Сколько месяцев мы с тобой все о делах да о делах, сказал он. Пора не только дело делать Он прислушался. В каюту доносился шум ночной работы лебедок, паровых пил, электрокранов, насосов, подающих горючее китобойцам, сигнальные звонки и свистки. Суда-охотники сдавали дневную добычу.
Пора, продолжал капитан-директор, подумать и о том, что на Родине нас ждут не с одним выполненным планом, но и с доброй славой, с рассказами о том, как мы плавали, трудились. Не только с рассказами Тебя дочь или кто там у тебя, спросит, а что ты ей покажешь? Сейчас мы уже начали обдумывать, составлять списки, кого следует наградить. Ты у нас проработал четыре рейса, разведку вел успешно, попадал в трудные ситуации и выходил из них с честью. Буду ходатайствовать о присвоении тебе Героя Труда. И мой зам за тебя горой.
Кукурудза кивнул, улыбнувшись в усы.
Ты, Олег Николаевич, никогда не умел спокойно слушать капитан-директора. Тебя всегда толкал бес в ребровозражать. Чего уж лучше: по-домашнему тебя принимают, Героя сулят. Нет, и тут не удержался:
Причин не вижу.
Да уж! сказал капитан-директор. Ты вел разведку китов, не вражеских укреплений. Никакого большого урожая тоже не вырастил. А остров?
Островэто нарушение инструкции. За такую самодеятельность еще могут почистить.
В обиду не дам! «Порочащее» обстоятельство мы опустим. Мне оно как директору тоже ни к чему. «Остров» оставим, а «нарушение» опустим. Затем айсберг, где ты попал в положение Роберта Скотта. Мог бы спуститься в шлюпку, а машина бы пропала. Ты спас машину.
Мог бы спуститься, но не мог По сути, это он, Виктор Петрович, спас и меня, и машину.
Кукурудза засмеялся и закурил сигарету. Капитан-директор обернулся к нему:
Видишь? Я его нахваливаю, нахваливаю. Он же смотрит на меня, будто я его перед кем-то выгораживаю. Самолюбие! Независимость! Хватит на двух капитан-директоров и одного замминистра оптом!.. Я, может, себя выгораживаю. Он повернулся к тебе (мол, оцени шутку!). Все-таки я твое начальство и кое в чем тебя стимулировал: подальше от базы улетать, например У тебя больше нет возражений?
Нет.
Капитан-директор спохватился, что забыл предложить сигарету. Сам тоже взял. Все трое задымили. За иллюминатором чуть-чуть колебалась в небе, поднимаясь и опускаясь, крупная и чистая, как драгоценный камень, звезда. Светила она через легкое марево, поэтому вспыхивала то белым, то красным, то зеленым огнем, словно роса на лугу. Виден был и Южный Крест, но такой бледный, как будто воспоминание людей о свежей траве и каплях росы отодвинуло его звезды куда-то в глубь небосвода. И тут тебе подумалось, что ты соскучился по Большой Медведице. И вспомнилось, что в авиаучилище друзья называли ее созвездием «Большой Медведев»
Сигарета выкурена. Пожалуй, пора идти. Ты посмотрел на капитан-директора, ожидая начальственного знака. Но он продолжал:
Сколько лет отдано промыслу!.. Слово «промышлять» (не правда ли?) похоже на «мыслить» или «размышлять». Обмозговывать, как жить, как прожить, как добыть хлеб насущный. Размышлять о повадках животных. Мыслью и кораблем следовать за ними, угадывать, куда направляются, к чему стремятся. Где больше их встретишь? Где ни одного не будет? Подсчитал: я этим занимаюсь двадцать лет и из этих двадцати только восемь провел на суше. Завтра мы увидим, а ты, Олег Николаевич, уже видел, наверно, «Южанку». Ты пролетал над нею? Флотилия-ветеран. Не только ветеран, но и юбиляр! Сколько она ходила в Антарктику! Начинал я там штурманом в первом рейсе, во втором я уже был капитаном китобойного судна Знаешь что? Меня туда приглашают в гости. Тебе-то все равно, обратился он к Кукурудзе. Побудешь тут вместо меня? Или ты тоже хочешь? Останешься? Ну, а мы с Олегом Николаевичем, как выберется время, слетаем туда и поприветствуем их.
Времяпрепровождение у капитан-директора подействовало на тебя совсем размагничивающе. Рабочее напряжение пошло на убыль. Там, в средоточии командной воли флотилии, слишком сильно повеяло окончанием страды, китовых вахт, разведочных полетов. Сказать правду, ты сам не спешил уйти из каюты. В конце каждого рейса ты неизменно признавал в своем капитан-директоре достоинство и хватку промысловика. Опять флотилия на первом месте среди других. Опять слава!..
К базе швартуется китобоецосвещенная палуба, темнеющая на полубаке пушка. Рядом с пушкой две дюжих фигуры поддерживают третью. Сверху к ним спускается большая плетеная корзина. В нее сажают этого третьего. Звенит звонок базовского электрокрана. Раскачиваясь и вертясь, корзина поднимается вверх. И вот она уже на палубе китобазы.
В корзине ты видишь молодого китобоя с забинтованным лицомсмотрят глаза, двигаются губы.
Что с ним?
Он тебе отвечает сам:
Хвостовиком, когда обрезал, хлестнуло. Пустяк вроде
Может быть, он храбрится. Но ты охотно думаешь: «Скорее всего, так и есть, как он говорит. Скорее всегопустяк».
Ты благодушествуешь.
2
Когда предельное напряжениеврачи называют его стрессомспадает, здесь бы и надо быть осторожным: беда входит в незахлопнутую дверь. Впрочем, какое ни выберешь сито, чтобы отсеять случайности, одна крупинка да проскочит.
Удаляясь от китобазы, ты летишь над вереницей Фолклендских островов с редкими на них человеческими фигурами, с отарами овец, с берегами изрезанными, скалистыми, с травяными равнинами, ивняками, карликовыми березками. Воды Атлантики почти неподвижны, безмятежно светло-сини; они не набегают на острова, не обводят их пенной каймой; ветер спит. Машина идет в воздухе уверенно и веселоэто тебе весело, и сила играет в твоих мышцах, и жизнь кажется многообещающей, многоцветной, как в молодости.
Внизу под машиной проходит китобоец. Ярче обычного белеет надстройка. Ты приглядываешься. Ну конечно! В разгаре покраска и уборка. Красят белилами надстройку, драят палубу. Всюду, всюду вода В коридоре матросы намыливают переборки, отмывают их с щелоком. На полубаке помощник гарпунера чистит ствол пушки, смазывает маслом. Это не означает, правда, что охота полностью прекращена: если встретится кит, его не упустяти судно еще будет то замедлять обороты винта, то давать полный вперед, то задний ход и будет крениться, косо срезая мачтой горизонт, разворачиваться в сторону уходящей добычи, и матросы будут шутя ругать гарпунера: «Что-нибудь одноили охотиться, или краситься». Но все это будет уже концом промысла, когда матросы всех судов облегчают душу надписью на хвостовом плавнике: «Последний кит!»
Ты считаешь, что у тебя последний кит уже был. План сделан, обойдутся без воздушной разведки. Готовя машину в гостевой полет, Кошелев и Леня Кранец оторвались от кистей и бадейки с краской: красили ангар. И ты сказал авиатехнику:
Может быть, запрешь меня снова?
Леняэто было видно по его физиономииготовил ответ повеселее, но тут появился капитан-директор, который и сейчас ничего не знает и не должен знать о той истории. Все посерьезнели и только блестели глазами.
Вот и выходит, что ни у кого не было дурных предчувствий и тем более знамений. Что касается капитан-директора, то он был в праздничном и победоносном настроении. Так ты сказал себе, взглянув на него в летящей кабине. Вдали появилась китобаза «Южанки». Это было небольшое, по сравнению с базами новейшего типа, судно, похожее на плывущую бочку, и капитан-директор пошевелился в кресле, приосанился. Он уже готовил себя к встрече и, как тебе показалось, по-наполеоновски вглядывался вдаль через иллюминатор.
Так бы оно и было, на палубу «Южанки» ступили бы два благодушных по разным причинам человекакомандир вертолета и капитан-директор, если бы не крупинка случайности
Китобаза «Южанки» не могла, конечно, сразу после Антарктики приобрести вид юбиляра. Еще недели три ей предстояло очищать корпус и красить его шаровой (стального цвета) краской, отмывать от копоти и потеков сала трапы, борта, стены надстроек, отдирать толстые доски фальшпалубы, на которых разделывались туши. Сколько еще замазывать царапин и шрамов! А пока она вывесила торжественные полотнища и флаги. Однако что-то еще не успели развеситьпомешал прилет вертолета, и с грузовой стрелы свисал приготовленный трос.
Он чуть раскачивался, когда машина прошла над палубой, примеряясь к посадке.
Вертолетной площадки здесь не было. И твоя рука повела тень вертолета к середине разделочной палубы. Тень с мелькающими лопастями выросла, приблизилась к тебе И тут моряки китобазы внезапно увидели, как развевающийся по воздуху трос потянуло в воздушную воронку вслед за снижающейся машинойк ее винту. Машину твою рванулорывок отдался в теле, и все, что глаза видели внизу, мгновенно кинулось навстречу и завалилось.
Удар прошел сквозь корпус в тебяи это было ощущение ты никогда потом не мог вспомнить, какое
Вот и лежишь ты, Олег Николаевич, неизвестно где и на чем, и в неведомых краях смутно, без памяти, бродит твое сознание. Изредка что-то проясняется в открытых твоих глазахи сквозь туман проступает образ: большое, с неясными очертаниями, дрожащее в воздухе, танцующее лицо Лени Кранца. Рядом с ним иногда бывает видна стараясамо олицетворение мужской старостифизиономия Кошелева. Утомившись от разглядывания, ты смыкаешь веки и слушаешь голос судового врачатихий, нетерпеливый, властный. Друзья, видимо, удаляются: затем кто-то появляется снова, называет тебя Медведичем, быть может, Виктор, но у тебя нет сил взглянуть. Веки вздрагивают, когда ты чувствуешь иглу шприца. Ты напрягаешься и смотришь сквозь щелки век: на потолке над тобой горит лампа. Ты опять напрягаешься: теперь уже в иллюминатор льется дневной свет. Снова приходишь в себяраннее утро. Все чувства придавлены холодной плитой, лежащей у тебя на груди. Что-то тягостное, омерзительное разлито по всем мускулам. Страшно даже пошевелиться и испытать еще большую неприязнь, брезгливость к своему отчужденному телу. Тебя мучают все безобразные ощущения, какие могут возникать в животе. От них болит сердце. Они душат. И весь мир замкнулся на них. Ты стонешь, и, может быть, потому тебя куда-то переносят. Носилки покачиваются, вздрагиваюти от этих движений тебе становится еще тошнее. Ты пробуешь выругаться, но язык онемел, раздается бессвязная речь: забыл, что сказал вначале, уже забыл, что собирался еще сказать. Замолкнув, чувствуешь, как тебя осторожно приподнимают, что-то стелют, что-то комкают, перевязывают на руках царапинынеприятно, невыносимо чувствовать себя живым, дышащим, страдающим.
На какое-то время тебя оставляют одного в перевязочной. Ты слушаешь голоса за дверью. Слушаешь потому, что вернулось сознание. Равнодушие такое вязкое, густое, что в нем барахтается и погибает смысл любых разговоров.
Как там наш сердешный? спрашивает голос тети Лизы.
Санитар что-то отвечает. Ты не вникаешь. Они долго судачат. Тетя Лиза охает, вздыхает, слышны ее соболезнования.
Говорят, Героя дадут?
И ей отвечают:
Какого Героя, тетка! Машину угробил. Теперь все.
Машину что! возмущается тетя Лиза. Ох миленький, что ж ты наделал! Что с собой сотворил ужасное! Жаль-то его как!
Ты равнодушно слушаешь женские всхлипыванияи они удаляются
Когда дрема проходит, возникают новые голосанервный басок капитана, строгий, вежливый голос судового юриста.
Надо так составить протокол, говорит капитан-директор, чтобы Аэрофлот не запросил убытки в связи с гибелью вертолета.
Слышно, как директор охает (болит сломанная рука) и как юрист раздумчиво покашливает.
Осложняющим моментом здесь является одно обстоятельство. Это использование вами вертолета не по назначению и в неоправданной ситуации. К «Южанке» можно было причалить на китобойном судне, даже на мотоботе. Поскольку вертолет был использован де-факто почти как личная машина кхм-кхм
Черт!..
Они отходят от перевязочной и заговаривают с врачом, прося свидания с больным. Вскоре тебя опять переносят в палату лазарета, и там ты что-то выслушиваешь и что-то отвечаешь и тупо подписываешь то, что тебе дают подписывать. «Уйдите все! думаешь ты. Что за лица передо мной? Ударить хочется».
Будто боясь драчливых намерений беспомощного больного, санитар привязал тебя к койке ремнями. Это китобаза проходила сороковые ревущие широты
Много, много позднее, возле Канарских островов, большой рыболовный траулер пришвартовался к китобазе и передал на ее борт посылки и письма с Родины. Одно письмо было и для тебя. Его принес в лазарет твой Виктор Петрович.
Виктор Петрович приходил к тебе, как в свою каюту.
Привет, хлопец, говорил он. Что-то я не вижу должного мне приема. Чтоб я сгорел! Нос задран к потолкуи ноль внимания.
Ты глядел на него глазами по-прежнему без жизни, без души. Сам чувствовал свои глаза и испытывал к своему взгляду, к лицу отвращение. Как будто оно было вымазано чем-то липким и заразным. Ты слишком не походил теперь на своих друзейничего не было в тебе ни от добряка-здоровяка Лени Кранца, ни от прилежного аккуратиста Кошелева, ни от бесшабашного Виктора Петровича. Ты один на безлюдном антарктическом острове в холодном море, обреченный ждать полярной зимы, ночи и конца. А они идут к берегам отчизны и могут балагурить, делать веселые лица, твердить бодрые слова. Их слушаешь как по радиорасстояние шумы искаженные голоса неосязаемость
Конвертженская рука, письмодетская, искаженным голосом говорит Виктор Петрович и неосязаемо садится на стул. Прочесть или сам прочтешь?
Руки у меня еще двигаются, говоришь ты.
Берешь, чуть не вырвав, и быстро пробегаешь два листка из ученической тетрадки.
Обычные строки, которые, наверно, все дети пишут своим родителям, рассказ о 3-м классе «А» и домашних делах Необычно в них то, что дочь Люба ни разу в жизни тебя не видела, как и ты ее, и, чтобы писать тебе, как близкому человеку, ей нужно большое воображение. Как естественны слова! Они свои, детские, не подсказанные. Пишет, словно всегда была рядом с отцом и вот расстались на несколько месяцев
Ты, Олег Николаевич, еще раз прочитал письмо, но уже машинально, задумавшись о своей беде, пораженный внезапной уверенностью, что теперь только дочь, пока она еще не выросла, могла бы дорожить тобойлежащим в постели калекойи давать тебе силы жить.
«Могла бы»сурово повторил ты в мыслях и отбросил письмо. Но тебя тянуло к нему, словно к спасательному кругу.
Я в ее годы не был такой умный. Боюсь, сказал ты, что у меня с головой всегда было неважно. Теперь еще и с телом. Как там говорил австралийский путешественник Моусон? Ну, когда висел в пропасти? На веревке.
Не помню, уклонился Виктор Петрович. Он повертел в руках конверт и осторожно спросил:Ты мне никогда не говорил Что у тебя там произошло с семьей?
Нечего спрашивать! Ты же знаешь, что я об этом не люблю. Скажу одно: я к ним собирался после рейса Так будь другом, процитируй Моусона.
Ну, он писал: так висетьзначит обладать исключительной возможностью «разделаться с мелкими делами ради большихперейти к созерцанию необъятных потусторонних миров». Шутка.
Он выкарабкался. Тогда шутить хорошо. Мне не выкарабкаться.
Брось, сказал Виктор Петрович. Я уже тебе говорил: в Москве у меня есть московская знаменитость, моя Ольга. Она с такими, как ты, поступает просто. Приказывает прекратить скулеж и делает из тебя нового человека.
Стоит ли слушать Виктора Петровича дальше? Что значат обещания? Горбатого могила исправит!
Ты, Олег Николаевич, только махнул рукой и зло уставился в переборку.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Всю зиму ее жизнь была неослабно гудящим пламенем, но к весне стала сбиваться.
Вроде горелки, которую начали привертывать, сказала она матери.
Изменился и вид. Щеки у нее чуть запали, отчего лицо смягчилось; припухшие, всегда теперь горячие губы потеряли ироническую усмешку: взгляд понежнел. Природа, занятая извечным делом, готовила ее для какой-то иной жизни.
В один из тех дней, когда охватывает беспричинная, идущая из глубины усталостьэто случилось в воскресенье, Ольга Николаевна предложила матери:
Я не отдыхала несколько месяцев, ни одного выходного. Все! Поедем с тобой хоть не за город, так на окраину?
Они доехали до станции «Новые Черемушки».
Над пустырем вблизи метро пели жаворонки. Было видно, как птицы высоко уходят ввысь, не смущаясь видом окрестных кварталов, чадом бензина, шумом автомобильных моторов. Казалось, им не жаль привольных лугов, они рады и клочку земли, куда еще могут прилетать. Вот и жаворонки стали горожанами!..