Клещиков, однако, не появлялся. Его искали в палате и во дворе. Вы, Ольга Николаевна, промолчали. Ушел, выходит, без разрешения, но не сбежал же. Сейчас вернется.
Прошло какое-то время. Киногруппа была уже на пути в больницу, а больной все еще не возвращался. Вспомнилась история со Снежаной. На минуту представилась рядом с Беловским магазином праздная мужская толпа, алчущая попасть в пивной бар. Вы попробовали увидеть в этой толпе Клещиковаи даже покрутили головой, отгоняя видение как дикий поворот своей мысли. С больными почками, после такой травмы Клещиков хотя и не особый мудрец или мудрец на свой манер, но уж никак не самоубийца. Сидит, нашел слушателей, заговорился
Беспечность победителей равна их великодушию. Они «спят средь дубрав и славных пленников ласкают», а в наше время ведут легкие разговоры в кабинете с завотделением. Вы собирались уже упомянуть о встрече с больным на улице, но развеселились от какой-то шутки Альберта и почувствовали к нему былое расположение. Клещиков исчез из памяти. Забыв об обидах, о намеченном домашнем чаепитии, хотелось немного обласкать Альберта и даже поднять с ним вечером «заздравный кубок» где-нибудь в «Арагви» или «Звездном небе».
Приезд киногруппыдвух молодых людей и одной девушки (очевидно, режиссера, оператора и ассистента) напомнили вам, что вы в больнице и что за пределами этой комнаты не останавливаются хлопоты делового трезвого дня. Вот когда отсутствие больного отозвалось в вас таким нервным взрывом, что вы, дернув за руку Альберта Семеновича, выскочили из кабинета.
Навстречу вам поднялась со стула дежурная медсестра, протягивая заведующему телефонную трубку:
Звонят из автомата: на улице лежит, стонет человек, говорит, что он из нашей больницы
Когда Клещикова принесли на носилках, он сказал Альберту Семеновичу:
Я просто гулял, мне врач разрешила, и тут же впал в беспамятство.
Уже было известно, что больной выстоял очередь в бар и выпил две кружки пива.
Весь вечер и всю ночь вы, Ольга Николаевна, просидели у его постели, а на следующее утро уехали на улицу Машкова и первую половину дня проработали там с больными. Затем снова побывали у Клещикова.
Придя в себя, сообщив всем, что ему лучше и что он обязательно выживет, Клещиков стал что-то писать в свою тетрадку, замирая, когда рука падала от поясничных колик. Вам он сказал: возле него не сидеть, ему не мешать. Взглянул он на вас враждебно, как ярый спорщик на единственного человека, которого однажды не переспорил. «Ваша взяла! Но и теперь я еще всех удивлю!»говорил его взгляд.
Вы не помнили, когда добрались домой. Упав на постель, не раздеваясь, проспали, как сказала потом Татьяна Федоровна, больше четырнадцати часов.
Мать уехала на Бауманскую, не разбудив вас. На столе оставила записку: «Звонили с улицы Забелина. Там уже узнавать нечего»
Через какое-то время вам в руки попало последнее сочинение больного. Он писал его, пока не потерял сознание:
«Президенту Академии наук СССР
академику М. В. Келдышу от
гр-на Клещикова А. А.
Заявление-просьба
Прошу Вас рассмотреть мою просьбу следующего характера.
Хотел бы быть погруженным в состояние анабиоза (в случае моего полного доверия к морозильной камере и основному методу, гарантирующему мое оживление в перспективе).
Жажду послужить науке и, кроме того, увидеть своими глазами отдаленное будущее, до которого обычным способом пока не доживают.
В случае согласия готов начать переговоры (консультации)»
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
В рейсе Олег Николаевич бывал на китобойцах, видел охоту на кита вблизи.
Киткак будто неживое создание. В такой громадине, по верхушку головы и спины погруженной в бурлящую воду, много механики, он слишком обтекаем, и кожа его непомерно толста, и глаза в углах рта настолько малы, что сквозь волны не различишь
Когда его прошил гарпун, витка два линя прямо легли ему на спину и держались, пока кит не забился, пуская не белый, как прежде, а красный фонтан. Кит бил хвостом, бил ластами по воде, крутился, как мяч, а когда мученически запрокидывался, показывая огромную пасть с обросшей ракушками безобразной верхней челюстью, нижняя челюсть, сильно отвисшая от боли, так и оставалась под водой Вот когда кит стал понятен и близок, и появилось желание остановить его смерть.
Надо было увидеть муки, чтобы прочувствовать жизнь в чужом теле. Наблюдая теперь за Беспаловым, Медведев нервничал.
Они с Беспаловым оставались последними «старичками» палаты. Выписался беспокойный Слава и все остальные. Выписался, наконец, и Дед с его «гольд ферлассеннихт ферлассен» и чтением «Советского спорта».
Тебе хочется умереть? Тебе восемьдесят лет, говорила ему жена. Сейчас лето, можно на балконе сидеть, одним воздухом жить, не пивши, не евши. Живи, сколько удастся.
И хирургу-женщине она говорила:
Сорок шесть лет проживете с мужемзахотите его резать? И здесь и там помрет, так он помрет не в чужом доме.
Под давлением жены Дед сдался и сразу скис:
Выхожу помирать
Новички палаты лежали прооперированныекто по одному, кто по другому поводу. Слышали Промолчали.
День спустя после ухода Деда Беспалову принесли записку, не запискубольшое письмо в конверте с маркой и почтовым штемпелем. Было видно, что Беспалов не решается вскрыть конверт, и рука ему не повинуется, промахивается. Наконец вскрыл и заслонил лицо бумагой.
Как раз вошла молоденькая методистка, недавно появившаяся Лилиана Борисовна, держа в руках аккуратный ящичек аппарата с бумажной лентой и чернильным самописцем. Взгляд женщины был безмятежно спокоен и неулыбчив, но тон голосамягок, нежен. Как и всякая женщина в палате, новый методист могла бы раздражать Медведева, но она с первых шагов проявляла себя такой беспомощной, таким новичком, что это мирило с ней больного.
Она прикрепила ему к разным точкам тела датчики, неловко и, пожалуй, изящно, словно нарочно, путая их и роняя, и провела запись. Он понял только, что это физиологические показатели: кровоток, кожное сопротивление, температура и еще что-то. И уже знал, что они попадут в диссертацию. Беспалов продолжал читать письмобыл виден его вздрагивающий подбородок. Лилиана Борисовна следила за записью.
Вас что-то волнует, сказала она.
Олег Николаевич покачал головой, отрицая. Беспалов исчез под одеялом, несмотря на летнюю духоту; листки письма рассыпались по полу, один упорхнул под тумбочку.
Все ваши волненияздесь, Лилиана Борисовна показала на ленту.
Состояние Беспалова, сказал Медведев. Жена с ним развелась.
Я передам лечащему врачу. За ним последят.
Олег Николаевич только поморщился: «Э, пустое!..» И тотчас почувствовал возмущение против юной женщины, как будто это она, Лилиана Борисовна, прислала Беспалову свое жалкое, оправдательное и, несомненно, жестокое послание.
Еще несколько записей и несколько комплексов упражнений, проведенных почти без слов. Олег Николаевич нарушил молчание:
О чем будет ваша диссертация?
О состоянии в первый год травмы.
Вот не ожидал, что когда-нибудь буду подопытным и в качестве «больного М.» попаду в кандидатскую, а еще лучшедокторскую. Впрочем, врачеватьдобро. Добро должно вознаграждаться Хотя, глядя на мое плачевное положение, можно подумать, добавил он, что я добрых дел не вершил
Она зарядила новую ленту и оглянулась на койку Беспалова.
Хотите и у него записать? Прошу вас, доктор, не трогайте его сейчас.
Хорошо, я займусь им завтра Покоряюсь.
Лилиана Борисовна так огорченно опустила глаза, что Медведев пожалел ее.
2
Пришла нянечкане та, молодая, с чьей ленцой любил воевать неугомонный Слава, а другаямаленькая седая «бабуля».
Она всегда входит с улыбкой, какими бы словами ее ни встретили, быстро и вперевалочку снует по палате и еще пританцовывает, шутливо подчеркивая особенность своей походки утицей.
Бери ружье, Таисия Васильевна, «утки» у нас есть.
Палатабудто стеклянный куб на цепях, который иногда под невидимым напором отклоняется в сторону да так и висит. Однако толкнешь его шуткой, он покачается и уравновесится. Нянечка часто так делает. Когда же больные слишком докучают, она говорит, вытирая линолеум тряпкой на щетке:
Вот в двух углах лежат, подначивают. Я знаешь сколько с такими, как ты, поработала! Только они похуже были
Назвав всех «палатой баловников», она быстро провела уборку и закончила ее у койки Беспалова.
Когда зашуршали листки, подобранные с полу, больной откинул с головы одеяло, открыв распаренное и чем-то дикое лицо. Он так быстро протянул руку и так резко схватил их, что Таисия Васильевна покачнулась.
Отдернув свои пальцы и подув на них, она отошла, а Беспалов разорвал письмо на мелкие клочки и бросил ей вслед.
Вздохнув, Таисия Васильевна подобрала сор и вынесла.
Рядом с Беспаловым лежал студент Коля, только что после операции аппендицита, трусящий уколов и перевязок. Коля оглянулся на Беспалова, как на сумасшедшего. Лежащий за Колей Володя, шофер, с больной печенью и удаленными желчными камнями, выругался: его все раздражалоне только такие сцены
Весь день мучила духота. К ночи в городе разразилась гроза.
«Какое дождливое лето», думал Медведев, слушая, как прокатывается над крышами зданий гром, как хлестко бьют водяные струи по больничной стене, по рамам. В окна задул ветер, струи захлестали по подоконникампришлось закупориться. На подоконниках и на полу возле коек оставались теплые лужицы, пока их не подтерла «бабуля». Больные засыпали в банном воздухе под сумрачные вспышки молний. Белесый свет безрадостно возникал на мгновение, дымчато освещал пол и стены, бросая всюду беглые тени, и сменялся острой, режущей тенью. Медведев дремал, ворочаясь, когда гром напоминал разрушение айсберга. Айсберг плыл в теплых водах и разваливался на куски. Вертолет все еще не мог взлететь.
В какой-то миг Медведев проснулся. Кто-то храпел. Нет, не это Он услышал, как стукнула дверца тумбочки и легонько зазвякало стекло. Беспалов что-то делал со своими пробирками. Медведев намеренно кашлянул. Шорохи, звяканье прекратились.
Ты что там? громко прошептал Медведев. Гена!
Молчание.
Гена, ты спишь?
Спи, Олег.
Ты что задумал?
Не мешай. Будь другом напоследок.
Поставь свою химию в тумбочку!
Беспалов, кажется, послушался. Зазвенело, стукнуло, смолкло.
Теперь ты доволен? спросил голос из темного угла. Подумай, на что хочешь обречь меня. Послушай-ка. О смысле вмешательства в чужую судьбу. Моя мать незадолго перед смертью как-то призналась мне: «Старость обладает истинами, в которые преступно посвящать молодых. Процесс жизни интересней конечных выводов». Это мне запало. Теперь я говорю: «Увечье хуже старости». Ты калеказначит, выставляешь на всеобщее обозрение темную, неприятную сторону жизни. Разлагаешь на тебя глядящих. Портишь души, мироощущение. Это хуже чумы. Ну ты озлобился, тебе чихать на всех. А как тебе самому быть? В каждом заложено очень много. Оттого в молодости жизнь обещает нам успех. Мы все чувствуем себя великими. Гонору в настолько тронь! Не заденешь и мизинцем. Не все раскрываются. Не все становятся Маяковскимия ведь на него похож? Понемногу начинает казаться, что ничего там, в голове, не было. Врешь, было и есть! Я в этом абсолютно убежден. И потому я всегда против бездарностей. Бездарь тот, кто сам себя, здоровый, затоптал
Сам ты проговорил кто-то в ночи, должно быть во сне. Сам бездарь, тля. Дурак, выругался тот же голос. Кажется, голос Володи. Раньше оттуда слышался храп, теперь он возобновился.
Смириться, продолжал Беспалов, со всем этим, что у меня, равносильно смириться со своей бездарностью. Ибо совершить то большое, к чему я внутренне был пригоден, посильно только здоровью и счастью. Бездарем я не буду. Пусть лучше скажут: «Он многое мог!» А ты тут лезешь, приказываешь, палату будишь!
Вот как Ну, а я далеко не заглядываю. О величии тоже не помышляю. Нос короток и портрет другой, возразил Олег Николаевич. Но знаю, если тонешь, то есть один короткий безвольный момент, когда кажется: лучше заглотнуть воду, захлебнуться, это даже слаще, чем терпеть дальше удушье, нехватку воздуха. Вот тут и нужен кто-то, хватающий тебя за волосы!
Беспалов досадливо заскрипел пружинами матраса. Лицо его осветила молниянеживое лицо.
Схватил? Всю ночь спать не будешь?
В голосе Беспалова быстро сменялись угроза, тоска, безразличие. В спаде, в скольжении тона чудилось одно глухое упорство.
Буду спать, сказал Медведев. Пообещай только, что сегодня к химии не прикоснешься. Послепожалуйста.
В палатепочти все молодые. Они умеют спать крепко. Беспалов будто тоже уснул. Внезапно он проговорил:
Обещаю.
Гроза, кажется, прошла. За окном длилось несмелое журчание, изредка раздавались плещущие звуки, шлепались капли. Хотелось открыть окна, вдохнуть очищенный ливнем, чуть охлажденный воздух, вдохнуть запахи. Но открыть было некому. Олег Николаевич представил себя входящим в ночной город, с двумя здоровыми ногами, с жадно дышащей грудьюи все в нем сжалосьтягуче, упоительно, щемяще, как бывает, когда давняя, лучшая любовь приходит на память. Он представил себе, как различны запахи весеннего и июльского дождей: там еще зачатки ароматов, их тонкость, а здесьих зрелость, сытность и крепость, и почему-то сильней всего даже в городе пахнет моченой древесной корой, лыком Так и шли к нему мысли двумя цепями: однаиз темного беспаловского угла, другаяиз заоконных просторов города. Тут не заснешь. И чувствуешь себя неведомым стражем с неведомым назначением на земле. Все проснулись бы утромБеспалов лежал бы, белея неподвижным лицом, глядя в потолок так, как умеют глядеть только «они»глазами век.
Но ты не спишьты бодрствуешь.
Так Виктор Петрович сидел над тобой, замерзающим в кабине.
Уже стало синеть за окном, когда ты понял, что Беспалов не отступился от своего намерения. Все эти темные душные часы всеобщего сна он сползал и сползал по ледяному склону в пропасть, он висел, еще держась стынущими руками за край ледовой трещины, и вот стал разжимать пальцы
Ты ничего не слышал, наверно, задремал. Пропустил все звуки. Но ты разглядел: на его тумбочке опять появилась безобразная белая коробка. Мелькала рука. Ты включил ночник над своей головой.
Рука, застывшая перед раскрытым ртом
Стой! гаркнул ты, и палата шевельнулась, больные стали просыпаться. Не надо, нет!
Что-то бессмысленное в углу кривилось в улыбке.
Да! крикнуло оно. Да! От этого не спасешь. Спите все, спите!
Пальцы твои нащупали костыль возле тумбочки. Вчера тебе их принесливставать на ноги. Мгновение ты ощущал его неуклюжую тяжесть, взвешивая. В следующий миг ты бросил его в угол с кривящимся там лицом, прямо в грудь.
Костыль ударил Беспалова, кажется, по руке, пальцы разжались, что-то выронили; второй его конец смахнул коробку на пол. Раздался многоголосый звон пробирок, склянокв тяжелом воздухе палаты растекся, повис, давя на легкие, острый, незнакомый, пугающий запах. И тотчас почудилось, что безумие больного проходит, нет, уже прошло, погасло, как гаснет пламя в бескислородном воздухе. Беспалов тряс рукой и рассудительно говорил:
Вызовите кто-нибудь сестру. Поскорее! Надо открыть окна. Знаешь, что ты наделал? Эти пары ядовитые, взрывоопасные Слышишь?
Ты протянул руку к электрической кнопкеи застыл. Не годится. Больныевсе лежачиешумели, звали ночную дежурнуюона не появлялась. Из соседней палаты послышался возмущенный стук. Спросонок у всех в сознании бродили то образы полусна, то нелепые догадки. Один ты мог действовать осознанно. И ты стал сползать с койки.
Второй костыль был при тебе. Каким-то чудом, опираясь одной рукой на него, другойна спинку кровати, ты приподнялся с постели.
Ноги свои и не свои. Как будто их отсидел. Они держали огромную, непомерную для них телесную горуи ты на минуту поверил, что они у тебя просто занемели, и сейчас все будет, как до болезни, до несчастья.
Ты еще успел протянуть руку, щелкнуть шпингалетом окна, распахнуть раму и со звуком кузнечных мехов вобрать в себя чистые струи раннего часа. Потом с ногами что-то случилось. Их вообще не было. Одно твое воображение. Или превратились в пар?
Костыль твой загремел, и ты повалился на койку охнувшего соседа. Сосед прикрывал руками шов на животе и матерился, но ты молча ворочался рядом.