И наступила жизньбурная, сложная; люди, создающие новый строй, умели яростно драться с оружием в руках на фронтах Гражданской войны, но чтобы управлять страной, у них пока что еще не было опыта, и, несмотря на это, советская власть росла, крепла, проникала в самые глубины народных масс и всем, особенно молодежи, казалось, вот-вот они очутятся в коммунизме.
Не надо, Оленька, однажды, уже будучи ответственным секретарем уездного комитета партии, сказал Аким Морев, радостно поблескивая глазами. Не надо. Ну зачем ты повесила эти кружевные занавески? Мамины, говоришь?.. Спрячь их. Это мещанство, занавесочки на окнах. Подожди ну, еще два-три года и у нас появятся прекрасные столовые, замечательные дома-коммуны, тогда выберемся мы из этих квартирок, затхлых уголков мещанства.
И Ольга спрятала мамины занавески: она тоже мечтала о коммунизме и, ероша кудлатые волосы Акима, глядя куда-то в радостную даль, произносила:
Да. Да. Комиссар ты мой косматый! Так прозвали мещане Акима Морева за его шевелюру.
Но вскоре к ним зашел Владимир Николаевич. Посмотрев на оголенные окна, на запыленные стекла, на давно не метенный пол, на неубранную кровать, гневно обрушился:
Ай-яй-яй! В такой обстановке я уже однажды видел Акима. Ну, тогда он «путешествовал». А теперь? Теперь ему партия доверила большое дело А он? Немедленно, Оленька, повесь занавески, немедленно убери постель, подмети пол. Это не мещанство, а вот грязь, неряшливость хуже мещанства.
А когда отгремели раскаты Гражданской войны, когда был пережит страшный голод в Поволжьегод тысяча девятьсот двадцать первый, когда промышленность стала восстанавливаться, когда сельское хозяйство пошло на подъем, Владимир Николаевич вызвал к себе на квартиру Акима и Ольгу. Усадил их за стол, сказал:
Вот что, молодая чета. Марш учиться: нам нужна своя интеллигенция.
Мы же мы уже учились, Владимир Николаевич, уважительно возразил Аким Морев. Я окончил реальное, у Оленьки аттестат зрелости.
Зрелость сия еще зелена, полушутя произнес Владимир Николаевич. Тебе, Аким, надо стать инженером, тогда наступит настоящая зрелость. Знаю, увлекался ты горным деломпоступай в горный институт. Тебе, Оленька, доченька моя, надо стать врачом. Увлекалась медицинойпоступай в медицинский.
И жить отдельно от тебя, папа? вырвалось у Ольги.
Владимир Николаевич усмехнулся:
От меня отдельноеще не беда. Чую, о ком речь. Да, придется. На каникулы приезжайте ко мне гостить
По окончании институтов Аким Морев и Ольга выехали в Сибирь на строительство металлургического комбината. Здесь Аким Морев с группой разведчиков-геологов больше двух лет провел в горах Ала-Тау, изучая богатства недр, а Ольга работала в больнице. Затем он был избран секретарем городского комитета партии и за стойкость в борьбе с уклонистами всех мастей получил оценку в партии: «Моревэто человек с металлом в груди».
Так вот этот «человек с металлом в груди» чуть было не рухнул, как иногда рушится железобетонный мост, подточенный потоками реки.
На страну нахлынуло народное бедствиевойна. Ольга, как врач, была призвана в армию и погибла в Берлине седьмого мая тысяча девятьсот сорок пятого года.
Ужас сковал Акима Морева.
Он первое время еще отвечал на сочувствие:
Что ж. Да. Ничего не поделаешь. Слезами не поможешь Но все видели, как щеки у него вваливаются, глаза глубоко западают, и в них с каждым днем растет такая грусть-тоска, что кажется, они вдруг заполнятся безумием.
Аким Морев выдержал. Но рана не зажила, рана невидимо для посторонних глаз все время сочилась Только самые близкие друзья понимали его душевное состояние и стремились излечить обычными житейскими медикаментами«подобрать друга жизни», но и они понимали, что «он еще не отошел от Ольги»
И сейчас, облокотясь на капот машины, Аким Морев смотрит в непроглядную тьму, и все время ему кажется, вот-вот из степей появится Ольга. Да вот она: все такая же тоненькая, с улыбающимися губами, идет к нему, протянув руки, и что-то неслышно шепчет.
В таком состоянии Аким Морев находился бы, очевидно, еще очень долго, если бы не крик Федора Ивановича:
Едут! Право, едут. Давайте сигналить. Не пропустить бы, тогда ждине дождешься.
Глава третья
1
Тьму настойчиво и упрямо разрезали ярчайшие прожекторы. Они бросали лучи то в небо, то в стороны, то вдруг скрывались и снова выныривали. Казалось, они неслись прямо на людей, стоящих около костра, и еще казалось, они где-то вот тут, рядом.
Что же делать? Что делать? суетясь, вопил шофер. Бензин бы был, мы бы такое запалили, сам начальник пожарной команды из Астрахани прискакал бы к нам. А тут? Что же делать-то, товарищ академик? Вы ученый.
Да ведь машина рядом. На нас идет. Чего беснуетесь?
Рядом? Километров тридцать. И не одна, а две Свет слился у каждой в один пук. Близко будут, тогда появятся четыре фары. Давайте. Ну, что? Давайте стрелять. Живоза ружья, и шофер первый, выхватив винтовку, выстрелил.
Аким Морев и академик встали в ряд и дали из ружей залп за залпом, затем перезарядили и снова выстрелили, а прожекторы, словно чего-то перепугавшись, сначала скрылись, затем рванулись вправо и помчались, разрезая тьму, уже куда-то в сторону от костра.
Бейте! Палите, прокричал шофер, бейте что есть сил! И снова выстрелил, после чего горестно произнес: У меня пульки все. Нету.
Будущий секретарь обкома и академик, стоя в ряд, начали палитьраз за разом, раз за разом, слушая команду и информацию шофера:
Вправо пошли! Бейте! Ага! Повернули. Бейте. Ага! Бейте! Ух, улепетывают влево. Бейте! Раздва! Разомхоп!
Два человека, вскинув ружья в небо, били, били били. Стволы стали горячими, а патроны в коробках все убывали и убывали, на что довольно печально посматривал Федор Иванович, однако командовал:
Раздва! Хоп! Раздва! Хоп! Ага! Теперь уже близко: четыре глаза. Пали-и-и! заорал он, когда свет фар резко свернул влево и вдали неожиданно мелькнули красные сигнальные огоньки, говорящие о том, что машины пошли обратно. Давай, давай, давай! кричал шофер.
Аким Морев и академик снова принялись стрелять из ружей. Они били беспрестанно, и чем дальше, тем больше у них росла тревога: шоферы за гулом моторов не услышат выстрелов, пронесутся мимо, и тогда сидибез бензина, без патронов, без связи с внешним миром. Кто и когда сюда заглянет? Ведь вон убегают и убегают красные фонарики. Вдруг и они погасли. Погас и костерик. Только вспышки выстрелов режут небо, точно огненные кинжалы.
Все, проговорил академик, когда красные фонарики утонули во тьме. Безнадежно. Они нас не слышат и не видят вспышек. Зря только патроны потратили, и, обессиленный, опустился на траву.
Наступила тишина, снова зазвенели степи, снова где-то стали переговариваться куропатки, и затявкала в стороне лиса.
Ах, на ветер, на ветер, тихо, но с такой досадой промолвил академик, что шофер взмолился:
Да ведь я не нарочно, Иван Евдокимович.
Еще бы нарочно тогда вас судить бы надо самым страшным судом.
И вдруг с тыла на боковину машины упали отблески фар. Они какую-то секунду ощупывали ее, пробиваясь во все щели, и моментально угасли.
Что такое? Академик поднялся с травы и вместе со всеми повернулся в сторону котлована, откуда за секунду перед этим ударил свет.
Чудо не чудо а что-то вроде растерянно произнес Федор Иванович и шагнул во тьму.
Да не таскайтесь вы туда! раздраженно предупредил Аким Морев. Еще вас потеряем, тогда совсем по-волчьи завоем.
Из котлована послышался гул мотора, затем свет фар ударил так высоко в небо, точно машина стала на попа, и тут же свет опустился, заливая ярчайшим блеском «газик», путников, засевших в степи без бензина.
О-ох, со стоном вырвалось у академика.
Он еще что-то хотел сказать, потому и вскинул правую руку, но около него уже остановилась старая, давнишнего выпуска легковая машина «ЗИС». Она дребезжала, хрипела, поскрипывала. Крылья у нее залатаны вкось и вкривь, вот почему своим видом она напоминала солдата, который выдержал десятки героических боев под командой самого Суворова.
Следом за «ЗИСом» остановилась и грузовая.
Из легковой вышел человек лет под тридцать, подвижный, быстрый на ногу, и, глянув на людей у костра, с украинским акцентом проговорил:
Шо вы тут палите? Аж небу жарко. Едем мимо, глядим, палят и палят, стало быть, беда. Ну, шо вы? Отвечайте, как на духу. А топовернем и до свиданияпрощай. Я директор Степного совхоза, Иван Андреевич Любченко. Познакомившись с академиком и Акимом Моревым, он словоохотливо продолжал: Рискованно, рискованно поступаете, говорил он, внимательно рассматривая Ивана Евдокимовича. А вы, значит, академик Бахарев! Слыхивали одним ухом и то краешком, о таком академике, и неожиданно громко рассмеялся. Слыхивали, Иван Евдокимович. Ой, как слыхивали. Ну-ка, дайте я еще раз пожму руку. Ух, рад-то как я, Иван Евдокимович. Значит, в наши края решились понаведаться? Давно вас не было. А мы тутваши продолжатели куем помаленьку победу. Петрарко, закричал он. Давай, что у нас имеется там такое чтобы пожевать и запить. Шофера Петраркой зовем, снова обратился он к академику. Он по паспорту Петр Алексеевич Вертихвост. НекрасивоВертихвост. Так мы его еще величаем Петр Великий номер два. Петр Великий второйгромко и не соответствует истине, а Петр Великий номер двав точку.
Из грузовой машины выбрался шофер громадного роста: не становясь на подножку, он запустил руки в кузов грузовой машины и выволок оттуда рюкзак, чем-то доверху набитый, одновременно достал препорядочный чемодан и все это поднес к костру, будто две пуховые подушки.
Вот он какой у нас. Видите, Иван Евдокимович? Иногда критикуешь его за что-нибудь, а он висит над тобой, точно скала. Говоришь: сядь, Петро, а то до твоего уха слова мои не долетят.
А бензинчик? Бензинчику бы, спросил Федор Иванович.
Любченко посмотрел на него и, выкладывая из рюкзака на траву закуски, сказал:
Сто рубликов за литрсогласен? Нет? Беги в другую колонку. Она рядом, всего каких-нибудь двести километров. Прижмем, Петр Великий номер два?
Эдак! Прижмем, забасил тот и, поперхнувшись, еще гаркнул: Так их, Иван Андреевич! В ежовые рукавицы.
В ежовые! подхватил Любченко, открывая чемодан и выставляя оттуда бутылку водки. Ну, пируем.
А у нас шашлык есть, сообщил Аким Морев.
Шашлык? Ну и его давайте сюда.
Федор Иванович кинулся к костру и и, достав оттуда обуглившиеся ребра сайгака, растерянно произнес:
Во-от!
Да-а. Это шашлык-башлык, и Любченко расхохотался. Ничего: нашим домостряпным закусим, заводским запьем. Первую чарку, конечно, академику, вторую, не знаю вашего имени, отчества, товарищу Мореву, третьюмне, а шоферам по чайному стакану. Таков закон степей, торжественно провозгласил он и подал чарку Ивану Евдокимовичу.
Аким Морев, усмехаясь, сказал:
А «шабаш», Иван Евдокимович? Побоку?
Придется. Нельзя с таким учеником не выпить. Не знаю, как победу кует, но выпить, видимо, не дурак.
Благословен Господь, рявкнул шофер-великан, беря стакан с водкой.
Казалось, в его огромной руке не стакан, а наперсток и сейчас великан одним махом опрокинет содержимое в рот и даже не поморщится, а он начал тянуть, причмокивая, присвистывая, все больше и больше закидывая голову назад, да так и выдул.
Все выпили, закусили и почему-то некоторое время молчали.
Так, нарушая тишину, заговорил Любченко. Вас, товарищи, я покинуть не могу. Как хотите, сердитесь, не сердитесь, но успокоюсь только тогда, когда сдам на руки райкому. Что же делать? Он долго смотрел на то, как его шофер грызет баранью кость, затем сказал: Вот что, Петрарко, на Черные земли беги один. Баранчиков там сгрузишь, давай обратно. И к академику: Баранчиков-производителей отправляем к дамам-овечкам. А ваш шофер откуда?
Из Астрахани, ответил Федор Иванович, уже радостно улыбаясь, чувствуя, что с бензинчиком «дело выгорит».
Ну, и езжай себе в Астрахань.
А бензинчик?
Бензинчику часть дадим сейчас, а на нашей точкекилометров за сто пятьдесят отсюдаПетр Великий номер два зальет с головушкой.
Эдак. Согласен. Да. И мясо?.. Оно уже воняет, наверное, товарищ академик, повернувшись к Ивану Евдокимовичу, плутовски поблескивая глазами, как бы между прочим, проговорил Федор Иванович.
Сайгак? Возьмите себе, ответил тот, думая: «Тронулось мясо такое не годится в подарок Ой, врешь!» мелькнуло у него, когда он увидел плутовские глаза шофера, но уже было поздно: согласие дано.
Одна беда, проговорил Любченко, на грузовой радиатор течет.
Колодец рядом, вступился Аким Морев.
Вода для радиатора не годится: соленая, отверг Любченко.
Федор Иванович, так вы отдайте ту, из бачка, что вчера набрали, посоветовал академик.
Эх! А я как в случае чего?..
Иван Евдокимович сердито развел руками:
Вы уж готовы и дорожной пылью торговать.
2
Анна стояла на парадном крылечке, под навесом, украшенным резьбой и разрисованным сине-белыми красками. На ней было желтое в клеточку платье, утренние яркие косые лучи озолотили его. Держа козырьком руку над бровями, она смотрела в сторону пригорка, по которому спускалась шумливая машина.
Эту машину в районе знали не только ребятишки, но и каждый колхозник, не говоря уже о милиционерах. Она отличалась ото всех остальных многими свойствами и приметами: во-первых, была больше всех легковиков, семиместная, во-вторых, окрашена уже и не поймешь в какой цвет, не то в сизо-черный, не то в рыже-зеленый. Все цвета виднелись на ней, и люди говорили: «Бежит пегашка нашего директора». В-третьих, она своим невероятным шумом и грохотом всегда давала о себе знать, как пущенная с горы пустая бочка: в машине все клокотало, хрипело, скорости переводились с таким воем, что казалось, мотор вот-вот разлетится на части. Но она бегала, и многие даже завидовали Любченко:
Ему что, сел, да и побежал в любую сторону, здесь так и говорят, не поехал, а «побежал», «сбегаю», «сбегал» это километров этак за двеститриста.
Анна Арбузина, глядя в сторону пригорка, слыша скрип, треск, урчание «пегашки», думала:
«Что случилось с Любченко? Побежал на Черные земли и вернулся. Должно, в райисполком по каким-то спорным делам. Неугомонный мужик».
Но машина завернула не влево, к райисполкому, а вправо и громыхает уже той улицей, на которой стоит домик Анны Арбузиной.
«Должно быть, к зампреду колхоза Вяльцеву». Анна усмехнулась одними только губами, а глаза остались все такие же напряженные: хотелось ей видеть Ивана Евдокимовича Бахарева, вот почему она всякий раз, завидя на пригорке машину, выбегала на крылечко и напряженно смотрелакто едет? Ждала Ивана Евдокимовича и стыдилась этого ожидания, думая: «Зачем я ему?.. Он ученый, а я? Что я? Так себе». Но ведь сердце не всегда слушается разума, и оно заставляло Анну выскакивать на крылечко: «Не заедет. Ну, где? Поговорил-поговорил, да и забыл про меня. Забыл, ясно-понятно, повторила она приговорку Вяльцева. Вот этот не забыл бы Помани только. Ох, ухач так ухач. А сердце не манит его зовет Ивана Евдокимовича. Глупенькое», прошептала она и хотела было скрыться в домике, как машина все с тем же грохотом, фырчанием, визгом, вся трясясь, ровно норовя подняться и улететь в облака, остановилась у крылечка, и Анна внезапно увидела седоватую красивую голову академика.
Ох, и она чуть не присела прямо на ступеньку, но тут же спохватилась. Нехорошо. Что подумают? А краска залила ее щеки, лоб, затем быстро стерлась бледностью, и снова щеки запылали. И уж сама не знает как, спросине помнит, сбежала по ступенькам, открыла дверку и вымолвила: Иван Евдокимович!
Да, да! заговорил академик. Да. Так. Да. Хотелигуся лебедя Да. Или сайгака. Да. Ну вот. Да. Здравствуйте, Анна Петровна. Да. Он из машины не выбрался, как обычно: сначала покряхтит, выкинет ногу, весь перегнется и еще покряхтит, он вывалился разом весь и стал перед Анной, высокий, огромный, держа в левой руке шляпу, а правую протягивая Анне Арбузиной.
Проходите, проходите, Иван Евдокимович, говорила Анна, придерживая его под локоть, словно боясь, что академик сейчас вырвется. И только, поднявшись на крылечко, спохватилась: Батюшки! Про товарища вашего забыла