурядного ремесленника? У нас впереди сотни отпусков.
Возможно, но этот первый.
«Ну хорошо. Я откажусь. Куда запропастился этот всевидящий, всезнающий папа?!»
Неужели так сложно понять меня?
Почему же, говорит папа, тебя понять несложно. Весь вопрос, надо ли тебя понимать. Ты еще не научился жертвовать. Папа замечает мой протестующий жест. Жертвы приносились, верно, но это случалось помимо тебя. Так складывались обстоятельства: война, болезнь матери. То были другие жертвы. Теперь ты отвечаешь не только за себя. Папа не договаривает, выразительно кивает на дверь нашей комнаты. Спит?
Да, неохотно отвечаю я.
Ты пробовал ее убедить?
И слушать ничего не желает.
Странные вы люди. Обрадуйся она твоему решению: «Вот и прекрасно, я поеду одна». Неужели это не обидело бы тебя? Всякое я прочел бы на твоем лице: боль, горечь обиды, разочарование, злость, но уж никак не радость. Ты стал бы осуждать ее, почувствовал бы себя оскорбленным. Разве не так?
Возможно, соглашаюсь я.
Вот видишь. Надо ценить искренность, мой друг.
Значит, я должен отказаться от проекта?
Вряд ли. В твоих рассуждениях, я имею в виду работу, есть логика. Отказываться не нужно. Постарайся, однако, понять и ее. Жертву приносит все-таки она, а не ты.
Господи! Но я тоже лишаюсь отпуска. Я сам предложил эту поездку.
Верно, но ты имеешь завидную компенсацию: интересную работу, способную увлечь тебя. Она же только теряет. Ни я, ни кто другой не восполнят твоего отсутствия. Жаль, конечно, но такова жизнь. Больше папа ни о чем не говорит, трет раскрасневшиеся веки. Хватит, пора спать.
Последние наставления, последние советы: как отключать холодильник, где квитанции на квартплату, сколько раз поливать цветы. Впитываю бесценную информацию и краешком глаза смотрю на часы. Неужели она мне так ничего и не скажет? «Внимание! Продолжается посадка на самолет, вылетающий рейсом» Ну вот, пора прощаться. Отъезжающие налево, провожающие направо. Папа хлопает меня по плечу. Папа оптимист. «Давай, давай», вдохновляет папина улыбка. И я подчиняюсь, даже пробую шутить. Смеется, правда, один папа. Ада молчит. «Вниманию пассажиров! Заканчивается посадка на рейс»
Отдать швартовы! шутливо выкрикивает папа.
Пока, говорит Ада и чмокает меня в щеку, словно провожает племянника к троюродной тете.
Пока, киваю я.
«Сторонись!»
Ну вот и, все вещи повезли на погрузку. Папа оборачивается, машет мне из окна автобуса:
Выше нос, Росси!
Самолет улетел, провожающие разошлись, а я вот стою. Московское время восемь часов двадцать пять минут. Мне пора: в десять вызывает начальство. Шеф собирает всю группу. Ему не терпится сообщить, как он рад за нас, как он завидует нам. «Такого заказа можно ждать десять лет и не дождаться, скажет шеф. Вы родились в рубашке. Больше дерзости, долой догмы». Еще слово, и мы ринемся строить баррикады прямо на улицах. На языке шефа это называется взбодрить группу. А потом Изюмов откроет коробку «Казбека» и предложит всем закурить. «Вот такие дела, коллеги». Коллеги сидят вокруг массивного стола и дисциплинированно курят. «А вдруг нам действительно повезло?» думают коллеги. Изюмов не глядя вытаскивает из картотеки нужный бланк и сообщает нам сметную стоимость строительства. Лихорадочный блеск в глазах коллег медленно, но уверенно затухает. Так бывает всегда. Сегодня тоже будет так.
Если говорить отвлеченно, в моем ожидании нет ничего предосудительного. В конце концов, виноват во всем папа. Кто его тянул за язык? Он и самолет назвал, и время прибытия. Значит, папа на что-то рассчитывал, иначе зачем говорить об этом. Эх, папа, папа, вы мыслите старыми категориями. Так недолго и просчитаться. Ровно через тридцать минут в аэропорт Домодедово прилетает сестра Лида. Я, Кеша Савенков, встречаю ее. Мне не следовало этого делать, но папа назвал номер рейса и время прибытия. Ничего не попишешь, пойду куплю цветы. Уже сообщили: совершил посадку. Самолет тяжело разворачивается и ползет прямо на меня. По лупоглазой тюленьей морде стекает крупный июньский дождь.
Где-то в глубине души понимаешь: все оправдано, все объяснимо. Ждешь облегчения, а его нет и куда ни глянь не будет.
Невероятно! сказала она и взяла меня под руку. Телепатия какая-то. Я все время спала, а как стали снижаться проснулась, открыла глаза и подумала: «А вдруг меня кто-то встретит? И вдруг этим «кто-то» будешь ты?»
Понимаешь бормочу я.
Сестра Лида перебивает:
Не надо. Пусть лучше так. Сейчас ты начнешь объяснять, и все окажется случайностью, стечением обстоятельств. Не надо. Самолет из Свердловска задерживается, идет дождь, а ты вот стоишь и ждешь, потому что этим самолетом прилетаю я. Похоже на сказку, правда? Ну и пусть. Сказки для того и существуют, чтобы в них верили.
Заказ действительно оказался фантастическим. Предлагалось спроектировать четыре города-спутника, окружающие крупный промышленный комплекс Сибири. Предложили замкнутый кольцевой вариант бесконечного города. Идея показалась интересной. Состав групп утвердили. Я принял бразды правления, мы начали работать.
Меня спасает работа. Наши отношения с сестрой Лидой невозможно определить в двух словах. Мы всегда порознь и в то же самое время всегда вместе. Я уже сказал: папа человек с другой планеты. Ада не пишет. Мама расспрашивает, недоумевает по поводу моего внезапного решения остаться в городе. Упрекать не упрекает, однако соглашаться с моими доводами не торопится.
Смотри, говорит мама. От добра добра не ищут.
Работы невпроворот. Поджимают сроки. Шеф не торопит, но каждый день спрашивает, как дела. Кто мог подумать, в месяце всего тридцать дней. Сегодня за завтраком посмотрел на календарь. Оторопел. Неужели прошел месяц? Сестра Лида разливает чай, смеется:
Это приятное открытие, ты увлекающаяся натура.
Я ничего не отвечаю. И так каждый день. Прихожу домой, выслушиваю выговор за позднее возвращение, в каком-то полузабытьи валюсь на тахту и тут же засыпаю.
У сестры Лиды свой стиль общения. Важно не просто смотреть это умеют все. Важно замечать. Проходит время, и ты вдруг убеждаешься в удивительной устроенности окружающего мира. Все подогнано под твои привычки, твое настроение, твои мысли. Мир окружающий похож на туман, он обволакивает тебя, и ты не просто движешься, ты плывешь. Очень скоро начинаешь понимать: действует оптимальный режим. Понятия «хорошо», «плохо» стираются, отныне существует одна мера удобно.
Ты свободен, абсолютно свободен. Твои движения вверх, вниз, вправо, влево не только возможны желательны, твои устремления понятны. Мир, рожденный помимо тебя. Чужими усилиями. Ты попал в него, как можно попасть в ловушку, застрять в трясине. Он кожа твоя, твоя физическая плоть, он всегда с тобой. Его невозможно пройти насквозь, сбросить, как одежду. Он вязок, уступчив, тягуч.
Сестра Лида не выговаривает, сожалеет. Взгляд выжидательный, ласковый:
Совсем полуночником стал. Завтра «Медея», а тебе опять некогда.
Терпеливо сносит мою замкнутость:
Видела в ГУМе гэдээровский плащ. Цвет электрик, очень бы тебе пошел. И цена подходящая восемьдесят рэ.
Ни на чем не настаивает:
У Климова на водохранилище знакомый моторист, катер всегда на ходу. Три пары водных лыж. Сосновый лес во весь косогор. Бери свою группу и айда на природу. Лес, он располагает.
Это удается немногим женщинам, но некоторым удается.
Поднимаюсь утром раньше обычного, долго стою у окна. Серое небо, серое полотно асфальта, серая дымка рассвета. Похожие на жуков поливочные машины ползут по мостовой, слышно, как вода стекает в пустые люки. Тихо.
Возвратился к столу, бесцельно переставляю с места на место чернильный прибор, вынимаю стопку неграфленой бумаги и начинаю писать:
«Здравствуй! Вчера взглянул на календарь и не поверил пролетел месяц. Давай выясним наши отношения (нелепая фраза, никак не привыкну к ней). Да и потом, что нам выяснять? У нас еще не было отношений. Живешь и даже не догадываешься, когда-то твои чувства перейдут в категорию отношений, которые ко всему прочему еще нужно выяснять. Я виноват, возможно. Но я не хочу, чтобы ты прощала меня.
Мне тридцать два. Невероятно. Прожита половина сознательной жизни.
Мы счастливы, пока живем под созвездием «всего, еще». Нам всего двадцать. А перед этим всего восемнадцать. Ныне всего двадцать один. Мы бесконечны. Живем и не подозреваем: промежуточных состояний нет. Вчера всего двадцать один, а утром уже двадцать два.
«Еще» и «уже». Впопыхах и разницы не заметишь, а по существу иное измерение. Твои часы пошли в другую сторону.
Так вот, мне уже тридцать два. Придется привыкать к этому словосочетанию. А что сделано? Умри я сейчас, что останется после меня? До двадцати пяти мы впитывали, брали взаймы. Школа, институт. Мы так увлеклись, что разучились отдавать. А может быть, нас забыли этому научить? Я знаю, что ты ответишь. «Созидать одно, тут же разрушая не менее важное другое, неразумно. Тем более когда и первое и второе создано твоими руками, твоим сердцем, твоим разумом».
Согласен. Где-то происходит размыв прочности. Папа не прав, когда говорит: «Жертвуешь только ты». Не прав, я тоже жертвую. Я жертвую твоим чувством ко мне. Это невосполнимая жертва. Испытания, как и радости, входят отдельной графой в прожиточный минимум каждого из живущих на этой бренной планете. Наши отношения не кончаются сегодняшним днем. Во имя завтрашнего дня я был обязан остаться. Постарайся получше отдохнуть. Твой К.».
Я машинально вынул конверт, надписал адрес, еще раз перечитал последние фразы, старательно сложил листки. Мысли требуют продолжения. Я представил раскаленный солнцем пляж, отчего-то пустынный, хотя знал точно: в этих предсочинских местах пустынных пляжей уже давно нет. Лоскутья самодельных тентов, похожие на самодельные паруса самодельных шаланд, выброшенных на берег. Представил Аду, папу. Уже час пополудни. Пора идти домой. Ада выпрашивает еще полчасика. И они томятся, жарятся на этом солнцепеке. Дремотно, скучно без меня. Думать не хочется. Какие-то жаркие пустяки в голове. Потом появляюсь я. Откуда появляюсь? Так, ниоткуда, как джин. Услышан хруст песка под моими ногами. Ада смотрит на меня, не узнает, не верит, что это я. А я, независим, рассеян, уже заметил, но делаю вид, что не заметил.
«Господи! кричит Ада. Это же Кеша! Папа, Кеша приехал!»
Уже объятия, уже все забыто. Целую руки, плечи, губы, целую соль на губах и привкус соли во рту.
Впрочем, я увлекся. Кто-то прошел по коридору, зажег свет, остановился около двери. Судя по отчетливости шагов, сестра Лида. А может, я ошибся. У сестры Лиды сегодня гости.
Люди словно рождаются с бескомпромиссными требованиями. Должен заботиться. Кто? О ком? Почему?
ГЛАВА VI
Конец августа, а парит, как в июле.
Ада приехала. Делаем вид, что ничего не произошло. Со стороны очень интересно. Каждый сказал себе: «Начнем все сначала», благо не надо начинать издалека. Вместе встаем, вместе завтракаем, расходимся по своим делам: я на работу, она за учебники, на примерку шьет себе новое платье.
Целую неделю после возвращения Ады нас еще опекала сестра Лида. Завтраки, обеды, разговор о театре. Лида заядлый театрал. Потом сестра Лида уехала: опять командировка, опять в Свердловск. Все Лидины обязанности легли на плечи младшей сестры. Ада суетится на кухне, по десять раз на день повторяет: «Надоело, осточертело, можно сойти с ума».
Папа ничего не замечает, папа умеет скрывать свое настроение.
«Матриархат продолжается», говорит папа и на скорую руку выпивает холодный чай. Мне иногда кажется, что сестра Лида поступила так нарочно. Ехать ей никуда не надо, сама напросилась. Дескать, поживите здесь без меня, может, прозреете. Она добилась своего. Я начинаю сравнивать. При сестре Лиде было так, а с Адой иначе.
Сегодня необычный день. Новое платье очень кстати. Ада с шести утра вертится перед зеркалом. Ада учительница. Сегодня ее первый урок.
За завтраком папа импровизирует напутствие. Папа знает директора Адиной школы и очень смешно подражает ему. Я изображаю благодарных учеников и кричу:
Браво!
Потом мы с папой провожаем Аду до школы. Там уже толчея, играет оркестр, суетятся родители. Ада тянет нас с собой, но мы остаемся за оградой.
Незачем, говорит папа. Благословляю тебя, иди
Я вижу на папиных глазах слезы, мне становится не по себе, я отворачиваюсь. А люди все идут и идут. Школа далеко от нашего дома, но с папой почему-то многие здороваются. Сначала я думал, всему виной папина борода. Оказалось, нет. Папа окончил эту школу и после войны несколько лет в ней директорствовал.
Мне уже давно пора трястись в автобусе и находиться где-то в двух-трех остановках от собственной работы, но я стою рядом с папой и дисциплинированно отвечаю на приветствия.
Ко мне они, конечно, не относятся, но надо поддержать марку. Пусть все знают: папа не прогадал, у него образцово-показательный зять.
Папа расчувствовался. Сейчас он вне времени. Никто не проходит просто так, непременно остановится, непременно заговорит:
Константин Аверьяныч, какими судьбами, сколько лет?!
В самом деле, откликается папа. Сколько лет!
А там, за оградой, уже все готово, гремит музыка: «Ровесники, ровесницы, мальчишки и девчонки» Пора начинать. Папу окружают, хватают под руки, силой подталкивают вперед.
А ведь признайтесь, екает сердце и в глазах туман.
Папа не отрицает. Папа сентиментален. Папа вытирает слезы:
Эко их угораздило, и меня волокут.
Каждое утро положением дел в нашей группе интересуется шеф. Представляю его лицо, когда он узнает, что меня нет. «Позвольте, скажет Изюмов, выпятит полные губы, словно желает пощупать кончиком породистого носа щетку жестких усов. То есть как это нет?»