Ната Зимогорова, мой дублер, разведет руками: «Действительно, вчера был, а сегодня нет. Странные вещи творятся». Ната красивая женщина, ей прощаются дерзости.
«Поберегите свой сарказм для более удобного случая, Зимогорова», шеф снисходительно улыбнется. В комнате станет тихо, все будут ждать, что же произойдет дальше.
Но дальше ничего не произойдет. Изюмов медленно обойдет мастерскую. В такие минуты он похож на завсегдатая краеведческих музеев. Шеф заглядывает через плечи проектировщиков, останавливается за спиной каждого, прикидывает в уме, много ли прибавилось со вчерашнего дня.
Молчаливый обход продолжается минут десять пятнадцать. Затем краткое моралите.
Обычно шефа сопровождаю я. Но сегодня я необходимый атрибут семейной хроники. Патронирует шефа Ната Зимогорова.
Для полноты впечатлений могу представить разговор Зимогоровой с шефом.
Шеф страдает одышкой, паузы заполняются астматическим покашливанием.
«Наталья Ильинична, кхы! кхы! Сегодня первое сентября. Иначе говоря, прошел месяц. А что такое месяц? Кхы, кхы!»
«Месяц это всего четыре рабочие недели», отвечает Зимогорова.
«Кхы, кхы, кхы. Месяц это целые четыре с половиной рабочие недели. Скажу больше: месяц это треть квартала, двенадцатая часть года».
Где-то подспудно шеф доволен: меня нет, его сопровождает Зимогорова. Ната красивая женщина, с ней приятно показаться на людях.
«Если разделить объем запланированных работ на запланированное для его выполнения время»
Шеф утомительно однообразен. Сейчас он оглушит Зимогорову результатом. В пересчете на день, на неделю, на месяц. Это уловка из арсенала личных хитростей. Шеф понимает мы ищем оптимальное решение. Он надеется мы проговоримся, возмутимся его упреками и проговоримся, ему же хочется верить: «Любые новости, независимо от их характера, первым в моей организации узнаю я».
Уважаемый шеф, мы тоже не лыком шиты. У нас свои контрхитрости: одна из них молчание Зимогоровой. Вы же сами сторонник единоначалия. Зимогорова классический зам. Ее задача молчать и кивать. Вам кивать, на меня кивать. Я знаю вашу слабость, дорогой шеф. Вы не терпите готовых рецептов. Это лишает вас права соавторства. Вы же сами говорите: «Вы, молодые, из клана зазнавшихся наглецов».
Не стану вас разуверять. Мы не доставим вам удовольствия расколошматить наше решение прилюдно.
Все или ничего вот наш девиз.
Ах боже мой, я совсем забыл: помимо моих мысленных блужданий существует другая жизнь. Она толпится на школьном крыльце, пересмеивается, наступает мне на ноги и теснит, теснит меня. Младшие разведены по классам, а людей не убывает. Еще один пункт программы слово к будущим выпускникам. Меня не желают оставить в покое:
Держите, держите. Цветы они всем к лицу. У вас есть дети? Вот как? Вы самый счастливый человек: у вас все впереди.
Наши дети! Будущие выпускники, будущие граждане. К вам слова наши на пороге этого последнего года школьной жизни. Здесь пробудился ваш разум, вы начали постигать мир. Здесь вы расстались с детством, прошли отрочество, здесь началась ваша юность. Вы слышите школьный звонок. Закройте глаза, и звук усилится тысячекратно. Соберитесь с силами, мобилизуйте волю свою. Вас зовет жизнь, зовет будущее. Идите же.
И снова музыка. Цветы летят в воздух. Ура-а!..
Конечно, это свинство с моей стороны. Виноватая улыбка слабое утешение. Убегаю. Такова жизнь.
Шеф со скучающим видом выслушал мои объяснения. Сощурился на солнечный свет.
Савенков, говорит шеф. На столе пачка фотографий. Изюмов разглядывает их по очереди, делает какие-то пометки в блокноте. Не проморгайте удачу, Савенков. Надеюсь, вы меня поняли? У меня все!
Старый филин, он даже не поднял головы.
* * *
О том, что произошло в отделении железнодорожной милиции, история умалчивает. Как принято говорить в подобных случаях, о происшедшем свидетельствует один документ, сохранившийся в архивах. Заполнен документ не по форме, но тем не менее проливает определенный свет на случившееся.
ЗАЯВЛЕНИЕ
Я, Ахметов Тофик Икрамович, еду город Баку. Имею задание сопровождать коня. Бакинский школа верховой езды купил. Я там джигитов учу. Цвет коня рыжий. Звать Орфей. Хороший конь. Вагон товарный, ехал хорошо. Остановка. Коня смотрю, коня кормлю. Город Ростов приехал, станция товарная. Ростов приехал, брата встретил. Брат родной, такси работает. Ахметов фамилия. Звать Азат. Отец сказал: «Ехать будешь, сына увидишь, слово отца передашь. Я уже стар. Дому хозяин нужен, саду глаз. Зачем такси ездить, такси не надо. Он старший сын. Отца в последний путь проводит, его дело возьмет, род продолжение иметь должен».
Брат плачет, жена плачет рады. Вино пил, немножко совсем. Пьяным никак нельзя. Конь Орфей, масть рыжий, моя голова отвечает. Нет головы, как джигитов учить будешь. Брата обнимал. «Салам, говорю, слезы нехорошо. На одной земле живем. Тоска есть, поезд садись. Баку приезжай. Горы видишь, да. Аул слышишь, да. Тоска пропал. Искать будешь?» Утром вагон вернулся. Поезд есть. Вагон есть, да. Коня нет.
К паровозу бежал. Машинист головой качает. «Не знаю, говорит, смотреть надо». Слушай, конь пропал, никто не знает. Что, конь спичка, да? Бандиты тюрьма сажать надо».
Машинист паровоз слезал. Мне сердце рукой гладил. «Не кричи, говорит. Тут криком не поможешь. Милиция искать надо, заявление надо. Торопиться надо. Мы здесь не век стоять будем!» Умный человек, хороший человек. Салам ему». Подпись.
На этом не слишком последовательное заявление Тофика Ахметова обрывалось. Дальше шло несколько загадочных обозначений:
«Ростов, кр. конь. Ночью с прим. снотворного. Угон машиной». И чуть ниже запись: «На месте происшествия обнаружены остатки солидола. Дверь была смазана, что обеспечило бесшумное отмыкание пульмановского вагона за номером 144262. Видимый конский след в районе шоссейной дороги Симферополь Москва обрывается. Дождь»
* * *
В избе темно, пахнет дымом и прокисшим тестом. От окон тянет сыростью. Старый цыган лежит на широченной кровати, смиренно сложив жилистые руки на стеганом одеяле. Цыган лежит, прикрыв глаза, и драматично постанывает. Напротив цыгана, устало облокотившись на кособокий стол, сидит участковый Пантелеев.
За перегородкой, едва приглушающей звук человеческого голоса, суетится хозяйка избы Жанна Шитикова, в прошлом тоже таборная, а ныне оседлый житель станицы Руховецкой.
Участковый уныло зевает, разглядывает затянутое паутиной окно.
Значит, приболел, роняет участковый, ни к кому конкретно не обращаясь.
Ох, ох! вместо ответа цыган стонет. На морщинистый лоб выкатываются мутноватые, как жемчуг, круглые капли пота.
И давно хвораешь?
Да где там, отвечает из-за перегородки хозяйка. Позавчерась еще на озере рыбачил. А после уж занемог.
Я, промежду прочим, не к вам интерес имею, Жанна Семеновна, а к гражданину Бересту. И вопросы мои ему адресованы
Да што ты, Кузьма Егорыч, креста на тебе нет. Отец еще в бреду, а ты, извиняйте, вы к нему с вопросами лезете.
Служба, Жанна Семеновна. Позавчерась конь на станции Ростов-Товарный пропал. Может, слышали?
Мое дело свиньи, Кузьма Егорыч. А што до коней Так вы вон конюха нашего спрашивайте, может, он что знает.
Вас понял.
Пантелеев еще раз глянул на помятое лицо старика и снова заговорил:
Ну а ты, Семен Саныч, слышал что?
Цыган приоткрыл поочередно один глаз, затем другой, страдальчески сморщился и огласил избу сухим ухающим кашлем.
Зазря время тратишь, Егорыч. Мы к этому делу касательства не имеем.
А где ж табор почивает, разреши поинтересоваться?
Табор Чего тебе табор спокою не дает? Вот-вот снег ляжет Куды ж табору деваться? По избам табор.
Ага Значит, по избам. И Антон, сын ваш, тоже по избам?
По избам, по избам.
Может, адрес знаете?
Жанн?
Ой!
Антон где пристроился, а?
Братейник наш, што ли?
Он.
Так то ж в Степном.
Понял вас. Так и запишем в Степном. Дом не спрашиваю. А ты, Семен Саныч, позавчерась, говорят, на лимане промышлял?
Есть грех, баловался. Так не я ж один.
Ясно. Правда, рыбаки того не показывают, гутарят не было тебя.
Значит, не тех спрашивал.
Не тех?
Ага, не тех.
Может, ты, Семен Саныч, водителя Захарчикова знаешь?
Захарчикова? Жанн, квасу принеси.
Старик пьет жадно. Видать, жар и вправду иссушил нутро. Квас озорными струйками сбегает по его бороде, пузырится на усах. И хорошо виделось, как он большими глотками входит в сильное, разгоряченное тело.
Не, Захарчикова не знаю Костю Зотова, Флигонтова, Зарьянова, не спеша перечисляет цыган, Адычина, Савку Хупова их знаю. А вот што до Захарчикова, того нет. Захарчикова не встречал.
Показывают, что машина за номером Пантелеев наклонился, для большей убедительности полистал блокнот. Н-да, за номером РОС-27-97 между девятью и десятью часами вечера находилась близ шоссе.
Участковый внимательно следил за неутратившим еще болезненного румянца лицом старого цыгана. И то, что больной никаким образом не выражает своего отношения к сказанному, повергает Пантелеева в уныние.
Пантелеев поморщился, потер рукой грудь хотелось убрать саднящее жжение внутри. «Права жинка, отрешенно подумал участковый. Надо было сырыми яйцами запивать. Надорвал я себя. Добро, и то не впрок».
Старый цыган лежал недвижимо, из-под приопущенных век старался разглядеть, угадать настроение участкового. Все было так, как и предполагал старый цыган, за исключением, пожалуй, болезни и фамилии водителя, которая появилась невесть откуда и теперь путала карты. «Ежели сам заявил, размышлял цыган, тогда и на болезнь не посмотрят, заберут. Ишь цену заломил, знает, сколько просить. А вот ежели щупает, на арапа берет, тут дело пустое. Отбрешемся». Цыган вдруг заулыбался, переменил позу. «Точно, щупает. Специально дыму напустил, можа, испугаюсь».
На кого показывают, тому и допрос учинить можно. Народ в округе достойный, завсегда милиции поможет. Али сомневаетесь?
Участковый неодобрительно пригладил редковатые непослушные волосы, расстегнул планшет.
Тебя, гражданин Берест, наше сомнение пусть не мучает. Ты на вопросы отвечай. Где ты был в четверг вечером?
В четверг? Это какой же четверг?
Тот самый, когда ты со своей командой коня умыкнул, а потом куда-то спровадил.
Обижаешь, Кузьма Егорыч. Мы, цыгане, народ хоть и вольный, но к советской законности уважение и любовь имеем.
Ты за тех цыган ответ не держи. Тебе вопрос поставлен, отвечай.
Так вона Жанна сказала, чай, слышал. На рыбе я был.
Эх, Семен Саныч! Я тебя вон как вижу. Для убедительности участковый растопырил пальцы и помахал растопыренной рукой в воздухе. Насквозь, понял? Кто может подтвердить твои показания?
Подтвердить? цыган задумался. Жанна вон.
Родственники не в счет. Еще кто?
Тяпов может подтвердить.
«Тяпов»! ехидно передразнил участковый. Понятно. Тяпов может подтвердить, и Тяпов вчерась к родственнику уехал. Был и весь вышел. Хитер ты, Семен Саныч. Твоих мозгов на район хватит. А ты их при себе только держишь. Значит, ты на рыбалке был, а табор на Тавровке околачивался.
А што табор? Табор сам по себе, а я сам по себе.
И коня, значит, не видел?
Коня, отчего же, коня видел.
То есть как видел?!
А очень просто.
* * *
Теперь он остался один, и у него появилась возможность спокойно оглядеться. Две кобылы и один мерин дремали в другом углу загона, ничем не выдавая ни своего присутствия, ни своего отношения к пришельцу.
«Тем лучше», подумал Орфей и стал осторожно обнюхивать жерди, прихваченные наскоро где гвоздем, где куском обветшалой веревки. От узловатых рогатин пахло сырым корьем. Он никак не мог понять, почему решил уйти. Однажды он пережил это чувство. Увидел вдалеке изумрудную зелень поля, что-то оборвалось внутри, и его понесло неведомо куда. Земля, выхваченная копытом, бьет в пустой живот, словно в барабан. Ноздри стягивает одичавший ветер. В ту пору он был молод и глуп. Людей это не очень беспокоило. Они вернули его назад, наказали сурово и безжалостно. С тех пор свист хлыста вызывает у него тошноту. Прошло семь лет, рубцы задубели. Люди забыли о его проказах. Да и сам он стал другим, уже не помышляет об иной доле, чем быть среди людей, нравиться или угождать их капризам. Его не проведешь. Убежать от людей невозможно. А может, это старость, сил уж тех нет, и он стыдится своей слабости? Новые люди. Они появляются, и тотчас возникает подозрение, чувство неловкости. Те, что увозили его, были тоже не так хороши, но к ним можно было привыкнуть. Уж кто-кто, а он знает: в этом мире людей не выбирают. Какие есть, с такими и жить.
Он дернул ушами. Ровный шорох деревьев. Ветра большого нет, изредка вдруг подхватится, вот они и шелестят лениво и ровно. Эхо близкого разговора. Люди сидят у костра, смеются. Он слышит отчетливо. О чем говорят они? Возможно, о нем. Орфей зевнул, во рту стало прохладно, потерся мордой о кол. Жердь легко подалась и сползла вниз. Потянул ноздрями сырой воздух, сделал один шаг, другой снова прислушался. На этот раз он уловил что-то внутри себя. Не сразу понял, что слышит размеренный тяжелый стук лошадиного сердца, шумно выдохнул терпкий воздух и ходко пошел по колкой стерне прочь. Он ни о чем не думал и чувства свои улавливал с трудом. Ноги шли сами собой, и Орфей подчинился этому движению, будто отныне все зависело лишь от того, куда поведут ноги. Все было непривычным: и щетина стерни, и белый туман. Он заполнил даль, и от этого она казалась одинаково ватной. От дороги шел горьковатый дух пыли. В этом неизведанном мире все имело свои запахи. Скользкий камень выбился из-под копыта, гулко ударяясь, запрыгал по озябшей земле: бух-бух-бух-бух.
Обман случался и раньше, но то был другой обман. Орфей понял это еще там, в машине, когда неведомый сон вдруг обрушился на него, лишил сил и памяти. Сначала был вагон, хруст гальки под ногами, скользкий пол, разноцветные люди. Может, это и было все подряд? А может?.. Нет, что-то здесь не так. И потом эта боль в голове. Она до сих пор дает о себе знать.
Он ждал небритого человека, к которому уже стал привыкать, а вместо него пришли совсем другие люди. Впрочем, так бывает. Люди всегда разные. Одни приходят, другие уходят. Некоторые возвращаются, а некоторые так и пропадают навсегда, оставив в памяти лишь слепое обозначение мы были.
Орфей ушел. Почему он это сделал? Желание вернуть все назад? А может, голос далеких предков вдруг нарушил покой сердца? Тишина ложилась на холодную дорогу, на застывшую степь. Он трусил рысцой, рассекая повлажневшей мордой рыхлый снежистый туман.
Уже светало. Утомленный непривычной и долгой дорогой, Орфей забрел в одну из похожих друг на друга лесных полос, где, одурманенный дыханием просыпающейся степи, крепко уснул.
* * *
Если существует проза жизни, ее должен кто-то писать. У будильника несносный звонок. Закономерность: вещам присущи черты хозяев. Протягиваю руку надсадное дребезжание разом обрывается. Пора вставать. Пробую ногами холодный пол. Брр!!
На работе какой-то чудак сунул на бегу брошюру. Впопыхах не разглядел, оказывается, «Закаливание холодом». Дома все посходили с ума. Первым свихнулся папа: каждое утро десять минут под холодным душем. Одно воспоминание о предстоящей процедуре вызывает нервный озноб. Сегодня суббота. Скоро месяц, как мы работаем без выходных. Можно и с выходными, но сроки берут за горло.
В начале каждой недели говорим себе: «Баста! Мы тоже люди». А в пятницу все повторяется.
Ну как завтра? стараюсь не смотреть на ребят. Зимогорова мой заместитель, поворачиваюсь к ней. Главное, сохранить невозмутимый тон. Ты слышишь, Ната? Народ интересуется насчет завтра. Какие будут указания? Даю понять я не чужд демократии.
Ната поднимает голову, желает знать: шучу я или на самом деле.
Завтра, как всегда, мальчики.
Вечно я тороплюсь с выводами. У меня прекрасный, неповторимый зам.
В дверях мастерской Ната останавливается:
Иннокентий Петрович, эксплуатация человеческих чувств преследуется законом. Это в последний раз. В следующую пятницу будете отыгрываться сами.
Мне бы улыбнуться, перевести все в шутку, но я устал. Меня хватает лишь на вымученную усмешку: