Разумеется, кивает Ада. Только вот кто праздновать будет?
Не волнуйся, я тебя приглашу.
Ада запихивает в рот печенье, вскакивает:
С ума сойти, опаздываю. До вечера.
Постой, я тебя провожу.
Зачем же, у тебя срочная работа.
Стою у кухонного окна, смотрю, как она перебегает улицу, хватает за руку какую-то девчонку и они вместе бегут на автобусную остановку.
Иннокентий! Папа встает за спиной, старательно протирает очки. Плюньте на все и поезжайте. Три дня в Таллине. Ей-богу, вы отдохнете.
Мы у самого финиша. Я руководитель группы, мне нельзя отсутствовать. Вы же понимаете работа.
Увы, к сожалению, понимаю, говорит папа и тяжело вздыхает. Понимаю. Поэтому и советую, поезжайте. Работа лишь часть жизни.
Возможно, но, к сожалению, ее главная часть.
«Поезд здоровья» увозит Аду в Таллин. А я, погрузившись в нездоровые раздумья, бреду домой один.
Воздух сырой, комковатый, перемешался с туманом какими-то серыми хлопьями. Заполнил пространство между домами, ложится на мостовую. Моросит дождь, даже не дождь, сырость, раздробившись на мельчайшие частицы, качается вместе с воздухом. Желтые тополиные листья прилипли к асфальту.
Самое время поехать к матери. Теперь я частенько наведываюсь к ней один.
Приехал поздно. Поговорили о пустяках. Мама купила люстру. Надо повесить. Мастер из меня никакой боюсь электричества, однако за дело берусь ретиво, и, что самое удивительное, люстра зажигается. От нахальства зажигается, не иначе.
Мы с мамой единство противоположностей. Мама из молчунов. А я вот страдаю от молчания, чрезмерно общителен, даже агрессивен в общении.
Пока я моюсь, мать стоит в дверях с чистым полотенцем безмолвно, выжидательно. Я не удерживаюсь, упрекаю мать:
Ну что ты все молчишь? Я вот знаю тебя, а каково другим?
Другим Мать протягивает мне полотенце. На-ка вот, разотрись, Цицерон. Другие меня не интересуют. Было время, я обо всем старалась первой узнать. А потом поняла: ни к чему это жизнь на чужие беды растрачивать. Жизнь одна.
Мать отвернулась, сгорбилась, плечи ушли вперед. Я вижу, как постарела моя мать, и молчит по-особому, озадаченно, боится моих новостей, догадывается: что-то разладилось, не сложилось что-то.
И думается матери, что беды эти благие, как у всех, по молодости. Их можно перемолчать. Молчишь, значит, думаешь, значит, не спешишь.
Такими мне представляются мысли матери, и мне не хочется ее расстраивать, разубеждать в чем-то. А может, она и права, куда торопиться: слюбится, стерпится. Мать уже вывела формулу: «Жизнь молодых удалась». Возможно, это благополучие ложное, но ложь эта временная, она щадит мать, оберегает ее.
Пусть будет так.
У тебя по-прежнему все хорошо? мать задает вопросы осторожно. В самом вопросе заложено признание благополучности, как напоминание: не спеши с ответом, подумай, ведь в самом деле было неплохо. После такого вопроса сказать нечто противоположное не поворачивается язык. Ты должен выпить чаю, говорит мать. Садись!
Чай это намек: «Я поняла тебя, нужен разговор, разговор состоится».
Тебе покрепче?
Как всегда.
Значит, покрепче.
Мать придерживает крышечку чайника рукой, следит, чтобы в мой стакан не попали чаинки.
Есть печенье, торт.
Мне все равно.
Значит, торт.
В этом доме все по-старому: крепкий чай, торт «Прага». Мать улыбается сдержанно, одними глазами, одобряюще кивает мне.
Вы будете жить хорошо, я уверена, говорит мать.
Хотелось бы, отвечаю я неопределенно.
Не надо только спешить.
Ты о чем?
О любви.
Я тебя не понимаю.
Этого не объяснишь. Все должно быть естественным, чувства нельзя торопить.
Разве я
Ты старше, значит, мудрее вот и все. Сестра Лида часто бывает у вас?
Когда как. Почему ты об этом спрашиваешь?
Я редкий гость в вашем доме. Меня интересует твоя жизнь, твой новый дом.
Почему бы тебе не бывать у нас чаще?
Зачем?
По крайней мере, отпадет надобность задавать нелепые вопросы.
Не груби. Если этот вопрос так мало значит для тебя, стоит ли нервничать.
Послушай, мама, я готов выслушать очередное нравоучение, но только не сейчас. Я устал. Понимаешь, устал. Да и времени в обрез. Срочная работа. Я и забежал на полчаса. Еще надо сделать кое-какие покупки.
Ты так же, как и твой отец, не умеешь врать.
Но почему врать!.. У меня действительно срочная работа.
Моя вспыльчивость не убеждает мать. Она трогает пальцем чайник, проверяет, достаточно ли он горяч.
Еще чаю?
Нет-нет, мне пора, не уступаю я.
Ты что же, трусишь? Сам напрашиваешься на разговор, и сам же его боишься.
Ничего я не боюсь. Надоело. В разговорах одна благость, а на деле я потерянно махнул рукой.
Ты сам-то знаешь, чего хочешь?
Если бы
Тогда не распускай нюни и научись слушать. Не ты первый. И до тебя люди были счастливы и попадали в беду. Никто не заставляет вас быть похожими на нас. Но вы наше продолжение, тут уж ничего не поделаешь. Я понимаю тебя. Стремление к желаемому велико. Стоит ему повториться хотя бы дважды, и человек уже воспринимает желаемое как должное. Мы жили бедно и не замечали этого, оттого что мы жили, как все. Тебя тяготит обеспеченность их семьи? Ты хочешь доказать, что способен создать благополучие сам? А кто в этом сомневается? Ах, это неважно, существуют принципы, от которых ты не намерен отступать.
Ты как-то сказал мне: «Теперь мне придется отрабатывать это свалившееся на мою голову благополучие». И ты помнишь, что я ответила тебе? «Благополучие, которое надо отрабатывать, есть кабала. А кабала никогда на своих плечах не понесет счастья».
Быть обязанным значит быть зависимым. Неужели ты не понимаешь меня?
Нет, не понимаю. Я избаловала вас с отцом. Мое внимание к вам, моя любовь стали моей жизнью. Моим главным делом. Я приходила в каждый день, как приходят на работу. С одной целью любить вас, заботиться о вас. Как видишь, у меня не было конфликта между призванием и делом.
Мать задумчиво разглядывает мое лицо. Сейчас она скажет: «У тебя появились морщинки, вот тут, у самых глаз».
Никак не могу понять, что в тебе меняется? Вижу, а понять не могу. Я скучаю без тебя. Сначала были отец и ты. Потом остался только ты. Я всегда старалась вас понимать. И, даже не понимая, я запрещала себе сомневаться. Вот теперь Впрочем, не будем об этом. Ты переехал к ним, и я сказала: «Так будет лучше». Когда-то моя любовь к тебе была единственной и всеобъемлющей. Ты не мог существовать без нее. Моя любовь осталась прежней, а ты вырос! Знаешь, это как одежды, из которых вырастают. Смотришь на них, и ничего, кроме грусти. Вроде бы и не нужны, а выбросить жаль. Вот и бережешь их, может быть, пригодятся для внуков, опять будут впору. Две любви редко суммируются. Я уже стара, боюсь противоборства. Другая жизнь, другие принципы. И вообще жизнь не терпит повторений.
Ах вот оно что, я привык к вниманию
Это не то слово, Кеша. Ты привык к одной разновидности внимания к любви.
Что же мне делать?
Ничего. Знать, что твоя требовательность не что иное, как стремление получать привычное для себя. Ты хочешь получить его оптом, сразу. Так не бывает.
По-твоему, я его не заслужил. Забота обо мне есть производное моей любви к ней. Так, что ли?
Может, и так. Существуют незыблемые истины. Из века в век. Из поколения в поколение. Ты слишком прагматичен, мой сын. Во-первых, во-вторых, в-третьих Любить всегда во-первых. Всегда.
Я иду по улице, иду не оглядываясь, знаю наверное мать стоит у окна, и рука ее помимо воли, помимо мыслей осеняет скупым благословением мой путь.
Этот дом моя родина, место моего рождения. Никаких неточностей, именно родина в ее изначальной степени. И двор моя родина, и улица. Мне здесь знаком каждый камень, каждый оконный карниз. Всех жильцов от пятого до первого этажа я знаю наперечет. И они меня знают, выглядывают в окна, приветствуют меня. Улыбаются моей юности, грозят пальцем моему детству. Сколько лет прошло! Было время, мои воспоминания, лишенные разбега, умещались в пять семь лет. А теперь Страшно подумать, выговорить страшно: мне уже за тридцать. А дом, он будто не замечает времени. В те годы серый, обшарпанный, затем дом красили, он становился голубым обшарпанным, зеленым обшарпанным. Водосточные трубы пустые шинельные рукава, скрывающие увечье. Они гудят в ветреную погоду, а в дождь Нет, не в дождь, после дождя, когда потоки воды пролетели сквозь жерла труб, трубы сочатся, и кажется мне, дом плачет.
Я смотрю на мой дом и различаю сбоку от своего окна две выцветшие звездочки, корявые, но все-таки видимые отсюда, снизу. Оголтелые двенадцатилетние пацаны. Девчонки стоят внизу, запрокинув головы. Жмурятся от страха. Очередное сумасшествие. Во дворе не может быть межвластия все решит спор. Надо пройти по карнизу четвертого этажа, спуститься по водосточной трубе на третий и возле своих окон, мы с Петькой соседи, нарисовать на стене красные звезды.
Мой дом, моя обетованная земля
Здравствуй, дорогой. Ты получил аттестат? Теперь ты, как и мы, взрослый, самостоятельный. Хочешь закурить?
Ты поступил в институт? Это хорошо. Станешь начальником. В нашем доме живут разные люди. Кузнецы живут, литейщики живут. Швея, зубной врач. Музыкант. Труба играет, меня будит. Громкий человек. Учитель живет, три военных. Себя забыл. Я живу. Сапожник Сулейман. Вот видишь, какой дом. Ты станешь начальником. Старый Сулейман никогда не ошибается. Я тебя давно смотрю.
Скажи, а какой институт? Строительный? Я так и думал. Разве это дом? Грязный. Клопы есть, тараканы есть. Ты построишь новый дом. Мне дашь комнату на первом этаже. У старого Сулеймана ноги болят. Старый Сулейман много стучит. Первый этаж никто не слышит, одни камни в подвале.
Ты женился? Это хорошо. А где твоя жена? Почему ты не приведешь ее сюда? Мы порадуемся вместе с тобой твоему счастью. Или ты стыдишься показать ей свою колыбель, свой дом? А может, ты стыдишься нас?
Послушай Сулеймана, он тебе скажет правду. Сулейман потерял двух сыновей на войне, двух соколов, двух красных командиров.
Начальниками становятся, командирами становятся, мужьями становятся, а сыновьями остаются. Здесь ты всегда в одном звании сын своей матери.
Куда же ты пошел, начальник?
Или старый Сулейман тебя обидел? Не обидел. Слава аллаху! Тогда зачем ты обижаешь Сулеймана? Старый Сулейман еще не все сказал. Дом совсем черный. Дом ремонтировать надо. У Сулеймана полы провалились.
Мать стоит у окна и смотрит, как я ухожу. Я не оглядываюсь, хотя знаю точно: она так и будет стоять, пока я не сверну на Новослободскую.
ГЛАВА VII
Старею, сказал папа и купил участок.
Лучше бы машину, усомнилась сестра Лида.
Машину хуже, сказал папа. Машина порабощает, а сад облагораживает. Зять архитектор, будем строить дачу
Всем хорошо, и я не без дела.
Участок прелесть. Его надо приводить в порядок. Езда недалекая: минут сорок на электричке, размышлял папа. Удобно.
Кому как, без восторга заметила Ада.
Я в полемике не участвую. Мне дело найдено, я молчу.
Десять минут ходьбы и речка, продолжал восторгаться папа.
Два часа езды и озеро, вставляет сестра Лида.
Вам не угодишь. Дети всегда неблагодарны диалектика. А вот зять одобряет. Верно, зять?
Я в центре внимания. Смотрю на папу встречаю улыбку. Смотрю на сестер встречаю усмешку.
Бывает и хуже, говорит зять.
Положение можно считать чрезвычайным. Единственно, что не объявлен комендантский час, но это еще впереди.
На столе громоздятся справочники по садоводству, под столом справочники по строительству. Старый дом, стоящий на участке, папу не устраивает.
Дом должен быть современный, как ты считаешь?
В старине есть что-то экзотическое, замечаю я. Прежний дом совсем неплох, кое-что подправить и
Папа не дает мне договорить:
Пессимизм никогда не был движущей силой общества. Экзотики достаточно лес. Всего должно быть в меру. Ты делаешь индивидуальный проект. Мы разбираем старый и строим новый, современный особняк.
Удивительная эволюция. В папины годы рискованный демарш, но, что делать, придется подчиниться. По непонятным причинам папа все время советуется со мной. Я довольно быстро справляюсь с эскизами и выставляю их в папином кабинете. Все ходят, округлив глаза. Все восхищаются. Потом мы вместе разглядываем план. Папа разглядывает дольше других, ежеминутно тычет пальцем то в одну, то в другую точку:
Это что?
Холл.
А здесь?
Терраса.
Скажи пожалуйста! А это?
Лестница. Вверху библиотека, внизу гостиная.
М-да. Этажей сколько?
Ну раз есть лестница, два.
А комнат?
Шесть.
И кухня?
И кухня.
Папа снова склоняется над планом и начинает делать замечания:
Лестницу лучше здесь.
Я соглашаюсь.
Калитка не на месте. Тени мало, поясняет папа. Калитку сюда. Стену передвигаем. Зачем нам такой холл?
Я соглашаюсь.
Тогда все, заключает папа.
Я пожимаю плечами: наверное. Папа уходит на кухню. Сестра Лида смотрит, как я сворачиваю чертеж.
Ты расстроился?
Нет.
Будешь переделывать?
Нет.
А как же?
Никак. Это план другого дома.
Лида хохочет.
Тише ты.
Но ведь комнат будет шесть?
Шесть.
И этажей два?
Два. И лестница и гостиная.
Зачем же папа делал замечания?
Возраст надо уважать. И потом, человеку приятно почувствовать, что он разбирается.
Ты умница, дай я тебя поцелую.
Я игриво подставляю щеку и вдруг чувствую ее руки, они сжимают мое лицо, и поцелуй, долгий, сильный, останавливает мое дыхание. Все поплыло перед глазами.
«Какие сильные руки», успеваю подумать и делаю шаг назад.
Ты!.. Вы!.. нескладно бормочу, чувствую привкус помады на губах. Вы с ума сошли! Рука машинально шарит по лицу, стереть этот привкус, выдохнуть его.
Не помешала?!
Ада стоит в дверях. Щурится, всматривается в сестру Лиду. Все видит, больше, чем можно увидеть, видит: сбившуюся прическу, нарушенный рисунок губ и даже шарф, строгий и чопорный, сбившийся набок. Теперь моя очередь она смотрит на меня. Не смотрит. Лишь брови разошлись, лоб обозначился, и сразу лицо стало независимым, холодным.
Какая глупость! С чего ты взяла? бормочу сбивчиво, не извиняюсь, не протестую, молчать не могу.
И сквозь оцепенение, как эхо в сознании, голос сестры Лиды:
Ты ничему и ни-ко-му помешать не можешь.
«Как зло, как несправедливо, думаю я. Она обнаглела. Ее надо поставить на место».
Мои мысли: они всегда агрессивны, решительны. Мои поступки: они вытекают из мыслей, но, увы, не повторяют их.
Оставь нас, Кеша. Сестра Лида ищет глазами сигареты.
В самом деле, оставь, соглашается Ада. И не забудь платок. Ты уронил его, он может тебе пригодиться.
Теперь, не глядя, не поднимая головы, один шаг, второй, третий. Прикрыть за собой дверь, прикрыть старательно и на цыпочках, крадучись, вздрагивая от скрипа половиц, к самому себе. Упасть в кресло, открыть окно, окунуть горячее лицо в прохладную темноту и дышать, дышать всей грудью, чувствовать, как легкие наполняют холод. Оцепенение мимолетно, секунды, не более того. Закрылась дверь, глаза беспокойно оглядывают комнату, высматривают каждый угол, вещи, книги все в шкаф, с глаз долой. Поворот ключа, еще поворот. Теперь один, совсем один. И сразу же вопросы самому себе: случилось что? Велика ли степень вины?
Хочется пить. Стакан воды полное отрезвление.
Ничего не случилось. Невинная шутка не повод для подозрений. Я должен поговорить с папой. Папа мой союзник, я могу рассчитывать на папу.
Стакан воды плюс одна сигарета. Вдох выдох, вдох выдох. Сейчас папа работает, но обстоятельства вынуждают. Я не прошу, я призываю к здравомыслию, я требую, наконец. Мне должны верить, я не обязан оправдывать всякий поступок.
А если откажет? «Работы по горло, завяз со статьей. Давай после ужина. Нет, после ужина не с руки. Завтра. Завтра давай». А мы перехитрим. Все должно быть естественно.
Партию в шахматы?
Папа отодвигает рукопись, оторопело смотрит на меня поверх очков. Повод для недоумения явный.
Во-первых, папа работает с шести до девяти. В этом доме традиции чтут. Во-вторых, папа недоверчиво хмурится. Папа не верит собственным глазам. Играть или не играть диктует сильнейший.
Шахматы папина страсть, но я играю лучше.
Сегодня день неожиданностей, говорит папа. Лида затеяла пироги, ты среди дня с шахматами. А что Ада? Сидит с посиневшими глазами. У нее, знаешь ли, слезы рядом. Вы что, опять поссорились?