Лифт опустился на первый этаж, Михаил Михайлович открыл дверь, но не вошел, а продолжал стоять, глядя на лифтершу.
В Люберцах! повторил он. Так далеко?
Ничего, сказала лифтерша. Зато я здесь в вечернюю смену. Утром успеваю приготовить обед, отправить дочку в школу
Вот оно что! А где работает ваш муж?
Он с нами не живет, сказала лифтерша и смутилась.
И совсем к вам не приходит? спросил Михаил Михайлович, растерявшись, и тоже смутился.
Приходит, ответила лифтерша. Когда пьяный.
Наступило молчание.
Михаил Михайлович смотрел на эту маленькую женщину в валенках, которую столько раз встречал, и думал: почему он ничего о ней не знает? Каждый вечер он проходил мимо, здоровался, о чем-то спрашивал И все же ничего о ней не знал.
Он всегда считал, что ему интересен каждый человек, любил задавать вопросы своим собеседникам. Но на самом деле, едва человек, рассказывая о себе, задевал что-то в его душе, как он уходил в собственные мысли.
Собеседник продолжал говорить, он кивал головой, но душа его была поглощена чем-то иным, очень важным для него, или тем, что порой казалось важным, потому что заставляло вспомнить прочитанную книгу или найденную для роли деталь.
Слушая собеседника, он прежде всего слушал самого себя, и рождающийся в нем отклик был так глубок и силен, что голос собеседника как бы отдалялся, становясь все глуше и глуше, пока, наконец, Михаил Михайлович не возвращался опять к беседе, словно включал в себе невидимый приемник.
Сейчас он стоял у лифта, и ему не хотелось уходить.
Он смотрел на эту женщину и опять спрашивал себя: как случилось, что он ничего о ней не знает? Он обладал уменьем полностью отождествиться с героем, роль которого играл, проникнуться до конца его жизнью на сцене или экране. Но умел ли он по-настоящему проникнуться жизнью людей, которых встречал?
Его считали добрым человеком, и он сам был убежден, что это так, потому что никогда не делал людям зла. Достаточно ли этого? Он берег себя для того, что считал в своей жизни главным. И может быть, именно поэтому сейчас, в работе над самым дорогим ему образом, когда от него потребовалась истинная заинтересованность в чужой судьбе, он не нашел ее в своей душе и к нему пришла расплата
Женщина у лифта глядела на него доверчиво и спокойно и ждала, что он уйдет. Но он не уходил.
Дочка хорошо учится? спросил он машинально, не переставая думать о своем.
Отличница, сказала женщина и улыбнулась. До того хорошая девочка передать невозможно! В этом году школу кончает
А после школы куда пойдет? Как вы решили?
Женщина удивленно посмотрела на него. Жилец с одиннадцатого этажа продолжал стоять, расстегнув пальто, и ждал, что она ответит.
Правду сказать, ничего еще не решили. То одно думаем, то другое
Да сказал Михаил Михайлович задумчиво и вздохнул. Это не так-то просто Он представил, как они толкуют вдвоем мать и дочь, попробовал представить себе их жизнь Послушайте сказал он. Может быть, стоит вашей дочке поработать в цехе на студии? Она могла бы у нас и специальность получить
Ей на медицинский хочется сказала женщина застенчиво.
Она еще раз вгляделась в чудаковатого человека в меховой шапке. И вдруг, неожиданно для себя, стала рассказывать ему все, о чем они вдвоем с дочкой думали, все, что волновало их и заботило.
Она рассказала о муже, о том, как они разошлись из-за того, что муж пьет, и как раньше нежно любили друг друга, показала фотографию дочки, объяснила, почему девочке хочется учиться на медицинском Она сама не понимала, откуда у нее брались слова: рассказывать о себе она не любила и всегда боялась, что другим неинтересно ее слушать.
Но этот человек слушал так, будто все, о чем она говорила, касалось его самого, было так же важно ему, как и ей. И она продолжала рассказывать, испытывая удивительное чувство облегчения и успокоения, словно переложила свою ношу на чужие плечи.
А человек стоял перед ней, чуть наклонив голову набок, засунув палец за вырез жилета, и глядел на нее внимательными, блестящими глазами.
Ей показалось, что он удивительно похож на кого-то бесконечно ей знакомого и близкого.
Но на кого он похож, она так и не поняла.
САМАЯ ДОЛГАЯ НОЧЬ
Как всегда бывает на юге, темнота наступила сразу: едва потух закат, как на город обрушилась сухая, знойная ночь, веющая запахом моря, жареной рыбы и нагревшихся за день крыш.
В переулке рядом с клиникой жильцы обычно садились в это время ужинать. По южной привычке летом ужинали прямо на улице, вынося из дома столы и табуреты и расставляя их под деревьями. В густой пыльной листве акаций загорались яркие лампы; на ветвях грелись, точно змеи, длинные электрические провода, переброшенные из раскрытых окон. Свежо и крепко пахло разрезанным арбузом. В трещинах между камнями изо всех сил звенели бесстрашные городские сверчки.
Тоня выросла в этом большом южном городе, никуда отсюда не уезжала, и ей казалось, что так люди живут повсюду. Для нее, как для всех ее сверстников, улица была продолжением дома. У них в семье тоже ужинали во дворе под акацией, а потом Тоня вместе с сестренкой уносила со стола тарелки, полные тяжелых полосатых корок арбуза.
С четырех сторон во двор выходили окна и завитые диким виноградом галерейки; вечером было видно, как в квартирах, освещенные ярким светом, двигались, разговаривали, сидели, смеялись, ссорились люди, а иногда казалось, что видишь все это в театре. После ужина Тоня любила оставаться во дворе: она садилась на скамейку под акацией, смотрела на освещенные окна, и ей представлялось, что это не соседи, которых она знает с детства, а какие-то незнакомые люди с незнакомой, таинственной жизнью
Все это бывало, когда Тоня училась в школе, и сейчас ей казалось, что с той поры прошло бесконечно много времени. Сейчас Тоня так уставала к вечеру, что уже ни о чем не думала, глядя на чужие окна.
Сегодня день выдался особенно трудный: в ворота клиники то и дело въезжали машины «Скорой помощи». Вывихи, переломы, ожоги, аппендициты Дежурил сегодня Антон Кириллович. Санитарки и сестры любили его больше других врачей. Это был рослый, широкоплечий человек с рано облысевшей головой и добрыми детскими глазами. Тоню поражало, что даже в самые трудные операционные дни Антон Кириллович никогда не терял ровного и даже как будто веселого расположения духа. Зайдя в палату, где лежали после операции тяжелые больные, он шутил с ними и разговаривал так, словно они были совершенно здоровыми людьми. Когда он проходил по вестибюлю, где томились, изнемогая от тревоги, родственники больных, те бросались к нему, и он охотно останавливался и стоял на сквозняке в своем белом халате с засученными рукавами, высокий, плечистый, с загорелыми щеками рыболова, и отвечал всем весело и спокойно, будто никуда не торопился.
«Как он может шутить? думала Тоня, глядя на добродушное лицо Антона Кирилловича. Ведь он разговаривает с женой того больного, у которого операция продолжалась четыре часа. После операции самому Антону Кирилловичу делали инъекцию камфары, так он измучился. А сейчас шутит»
Тоня попыталась, как бывало уже не раз, представить себе операционную и то, что в ней происходит, и опять почувствовала, как между лопаток пробежал ледяной, обжигающий холодок. «Неужели врачи могут ко всему этому привыкнуть?» подумала она и вздохнула.
Уже больше месяца Тоня работала санитаркой в большой хирургической клинике. Десять лет подряд она ходила в школу мимо серого каменного здания клиники, стоящего в глубине двора, за красивой чугунной решеткой. Она бежала мимо ворот клиники ранним утром, торопясь на первый урок; она неторопливо проходила мимо чугунной решетки по вечерам, когда возвращалась домой из кино и ее провожал Митя Чечик.
Вначале они шли с Митей Чечиком по переулку, где стояли, выстроившись в ряд, белые машины с красным крестом, ожидая вызова. Возле дома, под деревьями, жильцы, поужинав, играли в домино. Они с размаху стучали по столу костяшками, а из окна, опершись грудью о подоконник, высовывалась, точно из театральной ложи, девушка с черной челкой и красивым недовольным лицом. За ее спиной в комнате оглушительно пели битлсы, переписанные на магнитофонную ленту с заграничной пластинки.
И вдруг, заглушая и битлсов и стук костяшек, на весь переулок раздавался микрофонный голос, словно он шел прямо со звездного неба:
«Машина номер семь, приготовиться на выезд!»
Слышался стук автомобильной дверцы, тотчас же раздавался скрежещущий звук стартера, и машина со светящимся красным крестом на крыше вырывалась из переулка и уносилась в темноту.
Куда она мчалась? Кто ожидал ее? Тень чужой беды неслышно и грозно проносилась через переулок, где под облепленной мошкарой яркой лампочкой стучали костяшки домино и раздавались возгласы игроков.
Я буду врачом! говорила Тоня, глядя в темноту. Когда мы окончим школу, я поступлю на медицинский. Я это твердо решила.
Митя Чечик молча вздыхал. Ему важно было только одно: чтобы он мог, как и прежде, провожать Тоню по вечерам домой. А Тоня смотрела на ярко освещенные окна клиники, за которыми двигались тени, и старалась представить, как она входит в палату, взрослая, красивая, в белом врачебном халате, который ей очень идет, и будущее рисовалось ей удивительным и полным подвигов.
И вот Тоня закончила десять классов и работает в клинике, о которой мечтала. Но все оказалось совсем непохожим на ту жизнь, какая представлялась ей, когда она шла с Митей Чечиком по звездному переулку.
С утра до вечера Тоня моет полы.
Она моет полы в бесконечных коридорах, в палатах, в вестибюле, в уборных; она моет лестницы, площадки, переходы. Полы надо мыть теплой мыльной водой с нашатырным спиртом, тереть их жесткой щеткой, и она трет, сидя на корточках, трет истово, старательно, и, когда приходит домой, у нее болят спина и руки, а перед глазами мелькают изразцовые плитки и каменные ступени.
Разве хирург должен уметь это делать? Когда она станет врачом, она даже не будет знать, кто вымыл пол, как, наверное, не знает этого хирург, что идет сейчас по коридору, стягивая с рук резиновые перчатки и осторожно ступая по отмытым до зеркального блеска плиткам. А Тоня стоит в это время над тазом, полным грязной мыльной воды, красная, с прилипшими к потному лбу волосами, и думает о том, что завтра полы надо мыть снова.
Для чего же она кончала школу, думала Тоня. Для чего получала пятерки за сочинения; для чего ей знать наизусть стихи Анны Ахматовой, любить Чехова и Хемингуэя?
Ничего, ничего этого не нужно человеку, который с утра до вечера трет полы и выносит ведра. Уборщица тетя Фрося не знает, кто такой Хемингуэй, а моет коридор куда быстрей, чем Тоня. Если хотите, это просто нелепо: человек закончил десять классов и занимается делом, для которого его знания ни к черту не нужны. И все потому, что она недобрала одного балла на конкурсных экзаменах и не смогла поступить в этом году на медицинский. Митя Чечик поступил, а она нет. Конечно, это неприятно. Но это вовсе не значит, что она должна целый год таскать ведра с грязной водой.
«Нет, надо уходить отсюда, думала Тоня. Жизнь коротка, и нельзя тратить ее так бездарно. Надо скорей уходить отсюда, но как сказать об этом маме?»
Она представила себе лицо мамы, потом разговор с отцом. Пойдет вспоминать войну, окопы, землянки, в десятый раз расскажет, как мама, когда он ушел на фронт, работала на военном заводе «Нет, я от тебя этого не ждала. Какое малодушие!» скажет ей мама, и губы у нее задрожат.
Все это надо выдержать. Все это надо выдержать, потому что она твердо решила больше здесь не оставаться.
А сейчас она чуточку отдохнет.
Просто выйдет во двор, сядет и будет смотреть на звезды. В конце концов человек имеет право отдохнуть. Сегодня так жарко и такой трудный, такой долгий был день.
Тоня спустилась по лестнице и вышла в вестибюль. Там стояли мужчина и женщина и кого-то ждали.
Женщина была высокая, красивая, в лиловом джемпере, с серьгами в маленьких розовых ушах. Небритый мужчина казался ниже ее ростом, глаза его глядели растерянно.
Дверь приемного покоя приоткрылась, оттуда выглянула Тамара Петровна, пожилая женщина-врач, в халате и белой шапочке на седых волосах.
Где же Арутюнянц? сказала она с досадой. А ну зайди сюда, Тоня
Тоня вошла.
Возьми пока этого мужчину, сказала Тамара Петровна и показала рукой на клеенчатую кушетку. Отнесешь на второй этаж, пусть готовят к операции. Аппендицит.
На кушетке, свесив тонкие ножки, сидел мальчик лет четырех. Тоня подняла его, он доверчиво обнял ее за шею.
Как тебя зовут? спросила Тоня шепотом.
Вова, ответил мальчик грустно.
Держа его на руках, Тоня вернулась в вестибюль. Там по-прежнему стояли те двое. Женщина улыбнулась мальчику, мужчина рванулся навстречу, но остановился и только помахал рукой. Мальчик махнул в ответ. Лицо его было серьезным, как у взрослого. Подымаясь по лестнице, Тоня обернулась: мать уже пошла к выходу, а отец все стоял и смотрел им вслед. Он еще раз помахал мальчику рукой, но тот его уже не видел.
Отдав ребенка дежурной сестре, Тоня спустилась вниз.
Из конец-то она может выйти во двор. Она открыла дверь, ночь обдала ее ветром, горячей тьмой, звездным блеском. Тоня села на лавочку, тишина и покой хлынули на нее, она глубоко и блаженно вздохнула. Небо, густо пересыпанное звездами, было уютным и знакомым. Тоня пошевелилась, стараясь удобней сесть, и ощутила странную тяжесть в левом плече, как будто к нему по-прежнему прижималось горячее детское тело. От этого ощущения исходила смутная тревога и вместе с тем что-то доброе и нежное, с чем не хотелось расставаться. Она распрямила спину, но ощущение не исчезало.
Тогда она закрыла глаза.
И тотчас же услыхала позади себя шорох и движение.
В полумраке двора трагично, страстно и безмолвно, как в немом кино, металась, ломая руки, женщина. Она судорожно втягивала сквозь зубы воздух. Две другие женщины пытались ее удержать. Справа ярко светилось окно операционной, за матовым стеклом двигались длинные тени.
Боже ж мой, ведь она могла обойти его с другой стороны! вдруг закричала женщина отчаянным голосом. Она могла пройти по дорожке, и тогда ничего бы не случилось! Почему, почему я не пошла вместе с ней?
Что случилось? спросила Тоня шепотом.
Ей никто не ответил.
Почему, почему я не пошла с ней? снова хрипло крикнула женщина и забилась в руках подруг.
Сердце мое, голубочка, не убивайся так, сказала старушка в платке и заплакала сама. Обернувшись, она увидела Тоню. Дочка ее под самоходный кран попала, объяснила она Тоне шепотом. Пятнадцать лет девочке. Хотела обойти кран сзади, а очутилась между краном и забором. Машинист ее не видел и подал кран назад. А ей отступить было некуда, ее и придавило
Ой Надечка, ой моя Надюшенька, почему же ты не пошла по дорожке?.. вскрикнула женщина и громко зарыдала.
В доме через дорогу включили радио, мужской голос ласково сказал: «На станции Восток сегодня днем температура была минус шестьдесят два градуса» За оградой самозабвенно стучали костяшками игроки в домино.
Тоня стояла неподвижно, точно окаменела. Мать подняла руки и ужасным, отчаянным движением рванула свои волосы, уложенные венцом вокруг головы. Женщины запричитали, засуетились возле нее. Тоня попятилась и ринулась обратно в клинику, словно искала там защиты.
В вестибюле она остановилась и перевела дух. И тут увидела, что на лестнице стоит Антон Кириллович. Стоит и смотрит прямо на нее.
«Чего это он на меня так уставился? подумала Тоня встревоженно. Может, волосы выбились из-под косынки? Он, наверное, и не знает, как меня зовут. Просто толчется у него каждый день перед глазами какая-то девчонка с толстыми щеками. Ему и дела до меня нет. Лучше бы мне вернуться во двор. Господи, но я же не могу туда вернуться!..»
«Зря сестры смеются, что она моет полы в перчатках, думал в это время Антон Кириллович, глядя на Тоню. Дело девичье, боится, что руки огрубеют А она старательная и как будто толковая. Может, попробовать оставить ее сегодня дежурить в седьмой палате?»
Антон Кириллович выглядел озабоченным и мрачным. Пожалуй, в первый раз Тоня видела его в таком состоянии. Тоня стояла, не решаясь уйти, а Антон Кириллович по-прежнему молчал и смотрел на нее светлыми усталыми глазами с припухшими веками.
Молчал и думал.
Антон Кириллович спустился в вестибюль из операционной: он ампутировал ногу девочке, попавшей под самоходный кран. Иного выхода не было, ампутация оказалась неизбежной. И Антон Кириллович только что закончил эту простую и ужасную операцию, которой страшатся все хирурги.