Ах, Наталья Ильинична, до нее, проклятущей, еще дожить надо
Пора вставать. Зябко ежусь, на цыпочках добегаю до окна, захлопываю форточку.
Опять уходишь?
Вопрос некстати. Рассчитывал собрать вещи и улизнуть незаметно не получилось. Надо бы как-то скомкать разговор, не впадая в подробности, успокоить ее.
А что делать? Сроки, их назначаю не я. Осталась самая малость. Две-три недели, от силы месяц. Главное уже позади.
Она подтягивает одеяло к подбородку, стыдится своей наготы.
Отвернись!
Я послушно отворачиваюсь.
Ты прав, говорит она, осталась самая малость твоей работы, моего терпения.
Каждый день одно и то же, чувствую, как наливаюсь раздражением.
Ты повторяешься. Послушай тебя, я должен все бросить.
Брось, соглашается она.
Ради чего? Летом был отпуск. Я мог тебя понять. Но сейчас, когда вымучено, выстрадано, когда Нет, ты, честное слово, несуразный человек.
Несуразный, соглашается она. Просто я подумала: наше с тобой главное так невелико, что оно уже все позади.
В этом доме упреки я слышу только от тебя. Отец, он прекрасно понимает меня.
Возможно. Тебя понимает не только отец. С сестрой Лидой вы тоже нашли общий язык.
Я пожимаю плечами.
Если мы будем ссориться, мы вряд ли кого-нибудь удивим.
Ладно, Кеша. Поговорим вечером. Ты уже опаздываешь.
В самом деле, киваю я. Все время опаздываю.
Сижу на кухне один. В субботу папа встает в десять. Сестра Лида появится еще позже. Первое время Ада поднималась вместе со мной. Грела чай, жарила хлеб. Я на скорую руку проглатывал завтрак. А она садилась напротив, клала голову на руки и долго, придирчиво разглядывала меня. Как если бы желала запомнить и не ждала назад ни завтра, ни послезавтра. Было в этой привычке что-то навязчивое. Я отводил глаза в сторону, угадывал в себе желание воспротивиться взгляду, отгородиться от него.
Мне, говорю, за свое лицо неудобно. Каждый день одно и то же. А ты все смотришь, смотришь не надоест?
Ничего, говорит, ты мой муж, привыкаю.
Теперь вот сижу один, и кажется мне неуютно здесь, и удивляться вроде нечему. Сам, как лошадь, пашешь, пусть хоть люди отдохнут. Все правильно: и завтрак самому приготовить недолго, и чай подогреть. И все равно есть во всем этом какая-то несправедливость. Ерунда получается. Отвык человек. Еще и привыкнуть не успел, а уже отвык. Я еще долго думаю о своем кухонном одиночестве. Никак не могу найти объяснения, что же меня в этом одиночестве не устраивает. Пока жду на автобусной остановке думаю, еду в автобусе думаю. Поднимаюсь в лифте на седьмой этаж наша мастерская на голубятне тоже думаю. Существует ее работа, моя работа. Ее интересы, а где-то, помимо их, мои. И я начинаю понимать: до сих пор наши усилия были устремлены в одну сторону к накоплению, намыванию собственного «я». Нас беспокоила собственная весомость. Чем мы весомее, тем независимее. Не-за-ви-си-мее!
Нас двое. Что с ней делать, с этой независимостью? Как сказала бы мой бравый зам Ната Зимогорова:
«Вы слишком долго высчитываете, кто под чью дудку плясать должен. Совместная жизнь это не театр одного актера, мой уважаемый начальник. Это оркестр, где солируют попеременно».
Я б не выдержал, я б возразил ей:
«Оставьте, старо как мир. Эмансипация, равенство. Мы все можем».
«Нет! сухой палец Наты ткнется мне в грудь. К черту эмансипацию. Истинную женщину так называемое равенство тяготит. Не об этом речь. Вы комплексуете, мой милый начальник. Вы перезревший холостяк. Вы живете умом, а не сердцем. Вы дирижер и молитесь на свои дирижерские палочки. Никто не посягает на них. Но есть увертюры, когда надо уступить дирижерский пульт. Я же вам сказала, солируют попеременно».
Попеременно, бормочу я. Попеременно, напеваю я.
Сталкиваюсь в дверях с Зимогоровой. Стоп, где же я видел ее сегодня? Ах да, несостоявшийся диалог. Хватаю руку, целую впопыхах. Ничего не вижу, кроме округлившихся глаз. Губы дергаются, а слов нет. Бормотание, похожее на птичий клекот:
Вы с ума сошли!
Надо ответить, надо успокоить. Дурашливо хлопаю в ладоши:
Попеременно!
В середине дня меня вызывают к телефону. Аппарат один, приходится идти через всю мастерскую, выслушивать всевозможные шуточки, намеки:
Кто нами руководит? Сексуальный маньяк, разбушевавшийся Дон-Жуан. Долой!
Я не обижаюсь. Нужна какая-то разрядка.
Звонит Ада. Первое время эти внезапные звонки на работу озадачивали меня. Я тушевался, отвечал по инерции, однозначно: «Да. Нет. Приеду. Задержусь». Разговор от этого становится сумбурным.
Она уже не говорит, а покрикивает. А я, стесненный присутствием, терплю это покрикивание, не знаю, как оборвать разговор, и чувствую, вижу спиной, затылком чувствую: тишина в мастерской. Все прислушиваются к моим «да», «нет». Кончу разговаривать, уйду в другую комнату станут кости перемывать.
А впереди вечер, и телефонный разговор мне еще аукнется.
«Ты разговариваешь со мной, как секретарша директора, как вахтер в бюро пропусков. Тот же интеллект. Тот же уровень хамства».
И не разубедишь. А слезы уже бегут по лицу. Какие слова найти? Сказать-то что?
Чувствуешь бессилие, унижение. Нет сил видеть женские слезы, и бормочешь отчужденно: «Прости меня. Я не хотел, я не прав. Прости!»
Слышу ее голос. И странное дело никакого волнения, будто падают слова в пустоту и говорит кто-то посторонний. И мне как постороннему скучно слушать эти слова, скучно отвечать.
Сегодня мы идем в театр, говорит она. Говорит утверждающе, как о деле решенном. Фразы накатываются одна на другую, перечеркивают, глушат паузы. Билетов нет, говорит она, но ты их достанешь. Купишь с рук. Другие же покупают.
Меня удивляет ее упорство. Она знает, я занят. Свободный вечер это из категории немыслимых фантазий. Особенно сейчас, на заключительной стадии проекта. И все-таки во имя чего это упрямство, эта настырность?
Я обречен. Я скажу «нет». Минутное молчание, а затем Она взвешивает мой отказ, созревает ее отношение к нему.
Все без изменений, говорит она, ты не можешь. Я эгоистична. Я несправедлива. Я требую непосильных жертв. Мне уже стыдно. Твоего эгоизма нет, есть только мой. Это он, мой эгоизм, заставляет меня вот уже в двадцать второй раз услышать олицетворяющее исступленную преданность делу, духу товарищества «нет!».
А я молчу. Что это: терпение, безразличие? Ворот рубашки тесен, и душно здесь. Какая сила побуждает меня? Неужели стыд, страх перед стыдом? Мне наплевать на окружение, на тишину за спиной, на скоморошество моих коллег.
Ты ломишься в открытую дверь, говорю я. Твоя ирония беспочвенна. Мы тут все на равных, без рангов, без приставок: зам, зав, нач. Я могу уйти, никто не осудит, никто не упрекнет. Никто.
Да, да, уже поняла, перебивает она. Никто, кроме тебя. Как я могла забыть? Есть ты, твоя совесть, твое самолюбие. Спасибо. Ты преподал мне урок. Ты есть, меня нет.
Трубка повешена. Я, как всегда поторопился. Самое главное не сказано. Завтра наступит новый день. И сквозь неотступный ритм работы уже в который раз прорвется телефонный звонок. Сумма положенных намеков, стереотипных острот. Я возьму трубку, и услышу ее пронзительный агрессивный голос: «Привет. Это я. Есть идея. Ты меня слышишь?»
Бессилие делает женщину изобретательной. Она ищет компенсации. Всякое унижение плодоносяще. Оно рождает мстительность, возобладает желание унижать.
Ей надо что-то отвечать. Слышу ее дыхание, думаю: «Ровные отношения не лучшая формула совместной жизни. Спасибо Зимогоровой, чуть не забыл: в совместной жизни солируют попеременно».
О том, что у меня день рождения, я вспомнил неожиданно. Впрочем, вспомнил не я, мне напомнили. В обеденный перерыв в мастерской подозрительное оживление. Это я сейчас говорю «подозрительное». А тогда оживление было самым обыкновенным и нормальным. В час меня вызвал шеф. Я с сожалением посмотрел на часы, сглотнул голодную слюну и потащился по коридору. Шеф был не в духе, с кем-то доругивался по телефону. Кивком указал на кресло. Я послушно сел. Последнее время у нас установились вполне удобоваримые отношения.
Вот, сказал шеф. Эти наглецы дают обязательное дополнение к проекту. Требуют распланировать зеленую зону. Насколько это затянет работу?
Конечно, я мог бы обрадовать шефа. Мы подумали об этом раньше. Но десять дней резерва никогда не помешают.
Пятнадцать дней, говорю я и смотрю в окно.
Вы с ума сошли! Вы знаете, у кого проект стоит на контроле?
Нет, улыбаюсь я. Не знаю.
У Ломейко Алексея Павловича. Ломейко! повторяет шеф многозначительно. Надеюсь, вам эта фамилия о чем-то говорит?!
Говорит. Нам нужно дополнительно пятнадцать дней.
Не валяйте дурака. Савенков. Восемь дней.
Ничего не получится, шеф. Там надо проектировать три водохранилища.
Ага! Значит, вы уже думали об этом.
Нет, мы просто не привыкли работать с закрытыми глазами.
Десять дней плюс подарок.
Какой еще подарок?
Самый что ни на есть необходимый держите. У вас сегодня день рождения. Коробка отменных финских карандашей. Поздравляю!
В мастерской мне суют в руки здоровенный букет гладиолусов и говорят, что я могу сматываться домой. Десять дополнительных дней уходят вместе со мной. В суете никто не оценит. Завтра обрадую.
Дома маленький ералаш. Меня собираются чем-то удивить. Ада чмокает меня в щеку. Все забыто. Начинаем жизнь с новой строки.
Поздравляю. Держи подарок.
Беру подарок. Вместительный бумажник с двумя спальными отделениями. В бумажнике рубль.
А это зачем?
А это самое главное, деловито поясняет Ада, чтобы деньги не переводились.
Понятно, говорю я. Принимаю как программу максимум.
Рассаживаемся за столом. Все в сборе. Нет только сестры Лиды. Папа смотрит на часы. Отсутствует двадцать пять процентов личного состава.
Ада расставляет рюмки. Хлопает входная дверь.
А вот и мы, говорит сестра Лида. Прошу без меня не начинать.
На Лиде темно-синий костюм с белой норкой. Папа качает головой:
М-да!
Ада краснеет. Мне становится чуточку не по себе. Сестра Лида повязывает мне на шею роскошный мохеровый шарф. «Все-то она замечает и видит, успеваю подумать я. Шарф мне и в самом деле нужен позарез».
Прошу любить и жаловать, почему-то говорит сестра Лида.
Папа гасит общее смущение, суетливо чокается:
Немедленно запьем этот досадный факт. Да-да, я настаиваю, досадный. Вы постарели на один год, мой друг. А это весьма прискорбно.
Около двенадцати все укладываются спать. Ада возится на кухне, моет посуду.
В комнате накурено. Открываю балконную дверь, сквозняк колышет занавески, скатерть на столе. Окно в папином кабинете распахнуто настежь. До меня долетают обрывки разговора. Прислушиваюсь говорят обо мне. Надо бы уйти к себе, но какая-то сила удерживает меня: выхожу на балкон. Осенний вечер, беззвездный, туманный. Свет фонарей различим в самой близи, чуть дальше это уже не свет, а белесая, однотонная мгла.
Тебе не кажется, что ты зашла слишком далеко? голос у папы взвинченный, нервный.
О чем ты? Сестру Лиду не так легко вызвать на откровенность. Говорит сестра Лида сонным голосом. Для человека постороннего подобный разговор связан с глубоким чувством неловкости. Перед тобой усталая женщина, а ты досаждаешь ей ненужными расспросами.
Прекрати валять дурака, я тебе не мальчик с улицы!
Папа прав, он слишком хорошо знает дочь, чтобы испытывать ненужные угрызения совести.
Ваши отношения с Иннокентием. Папа потомственный интеллигент, он не может себе позволить называть меня просто Кешей. Какой позор, боже мой! И это моя родная дочь.
Говори, пожалуйста, определеннее, я не понимаю тебя.
Ах, не понимаешь! Твой отец выражается слишком туманно. Неужели тебе не хватает мужиков? От скуки ты переключилась на мужа собственной сестры.
Ну, чего мне хватает, чего не хватает, я как-нибудь разберусь сама. Не понимаю, с какой стати эта истерика. Займись лучше воспитанием своей младшей дочери. Я поражаюсь терпению Кеши. Счастье создают собственными руками, оно не прилагается к свидетельству о браке. Пока твоя милая козочка умеет только бодаться.
Не смей вмешиваться в их личную жизнь! Оставь Аду в покое.
Однако ж ты это делаешь с легкостью, которой можно позавидовать.
Молчать! Я отец. Я прожил жизнь. Я поставил вас на ноги.
Сейчас я уеду, а ты останешься здесь и будешь сатанеть от злобы. Что ты все кричишь? Интеллигентный человек, а орешь, как извозчик. Я женщина, наконец, говори со мной в пристойном тоне. Твои слова не убеждают. Они не могут убедить. Ада не права, и ты знаешь это, но жалеешь ее. Ты бессилен изменить что-либо, поэтому кричишь. Он уйдет от нее. Поверь мне, уйдет. Однажды ты сказал: «Жалость никогда не заменит истинных чувств».
Откуда в тебе столько жестокости? Она слабее тебя, ты должна ей помочь.
Мы гордые дети, папа. Твое воспитание ничего не поделаешь. Мы не выносим опеки. Минуту назад ты запретил мне вмешиваться в их личную жизнь.
Слышно, как папа ходит по кабинету. Голос то удаляется, то вновь звучит где-то совсем рядом. Прижимаюсь к стене. Будет очень скверно, если меня заметят. В свое оправдание можно придумать все что угодно: только сейчас вышел, решил проветрить комнату. Однако ж я замерз.
Иннокентий прелестный парень. Адке повезло. Как она этого не понимает? Я пробовал с ней говорить. Она упряма. Твердит одно и то же: «Будет так, как я хочу». Ласковый, добрый ребенок. Что с ней стряслось? Ты зря меня упрекаешь. Я не оправдываю ее. Могу понять, но не оправдываю. Он должен был с ней поехать в отпуск.
Что толку об этом говорить сейчас? Он не поехал. Он настоящий мужчина. Он хочет победить, и не просто победить, а положить одержанную победу к ее ногам. Ах, если бы
Ну хватит! «Если бы», «если бы» Ты слишком многого хочешь.
Оставь, отец. Нельзя запретить женщине быть женщиной. Жаль, если этот человек покинет наш дом. Разве ты об этом не думал? Кстати, у меня есть план.
Уходи! Прошу тебя, уходи.
Ты даже не хочешь выслушать меня.
Я слишком хорошо тебя знаю. Запомни, Лида. Я рохля, так считают все. Но упаси бог меня разозлить! Я не остановлюсь ни перед чем. Ты сумасшедшая, сумасбродная баба. Оставь их в покое. Будь что будет. Слышишь?! А теперь уходи.
Гонишь? А зря. Впрочем, твое дело. Как же ты любишь на все закрывать глаза, делать вид, что ничего не случилось! Когда будет совсем невмоготу, позовешь. Ты сам меня позовешь, отец. Прощай!
Выхожу в коридор. Сестра Лида поправляет шляпу перед зеркалом. В зеркале во весь рост стою я. Она не оборачивается, смотрит в упор на мое отражение. Мне кажется, она догадывается, что я слышал все. Так же не оборачиваясь, сестра Лида куда-то прямо перед собой говорит:
Все галантные мужчины помогают дамам одеться. Провожают их до дверей, подают зонтик, сумку.
На лестнице совсем темно. Она касается моей щеки рукой. Пальцы холодные.
Не думай об этом. Все суета.
Утро началось не совсем нормально.
Я еду в Таллин, объявляет Ада.
Пожимаю плечами. В моем положении самая естественная реакция. Новость как снег на голову.
Таллин прелестный город, говорю я и закуриваю.
А почему бы вам не поехать вместе? Проведете праздники в Таллине, разве плохо? Папа помешивает ложечкой горячий чай. Папу можно понять, папа хочет одного: семейная жизнь младшей дочери состоялась, никаких «но» со-сто-я-лась!
Ада молчит, словно вопрос папы задан не нам и интересуется папа какими-то необязательными вещами.
Вместе не получается, мои пальцы выбивают нервную дробь. У меня срочная работа.
Конечно, если очень постараться, я мог бы поехать. Теперь уже всем ясно проект кольцевого города есть. И хотя работы по горло, нервное напряжение спало.
Ада молчит. Надо полагать, у нее на этот счет другое мнение. Нелепо же, наконец, навязывать свое общество.
Да-да, говорит Ада, отрешенно качает головой. У него работа. Он не может. Кстати, и Гоша едет. Помнишь Гошку?
Гошку Фархиева я, конечно, помню. Гошка соперник номер один. Он окончил педагогический на год раньше Ады. Их уже за глаза называли женихом и невестой. Счастливый Гошка, у него нет срочной работы, он может ехать. А я не могу.
Ада облизывает губы. Она делает так всегда, когда очень волнуется.
Ничего, бодрюсь я, будет и на нашей улице праздник.