Ему было бесконечно жалко девочку. Но кроме жалости его мучила еще и тревога.
Он знал, что́ испытывают люди, когда приходят в себя после подобной операции. Особенно в таком возрасте, как эта девочка. В пятнадцать лет человек не дорожит жизнью. Она может пытаться покончить с собой; надо, чтобы возле нее все время кто-то находился. Время позднее, никого в такой час не вызовешь. И, глядя на Тоню, Антон Кириллович прикидывал, можно ли поручить ей это дежурство.
Понимаешь, Тоня наконец сказал он, и Тоня в удивлении подняла на него глаза: он произнес это так привычно, словно знал ее давным-давно. В седьмой палате лежит девочка. И вот понимаешь Я ей сейчас ногу ампутировал. Он вздохнул и потер лоб. Беда, большая беда! Так вот, я хочу тебя просить возле нее сегодня подежурить. Думал вначале мать оставить, но она в таком состоянии Он безнадежно махнул рукой. Так что придется, Тоня, остаться тебе. Родных твоих мы предупредим, не беспокойся. Да и тебе пора переходить на работу в палате. Хватит полы в перчатках мыть.
Он улыбнулся, увидев, как Тоня залилась румянцем, и стал в эту минуту похожим на прежнего веселого Антона Кирилловича. Но тут же лицо его снова стало серьезным и усталым.
Он помолчал и сказал уже другим, деловым голосом:
Пойди к Анфисе Петровне, скажи, что я назначил тебя в седьмую палату. Она тебе все покажет. Если чего не поймешь, к ней обращайся. Ну, иди.
Он повернулся и пошел в дежурку, тяжело ставя длинные ноги в летних сандалиях. А Тоня пошла к Анфисе Петровне.
Анфиса Петровна работала в клинике санитаркой больше тридцати лет.
Это была высокая сердитая женщина со смуглым рябоватым лицом. В клинике ее побаивались не только молоденькие сестры, но и врачи; Тоня заметила, что даже сам профессор, обращаясь к ней, всегда говорит каким-то осторожным, извиняющимся голосом. Молчаливая, длинная, как удочка, в туго повязанной косынке на темных, без единой сединки волосах, она быстро и бесшумно проходила мимо Тони, когда та мыла полы, и только строго скашивала на нее свои маленькие, пронзительные глаза.
И вот к этой-то Анфисе Петровне Тоня и должна была сейчас обратиться.
Анфиса Петровна появилась, как всегда, внезапно. Наклонившись вперед, словно бегун на старте, она неслась по коридору, держа в руке резиновую грелку.
В седьмую назначили? сказала она, не дав Тоне выговорить слова. Пока не ходи. Еще у ей все в голове мешается. Пока к ей никого не надо. Она придирчиво и неодобрительно оглядела Тоню своими сверкающими угольными глазками. Сейчас пойдешь со мной, приказала она. Поможешь поднять одного тяжеленного постель надо ему поправить. Все руки пообрываются, пока его перекладываешь
Анфиса Петровна вошла в мужскую палату, и Тоня робко ступила вслед за ней.
На кровати лежал старичок, сухой и легкий, как лист. Плоское тело его чуть угадывалось под одеялом.
«Неужели это и есть «тяжеленный»? думала Тоня, глядя на маленькое, как кулачок, лицо старика, обтянутое бледной кожей. Ведь его же ветер может сдуть»
Сейчас, батюшка, мы тебе постельку поправим, сказала Анфиса Петровна, наклонившись, и Тоня не узнала ее голоса так он был тих и мягок. Ноженьки твои холодные согреем, спинку я тебе потру Она скосила на Тоню глаза и вдруг рявкнула: Чего стоишь, подойди справа! Руки, руки под его подложи Сейчас, сейчас, батюшка снова сказала она мягко и ласково.
Тоня начала осторожно приподнимать больного и изумилась: старичок оказался таким тяжелым, словно был откован из железа. Натужась, она с трудом повернула его, пока Анфиса Петровна проворно расправляла простыню. Тоня еще не знала, что тело человека, которого болезнь сделала неподвижным, всегда становится безмерно тяжелым, ибо уже не может откликнуться на чужое живое усилие.
Запыхавшись и неловко отступив, Тоня увидела на соседней кровати мальчика, которого относила на руках из вестибюля. Очевидно, ему уже сделали операцию. Мальчик молча смотрел на нее.
Как дела, Вова? спросила Тоня тихо, подойдя к его кровати.
Побаливает, серьезно ответил мальчик.
Потерпи немножко. Тебе укол сделают, и не будет болеть. А завтра мама с папой к тебе придут
Это не мама, ответил мальчик так же серьезно. Это тетя Клава.
Смутившись, Тоня поправила ему подушку. Она вспомнила красивую женщину в лиловом джемпере, вспомнила, как та ушла из вестибюля, не оглянувшись, и смутилась еще больше.
Пойдем отсюда, приказала Анфиса Петровна.
В коридоре было пустынно. Из палат доносились то тяжелый вздох, то скрип кровати, то чей-то стон. Больничная ночь, полная тревожного забытья, уже совершала свой обход.
Его мама с ними не живет, пояснила Анфиса Петровна. Такой хороший мальчишечка, а вот поди ты что случилось! А из чужой тети мамы не сделаешь. Особливо из этой
Они вошли в другую палату. На койке возле самой двери лежал белоголовый мальчик, постарше Вовы. Глаза его были открыты, он не спал.
Полюбуйся на умника, сказала Анфиса Петровна скрипучим голосом. Стояла на рельсах вагонетка с инструментами. Так он надумал ее рукой толкать. Другой игрушки не нашел. Дотолкался, пока руку покалечил.
Мальчик молча покосился на свою правую руку, толстую от бинтов и гипсовой повязки.
Ну? спросила Анфиса Петровна. Как же теперь будет с вагонеткой?
Придется толкать ногой, сказал мальчик уныло.
Тоня фыркнула, но поймала грозный взгляд Анфисы Петровны и сделала постное лицо.
Они шли из палаты в палату; одни больные спали, другие встречали их стоном, жалобами Анфиса Петровна знала каждого, кто лежал здесь, знала не только, чем человек болен, но и где он работает, какая у него семья, кто придет его завтра навещать. Сильные, жилистые ее руки были ухватистыми, словно грабли.
Неожиданно Анфиса Петровна повернулась к Тоне и сказала:
Теперь ступай в седьмую. Как раз срок. Прочтя на Тонином лице смятение, она добавила строго: Не боись! Бояться тут нечего. Но глаз с ей не спускай, поняла? А я, как управлюсь, зайду к тебе.
И Тоня вошла в седьмую палату.
Это была маленькая комната, где стояла одна-единственная кровать. На ней лежала очень румяная крупная девочка с кудрявыми волосами. Тоня увидела длинные загорелые руки девочки, под больничной рубахой угадывались широкие плечи спортсменки. Девочка спала. Тоня села на табурет у кровати.
И тотчас же перед ней замелькали картины всего, что она сегодня видела. Какой долгой будет эта ночь, какой долгой!.. Она сидела не шевелясь, уставившись на потолок с изогнутой, точно молния, трещиной на штукатурке, и все думала, думала
И вдруг она увидела, что девочка совсем не спит.
Не спит и смотрит прямо ей в лицо. Глаза у девочки были темные, блестящие и неподвижные.
Может быть, ты хочешь пить? спросила Тоня робко.
Нет. Голос девочки звучал низко и хрипло. Сейчас ночь?
Да.
А что это шумит за окном? Дождь?
Тоня прислушалась.
Нет, ничего не шумит, сказала она. Я только недавно была во дворе. Небо чистое, звезды видно.
Звезды медленно повторила девочка. А мне все кажется, что идет дождь. Что же тогда шумит? Или это море шумит? Она замолчала. Утром была такая теплая вода в море, сказала она. И очень тихо было. Я далеко заплыла. Я знаешь где купаюсь? На Пересыпи. Ты ходишь купаться на Пересыпь?
Нет, я на Большой Фонтан езжу. Мне туда ближе.
А я на Пересыпи купалась. И вот вышла из воды и вижу: на берегу женщина вареную пшенку продает. Ну кукурузу. А я ее люблю, просто ужасно люблю. И вот я купила одну штуку и пошла домой. Шла по улице и ела горячую кукурузу. Это я хорошо помню. Она опять замолчала. Дай мне чаю, пожалуйста, сказала она, уставившись на Тоню своими огромными блестящими глазами. Дай мне, пожалуйста, чаю, если можно.
Тоня побежала в дежурку. Она налила горячего чаю, вынула из своей сумки большое яблоко и положила на блюдце. Осторожно, чтобы не расплескать чай, она понесла все это в палату.
И вдруг, едва Тоня вышла из дежурки, она услыхала крик.
Это был даже не крик, а вопль, полный отчаяния и ужаса. Он ворвался в коридор и, казалось, сразу заполнил все его пространство. На секунду вопль замер, оборвавшись хриплым рыданием; потом раздался снова, звенящий, ужасный, не похожий ни на что когда-либо слышанное Тоней, невероятный, ибо нельзя было поверить, что душа человека может вместить такое отчаяние и боль.
Послышались тревожные возгласы, скрип кроватей: больные проснулись. Тоня помчалась по коридору: она уже знала, что крик несся из седьмой палаты. Яблоко упало, чай расплескался и обжег ей руку.
Но когда она вбежала в палату, Анфиса Петровна уже была там.
Она стояла к Тоне спиной, наклонившись над постелью. Еще с порога Тоня увидела запрокинутую голову девочки, странно и страшно изогнувшееся тело, смуглые руки, вцепившиеся в спинку кровати. Серое больничное одеяло валялось на полу. Правая нога девочки, загорелая и сильная, была согнута в колене; вместо левой белел короткий забинтованный обрубок. Сквозь бинты просочились темные пятна крови. Анфиса Петровна подняла с пола одеяло и прикрыла девочку до пояса.
Я не знала!.. хрипло крикнула та. Почему мне не сказали? Я ничего, ничего не знала Я только сейчас увидела
Она рванулась и хотела сорвать с раны бинты, но Анфиса Петровна крепко схватила ее за руки.
Стыд какой спокойно и негромко сказала Анфиса Петровна. Всех больных разбудила, всех растревожила. У других, может, еще больше горе, чем у тебя. Но они терпят, они тебя жалеют.
Почему я не умерла? крикнула девочка. Боже мой, мне никто не сказал Я ничего, ничего э т о г о не знала Нет, нет, я не буду жить! Я хочу умереть
Помереть дело нехитрое. Анфиса Петровна отпустила руки девочки и прикрыла ее плотней одеялом. А живут люди и не с такой бедой. И живут, и жизни радуются! Я тридцать пять лет здесь, навидалась, насмотрелась
Девочка замолчала и уставилась на стену своими блестящими, темными глазами. Анфиса Петровна отошла, показав Тоне рукою на табурет. Тоня робко села. Из палат по-прежнему доносился негромкий тревожный шумок. Потом все умолкло. Наступила тишина.
Почему я не умерла? сказала девочка. Сейчас она говорила шепотом, но он был еще страшней, чем крик. Почему я не умерла?
Ты привыкнешь сказала Тоня и сама испугалась того, что она произнесла. И ходить будешь. Ведь ходят же люди Она растерянно замолчала.
Девочка медленно повернула голову и посмотрела на Тоню тяжелым взглядом.
Привыкнешь сказала она с ненавистью. Тебе легко говорить. У тебя руки-ноги целы. Что ты знаешь? Она опять отвернулась к стенке.
Тоне была видна ее смуглая щека, завитки волос над розовым ухом и родинка, нежная коричневая родинка на шее. Она смотрела на эту родинку, не зная, куда деваться от жгучего стыда, проклиная себя за беспомощность.
Что ты знаешь? повторила девочка глухо. Ничего ты не знаешь.
И вдруг Тоня неожиданно для себя самой не сказала, а как бы выдохнула:
Нет, знаю.
Девочка молчала.
Знаю, повторила Тоня с отчаянным усилием. Ты не думай, что я ничего не переживала, продолжала она, лихорадочно соображая, что сказать дальше. Я страшно много пережила.
Девочка по-прежнему не смотрела на нее. Потом мучительно помотала головой и укусила себя за палец.
Замолчи, сказала она сквозь зубы. Пожалуйста, не говори больше ничего.
Повернись ко мне! сказала Тоня умоляюще. Слышишь? Повернись ко мне! Я расскажу тебе то, чего никогда никому не рассказывала. Поняла? Расскажу тебе одной.
Девочка по-прежнему лежала лицом к стене.
Понимаешь, сказала Тоня шепотом. Я люблю одного человека. Давно люблю, еще с восьмого класса. И вот можешь себе представить, что случилось. Он шел в школу и попал под трамвай. И ему отрезало ногу. Всю, до самого бедра. Она остановилась, охваченная ужасом от собственной неожиданной выдумки.
Девочка молчала, повернувшись лицом к стене.
Но сейчас он ходит, как все люди, сказала Тоня дрожащим голосом. Ты слышишь? Как все обыкновенные люди. Он кончил школу и выдержал экзамены на медицинский. Я провалилась, а он выдержал. И я его люблю. И я его всегда буду любить, всю жизнь.
Девочка продолжала молчать, глаза ее были закрыты.
Ты слышишь меня? спросила Тоня с отчаянием.
Девочка ничего не ответила.
Молчание тянулось долго, так долго, что у Тони остановилось дыхание. И вдруг губы девочки тихонько зашевелились, и она спросила, не поворачиваясь к Тоне:
Как его зовут?
Митя Чечик, сказала Тоня и вдруг заплакала.
Она плакала оттого, что неожиданно для себя самой поняла, как сильно она любит Митю Чечика и как это было бы ужасно, если бы с ним действительно случилась беда. И еще оттого плакала, что поняла: она его все равно любила бы, что бы с ним ни случилось. Ей было бесконечно жалко девочку и Митю Чечика и почему-то было жалко и себя, и от этого она плакала еще горше и вместе с тем чувствовала охвативший ее странный пронизывающий холодок, похожий на ощущение счастья.
Девочка по-прежнему лежала, повернувшись лицом к стене, а Тоня продолжала что-то говорить, не вытирая глаз. Наконец она остановилась.
Это хорошо, что ты его любишь, сказала девочка хрипло, и губы ее задрожали.
Послушай Тоня взяла ее за руку. Теперь попробуй уснуть. Очень тебя прошу. Пожалуйста, попробуй уснуть.
Только ты не уходи, сказала девочка.
Никуда я не уйду, что ты! Все время буду тут.
Наверное, я никогда не смогу заснуть, сказала девочка сонным голосом и тут же задышала глубоко и ровно.
Тоня сидела, боясь пошевелиться, боясь выпустить легкую горячую руку, доверчиво лежащую в ее ладони. Она внимательно разглядывала лицо девочки, раскрасневшееся то ли от сна, то ли от жара, чужое лицо, которое сейчас стало для нее таким странно и мучительно знакомым. Спина Тони онемела, плечи болели, но она не шевелилась, продолжая смотреть на спящую, и вдруг почувствовала, что ей тоже ужасно хочется спать.
Тогда она тихонько повернулась и стала смотреть в окно, по-прежнему не выпуская легкой руки из своей ладони.
За окном стояла южная ночь. И высоко в небе мигал и светился старый зеленоватый ковшик созвездия Плеяды, показавшийся Тоне таким незнакомым, таким прекрасным и удивительным, словно она увидела его первый раз в жизни.
УДИВИТЕЛЬНАЯ БОРОДА
Полагают, что я выдумываю. Это неправда я вспоминаю.
По приезде в Одессу я решила поселиться в гостинице «Лондонская». Сейчас она называется «Одесса», но в памяти моей она осталась «Лондонской», как было в детстве, когда эта гостиница казалась огромной, роскошной и недоступной, словно дворец. Среди наших одесских знакомых не было в ту пору ни одного человека, который когда-либо там останавливался, и лишь иногда во дворе я слыхала, как сосед старый усатый моряк рассказывал, сидя под акацией, очередную невероятную историю и произносил уважительно:
По субботам он ужинал в «Лондонской»! И поднимал вверх указательный палец, чтобы подчеркнуть значение этого факта.
Мне отвели в гостинице номер на втором этаже, и я поднялась по широкой лестнице, откуда смотрела на меня бронзовая Диана; богиня охоты держала в мускулистой руке лампочку на семьдесят пять ватт. Мимо Дианы, шумно и весело переговариваясь, сбегали по ступенькам немецкие туристы; их чемоданы и клетчатые сумки уже толпились в вестибюле, занимая добрую его половину. На улице, взрываясь и фыркая, зашумели отъезжающие автобусы, и вдруг во все коридоры просторно и задумчиво вошла тишина ни с чем не сравнимая тишина поздней черноморской осени. Стало так тихо, будто во всей гостинице осталась я одна.
Из окна был виден бульвар с голыми платанами и серебряное, гладкое, без единой морщинки, море. Сахарная свеча маяка блестела на солнце. Сквозь открытую форточку слышался нервный, взвизгивающий скрежет маневрирующих в порту железнодорожных составов и стоны голубей, разгуливающих по балкону. Бульвар был пуст; лишь в дальнем его конце, у ограды, толпились, как всегда, мальчишки, взирая на ослепительно белый океанский лайнер, неподвижно стоящий у причала.
Впервые в жизни я, оказавшись в родном городе, поселилась в гостинице, и каждый день меня томило странное чувство отчужденности, словно я смотрела на все со стороны, поминутно сличая себя с той, какой была когда-то. Однажды я заглянула в дом, где прошло мое детство, и простояла битый час в заросшем белой акацией и боярышником дворе, окаменев от нежности и печали. Ночью мне снились длинные сны, полные безмолвных видений детства, и душа моя успокаивалась, как успокаивается дерево, когда стихает ветер.