Будни. Повести и рассказы - Александр Иванович Тарасов 11 стр.

Их пляской любовались все. Даже гармонист пригнулся к полу и не спускал с них глаз. Парень, должно быть в шутку, иногда останавливался и начинал передразнивать Зину, совсем как она семеня ногами. Зина, смеясь, ударяла его по спине, он дурашливо корчился, охал и неожиданно пускался вприсядку, высоко выбрасывая ноги.

Сквозь толпу, держа за руку Игната, пробрался дед, указывая на парня и Зину, сказал:

 Жить, мать их так, станут!.. А где у меня внук? Куда его спрятали?

 Я здесь, дедушка,  откликнулся Васька, выглядывая из-за переборки.

 Ладно Ну, детки, новые гости прибыли, будет плясать, садитесь за компанию.

Наклоняясь к Игнату, дед спрашивает:

 Тебе с морозу-то того?..

 Пожалуй, давай стаканчик,  с улыбкой отвечает Игнат.

 Вот-вот

Игнат, поздравив молодых, разом выпивает стакан.

 Ну, внук,  говорит дед,  иди сюда.

 Пускай парень прогреется,  отвечает мать.

 А вот мы его сейчас нагреем. Пива хочешь?

 Нет, не хочу.

 Ну, немного выпей. Этой вот гадости не надо, а пиво можно Эко дело, Федьки-то нет.

Указывая на мать, Васька шепчет деду:

 Ей, может, не надо, чтобы я пришел, а я вот пришел. И тятька не знает. Я тайком Тятька сердитый

Слушает его дед и хмурится.

Шумит у Васьки в голове от выпитого пива, повеселел он, смелости прибавилось  хочется все рассказать деду.

 Дедушка,  говорит он,  я не пойду больше к тятьке. Стану у тебя жить. Ты меня пустишь?

 Ладно,  коротко произносит дед и, тряхнув головой, уже не слушая его, кричит гармонисту:

 А ну, Никита! Чтобы небу жарко было.

Ваське непонятно и обидно, почему не слушает его дед, но Никита играет так хорошо, что хочется Ваське позабыть все на свете. Сидит он рядом с дедом, ломает белые пироги с рыбой, и ни о чем не хочется ему больше думать.

Весело звенит гармошка. Шумит народ под полатями, кричит дед, угощая свадебщиков. Форсистый парень целует за столом тетку Зину

Слышит Васька, рассказывает деду Игнат:

 Вот, говорю, шельмец, попал в руки!.. Испугался.

Понял Васька, что говорят про него, замахал руками:

 Неправда, дедушка! Ничего не было.

Тогда дед кладет свою тяжелую руку на Васькину голову и говорит:

 Молчи, не про тебя рассказывает.

А вечером, когда Васька уже спал и отдохнувшие гости снова сидели за столом, в избу вошел человек, весь занесенный снегом.

 Федька!  поднимаясь со стула, крикнул Епиша.

 Федька!  повторил все еще сидевший рядом с ним пьяный Игнат.  Да тебя, плешивого, только здесь и не хватало! Мы вот с тестем твоим целую коммуну за столом устроили.

 Нет?  вместо ответа спросил Федька.

 Чего нет-то?

 Васьки?

 Нет,  с усмешкой ответил Епиша, подошел к зятю, стащил с него шубу и бросил за переборку бабам.

 Да ты постой, скажи, есть ли Васька?..

 Давай, давай без разговоров,  говорил тесть, усаживая его за стол рядом с Игнатом и наливая стакан вина.

 Ведь знаешь, что я не пью,  сказал растерявшийся Федька.

 Где не пьешь, только не у меня.

 Не стану. Где Васька?

 Посмотрим Годок,  обратился Епиша к Игнату,  держи его, плешивого.

Игнат стал держать Федьку, а захмелевший тесть, с каким-то диким веселием в глазах, под общий хохот поднес к Федькину рту стакан. Федька кричал, ругался, топал ногами, но все-таки пришлось пить. Когда стакан был пуст, он посмотрел на него и сердито плюнул.

 Старая сатана, ведь у меня обещание дано.

 Мало ли что,  лукаво улыбаясь, ответил тесть, наливая второй стакан.

Федька со страхом наблюдал за ним. Но тут черноглазый парень протянул к стакану руку.

Сощурился Епиша, посмотрел на зятя.

 Али самому захотелось?

 Нет, не то. Видишь, не может человек.

 Ин быть так Счастлив ты, Федька, что рядом Черныш сидит, а хотелось мне спробовать твою силу.  И, наклонившись к самому Федькиному уху, добавил:  Хотелось мне узнать, такой ли ты в вине слабый, как с бабами.

Федька взглянул на тестя, но тот уже кричал:

 Никита, свое дело не забывай!

Все смешалось в голове у Федьки, широкая борода тестя, его рубаха, гармошка, песни А старики под шум вели беседу.

 Не я буду, коли не достану машины,  кончал Епиша,  силком заставлю в артель идти!.. Стану день и ночь работать, а своего добьюсь Хочешь вместе, плешивый зять?

 Давно рад,  ответил совсем захмелевший Федька.

 По рукам!  крикнул Епиша и гулко ударил по Федькиной ладони.  У меня вот второй зять, Черныш, тоже не прочь. От меня ни на пядь!.. Правда, Гришка?

 Правда, правда,  ответил молодой зять.

 Эх, елки-палки! Плясать, ребята! Федька!

 Не стану я.

 Без разговоров!

 Ты што? Еще когда чего, а уж командуешь?..

Епиша молодецки повернулся на каблуках, подмигнул глазом какой-то молодой девке, стоявшей среди зрителей, и хлопнул ладонями по коленям. Девка вспыхнула. В публике одобрительно засмеялись.

 Гришук, иди!  позвал Епиша.

Зять послушно вылез из-за стола.

Плясал Епиша не хуже молодого  присвистывал, ухал, а когда пошел вприсядку, казалось, вся изба заходила ходуном.

Федька смотрел на пляску, любовался тестем, и самому ему не сиделось на месте.

 Федя,  услышал он вдруг голос Анюты,  кого дома-то оставил?

 Улиту,  ответил Федька и широко улыбнулся жене.

* * *

На следующий день, рано утром, когда все еще спали, Епиша разбудил зятя:

 Ну-ко, вставай, пойдем со мной.

 Куда?

 Там узнаешь.

Федька послушно поднялся и вслед за тестем вышел из избы.

Оба остановились на крыльце. После вчерашней метели все было занесено глубоким снегом, но небо прояснилось. Солнце только что взошло, пряталось за крышами, и поперек улицы лежали длинные голубые тени от изб, от опушенных инеем ветел Епиша, огромный, седобородый, с расстегнутым воротом рубахи, глубоко вдохнул свежий морозный воздух и, с шумом выдохнув его, строго спросил:

 Ну?

 Чего ну?

 Вот тебе и чего Не можешь бабу содержать, мужик тоже Да я бы в твои годы

Он сердито насупил свои брови и продолжал вполголоса:

 Говорю тебе как своему  бабы не знаешь. Она

 Да ты сам все ли знаешь?  волнуясь, перебил его Федька.

 В первый же день рассказала. Да

И, видимо сжалившись над зятем, старик улыбнулся, подмигнул:

 Больно-то не кисни!.. Эко дело, подумаешь. Я старик, да ни на что не смотрю. «Епиша такой-сякой, Епиша свадьбу без попа играет»,  а мне наплевать! Так-то, браток И ты плюнь, взгляни повыше. Да и некогда этим заниматься  давай-ка лучше после свадьбы настоящее дело делать. За делом-то все забудется Говорили вчера хоть и пьяные, а ладно. Понял?

Федька виновато кивнул головой, но сказать ничего не успел  взвизгнула на морозе дверь, и вышла из избы Анюта. Удивленно взглянула она на отца, на мужа и, поняв, должно быть, что говорят о ней, потупилась, сбежала по ступенькам и бодро пошла по глубокому, еще не протоптанному снегу к колодцу. Ведра слабо покачивались на коромысле. Федька задумчиво смотрел ей вслед Содрогаясь всем своим грузным телом, беззвучно смеялся Епиша Солнце поднималось все выше, искрились, горели сугробы  и не было на душе у Федьки ни страха перед будущим, ни злобы.

1929

Отец

Глава первая

Первым приходит Манос. Еще на крыльце он расправляет грудь и, важный, как генерал на параде, открывает дверь. Не сгибаясь, он проходит в передний угол и подает мне два пальца.

 Что нового в политике?

Эту фразу, слышанную им от кого-то много лет назад, он говорит при каждой встрече с советским служащим: она звучит по-ученому и многих ошарашивает.

 О чем ты хочешь знать?

 Есть ли на рынке сахар альбо конфета?

 Есть.

Важный, он сидит со мной рядом и думает, о чем еще спросить.

Я смотрю на него сбоку. У него тонкий, прямой нос, аккуратно «по-городскому» стриженная борода. Одет он в тяжелый парусиновый плащ, который не снимает даже в разгар лета, потому что в нем «похож на служащего». Фуражка с бархатным околышем, купленная лет двадцать назад у землемера, и старые сапоги с медными пряжками.

 А как там Англия?

Я говорю несколько общих фраз, и разговор на этом обрывается. Манос удовлетворил свое тщеславие. Он победоносно смотрит на моего отца, желая узнать, какое впечатление произвел на него этот «ученый разговор».

«Вот принесло»,  глазами говорит мне отец.

Только что поздоровавшись, мы хотели выплеснуть друг другу все тревоги и радости, накопившиеся за пять лет.

Отец мученически ждет, а Манос, беспокоя меня взглядом пустых мутно-серых глаз, требует, чтобы я занимался только им. У него такой вид, как будто два человека в мире  он да я знаем такое, чего не дано знать другим. Он всячески старается показать пашу с ним близость. Снисходительно выслушивает мои отрывистые разговоры с домашними, грубо сбрасывает с моих колен любимую кошку отца Мальку и, наконец, берет из моих рук записную книжку и неторопливо начинает ее листать. Он малограмотен и едва ли что может там разобрать. Это делается из желания показать, что такая вещь ему не в диковинку.

Отец хмурится. У меня состояние такое, как будто я голый.

Манос подносит книжку к глазам и медленно разбирает.

 «Письмо из деревни. Опять отец просит денег. Что я им  денежный?..»

Не давая дочитать, я беру книжку и прячу ее в карман. Лицо мое горит. Манос снисходительно смотрит на меня.

 Будем чай пить,  говорит отец, чтобы замять неловкость.

Я не отвечаю. Мне стыдно смотреть и на отца, и на всех домашних. В избе тихо. Сестра Даша, опустив глаза, собирает на стол посуду. Брат сидит у окна, тоже опустив голову. Только Манос, раздражающе прямой и важный, чучелом торчит в окне.

Опасения мои напрасны. Как только уходит Манос, радостно обступают меня родные. Я хожу по дому. Как дорога мне здесь каждая щепочка! За эти годы во мне что-то спало. Что-то было потушено во мне и забыто. И вот теперь разом все открылось и придавило меня.

Осторожно шаркая валенками, весь подобравшись и ссутулившись, двигается за мной отец.

Мы идем в другую половину избы. Я открываю дверь. У самого окна вспыхивают крупные кисти рябины. Голое, с тонкими, как проволока, сучьями дерево стоит широким огненным столбом.

В далеком холодном небе стынет скупое осеннее солнце. В щели окон струятся запахи гниющих трав и дыма. Высоко над нашим домом курлычут журавли. Все так же, как пять  десять лет назад!

Я поворачиваюсь к отцу. Он смущенно кладет руку на мое плечо и легонько гладит его.

 Вот, вот хорошо! Приехал

Я выше его на голову. Руку ему приходится поднимать, смотрит он на меня снизу вверх. Иду к полке с нашими книгами. И опять отец следует за мной по пятам. Книги из корзин коробейников всего уезда, десятки лет оберегаемые, без счета раз прочитанные, книги, «направлявшие» мой ум, несказанно ему дороги. Он боится, как бы я не потерял уважения к ним. Бережно сдувая каждую пылинку с выцветших обложек, я складываю книги в стопку.

Только мы с ним знаем, что скрывается за этими потемневшими обложками. Вот я открываю одну из них. С титульного листа сквозь неуклюжие надписи проступает подобие лошади. Ноги  четыре палочки, хвост широкий, веником, вместо головы  лохматая кепка.

Мы долго рассматриваем это произведение.

 А ты скупился мне бумаги купить,  с горечью говорю я.

В оправдание он тычет пальцем в другую страницу. Между строк с ювелирной тщательностью вклеены мелкие буквы:

Я перебрасываю несколько страниц. На единственном чистом листе нетвердой рукой выведено:

 После почитаешь,  говорит мне отец и закрывает страницу.

С минуту мы молчим. Он собирает на полке какие-то бумаги и складывает их в уголок. Тихо. Широкий лист рябины ударяется в стекло черенком и, шелестя длинными крылышками, падает в огород.

Я беру первую попавшуюся под руку книгу. Знакомая надпись смотрит на меня с желтой обложки: «Раннее христианство».

Гэтч, Гарнак, Ренан встают передо мной. Я ощущаю перед ними прежний трепет. Греция и Рим оглушают меня своим великолепием. Колесницы, гладиаторы, дикие звери. Страшные и знакомые с детства имена: Диоклетиан, Константин, Август, Нерон

Долго и упорно мы с отцом осиливаем эту книгу. Сидим до часу, до двух ночи. Читает он хорошо, как-то по-особенному протягивая нравящиеся слова.

 «Эта страна так населена богами, что в ней легче встретить бога, чем человека».

В этом месте отец улыбается. Явный гиперболизм Петрония кажется ему святотатством.

С особенным благоговением он произносит места, которые ни он, ни я не понимаем. Здесь он понижает голос, как будто все это давно известно, однако нет-нет да и почешет бороду. Глянет на меня поверх очков, снова склонится и, уже откашлявшись, спросит:

 Ты чего-нибудь понимаешь?

 Ни капельки.

 Гм! И я тоже

Начинает перечитывать необычайно громко, и в этих выкриках я слышу раздирающее его отчаяние.

 Платон говорит: «Первоначально мир был только в потенциальном состоянии. Бог действует на него, как ремесленник на материал, который он обрабатывает»

«Христианскую эксегетику» Гэтча мы читаем зимой ежедневно. Мне скучно. Хочется спать. Я с завистью посматриваю на постель, где видна русая голова сестренки Даши. Отец тоже изнемогает. Однако изредка он бывает вознагражден местами из Библии, которые произносит, не смотря в книгу.

 «Благословляйте проклинающих вас, молитесь за врагов ваших».

Каждое воскресенье, ранним утром, отец поднимает меня в церковь. Я стою на клиросе за спинами отца и старого псаломщика Якова. Ноги мои нестерпимо ноют от устали. Хочется есть. Жарко.

 «Изведи из темницы душу мою!»  басит Яков.

Отец подпевает ему. Голос у него тонкий и сиплый. Иногда совсем срывается. Он смущенно кашляет и зажимает рот рукой.

Я тихонько опускаюсь на колени и молюсь. Потом, осмотревшись по сторонам, сажусь на ноги. Тело мое наливается истомой, губы сами собой раздвигаются в улыбку.

 «Яко ты еси»  продолжает Яков и повертывается ко мне с табакеркой в руках,  «еси бог» Федорович, парень-то опять сидит. «еси бог наш».

Отец толкает меня ногой. Я продолжаю сидеть.

 И жизнь беско  Федорович, нехорошо, подними парня-то. «бесконе-е-ечная-ая»

Отец берет меня за плечи и поднимает. Я встаю, морщась от яркого света. Прямо на меня сквозь решетки окна смотрит большое пышное солнце. От самой ограды идут спелые полосы ржи, и на межах я вижу ораву мальчишек  товарищей, спускающихся к реке.

Пахнет кислой шерстью и ладаном. От жары и духоты мигают лампадки. И давно осточертело мне рыканье Якова.

Сейчас я перебираю книги, вдыхаю пыль и запах тлена. Этот запах напоминает о росном ладане.

 Неважное воспитание дал ты мне, отец.

 Уж какое мог.

Вечером он говорит мне:

 А не пойти ли нам на печку?

Я улыбаюсь. На печке не бывал с тех пор, как перестал ездить в лес морозными ночами.

Мы спускаемся в подвальную избу и ложимся на печку лицами вверх. В избе никого нет. Темно. Тихо. Над нами шуршат тараканы. Из уважения друг к другу выжидаем. Первым начинает он.

 Да, только четверо осталось

Отец не прибавляет одного слова: единоличников, но я уже знаю, о чем будет речь.

 Четверо из всей деревни?

 Да, четверо.

Он называет мне людей по прозвищам:

 Ермолай Прокопов, Манос да Вася Кисяй. Решетиха ночевать принимает Кисяя. От живой жены ходит  срам на всю деревню.