Пятый, седьмой, восьмой этаж Теперь я была в башенной части здания. Наконец я добралась до последней площадки и остановилась, чтобы отдышаться.
Налево в башне белела дверь. Я постучала. Выглянул студент с нежными, румяными, как у девочки, щеками.
Профессор Берзинь? переспросил студент. О, профессор сейчас в подвале! Пожалуйста, пройдите по боковой лестнице вниз, до самого конца, и еще восемнадцать ступенек направо, к подвалу.
Простите сказала я. Сердце мое колотилось, и я никак не могла отдышаться после подъема. Простите, сколько лет профессору?
Студент посмотрел на меня озадаченно. Потом румяное лицо его просияло улыбкой.
О, да, да! проговорил он, кивая головой. Понимаю Семьдесят девять лет. Это удивительно, вы правы! Мы уже привыкли, знаете Но это удивительно, я вас понимаю!..
Спускаясь по лестнице, идущей в подвал, я услыхала шум. Можно было подумать, что за дверью живет тысяча сверчков и все они поют и трещат. Невольно вспомнились сухие августовские вечера на подмосковной даче, запах сена, пыльной травы и пенье сверчков под звездным небом, где уже переливается осеннее созвездие Плеяды
Нет, это не были сверчки! В треске ощущалась неживая, механическая ритмичность. Я вслушалась еще раз и узнала наконец природу звука. Но меня поразила его сила: такого могучего тиканья нельзя услышать даже в часовом магазине.
Вдруг, заглушая тиканье, раздался громкий и сердитый бас.
Осторожно! прокричал он. Не шумите, пожалуйста! Здесь надо ходить на цыпочках
В подвале на грубом табурете сидел старик. На нем была широкополая старомодная шляпа; седая борода спускалась на грудь, осыпанную пеплом. Старик опирался на толстую суковатую палку. Возле него стояла студентка, худенькая, хрупкая девушка.
Ну? сказал старик, взглянув на девушку. Что же вы стоите?
Тут он повернул голову и увидел меня.
Кто вас пустил сюда? прокричал он таким громовым голосом, что я невольно попятилась. Кто вы такая? Что? Не слышу! Из Москвы? Из газеты? Все равно нельзя! Вы знаете, куда вы попали? Здесь святая святых! Здесь часы, которые идут с точностью до тысячной доли секунды. Что? В этой комнате дышать нельзя, понимаете? А вы топочете ногами без спросу. Уходите! Что? Уходите немедленно, здесь нельзя громко разговаривать
Профессор кричал, девушка смотрела на меня, не мигая, виноватыми, сочувствующими глазами. Пятясь и бормоча извинения, я отступила. Только сейчас я увидала громадные часы, покрытые стеклянным колпаком. За ними в глубине подвала мерцали и поблескивали неизвестные мне приборы, которые я не успела разглядеть. Дверь захлопнулась, но в ту же секунду прогремел голос профессора:
Куда же вы? Вернитесь! Все равно придется тратить на вас время, я знаю
Приоткрыв дверь, я снова заглянула в подвал. Старик сидел, опершись на палку, и молча глядел на меня, сощурив глаз.
Ну? сказал он вопросительно. Я промолчала, и он еще плотней сощурил глаз. Идите наверх, в мой кабинет, сказал он ворчливо. Я сейчас туда приду. Только имейте в виду, что я много времени на вас тратить не буду. Что? прогремел он. Идите наверх, я же вам сказал
И вот я снова начала свое восхождение.
Четвертый, шестой, восьмой этаж Румяный студент в башне встретил меня как знакомую, но мне показалось, что в глазах его мелькнули лукавые искры.
Он распахнул дверь, и я вошла в комнату странной полукруглой формы.
Плоские шкафы с книгами тянулись вдоль стен, сквозь высокое окно было видно, как летят по небу быстрые, тонкие облака. Чистый, струящийся свет, какой бывает на палубе корабля, наполнял комнату. Не успела я оглядеться, как вошел профессор.
Он быстро, не глядя по сторонам, прошел мимо меня, задев стул тяжелым, развевающимся пальто. Стул покачнулся, румяный студент ловко подхватил его.
Прошу! громко сказал профессор.
Я вошла вслед за ним.
Теперь мы оказались во второй полукруглой комнате, видимо, находящейся в другой половине башни. Здесь стояли письменный стол и два стула, все остальное пространство было занято книгами.
Это не были чинные книги, с академической чопорностью расставленные в шкафу, нет, они запросто лежали на полу, на столе, на подоконнике в чудовищном, я бы сказала, торжествующем беспорядке. Тем не менее опытный глаз мог уловить в этом беспорядке некую систему, зная которую хозяин книг мог безошибочно отыскать нужное ему издание.
Пройдя между книгами, профессор сел за стол; пальто и шляпу он повесил позади себя на толстый крюк.
Прошу! повторил он и неожиданно протянул мне чистый лист бумаги. Сощурившись, он глядел на меня, и мне казалось, что он смотрит, не видя, и уже не думает обо мне, ибо на лице его я заметила рассеянность, которая часто бывает признаком той высшей сосредоточенности.
Но профессор, положив передо мною бумагу, сказал спокойно и деловито:
Напишите ваше имя, отчество и фамилию. Вашу профессию и город, откуда вы приехали. Чему вы удивляетесь? Вам кажется, что я все перепутал и хочу сам взять у вас интервью, да?
Я молчала, да собеседник мой, видно, и не ждал ответа.
Мой молодой друг! сказал он не без торжественности. К такому порядку меня приучил Менделеев. Он поднял вверх длинный желтый палец. И это правильный порядок! Когда бы вы ни приехали ко мне второй раз, я найду листок с вашими записями. Теперь вы у меня на полке, как книга
Я невольно покосилась на пол, где грудой, в беспорядке лежали книги. Профессор поймал мой взгляд.
Это тоже полка, уверяю вас, сказал он сухо. Можете мне поверить.
Он замолчал и молчал так долго, что я начала испытывать беспокойство.
Держа в руках листок с моими записями, профессор глядел перед собой. У него были глаза того светло-голубого, как бы еще не набравшего силы цвета, какой бывает обычно только у детей. Вблизи он не казался таким сердитым. Теперь я заметила, что он старее, чем показался мне в первые минуты встречи.
Упоминание о Менделееве заинтересовало меня, и я решила ринуться в беседу.
Вы знали Менделеева? спросила я отважно и положила перед собой блокнот.
Я работал вместе с Менделеевым в Петербурге, в Палате мер и весов. В голосе профессора прозвучала нескрываемая гордость. Я был учеником Менделеева и, смею сказать, его другом
Много времени вы работали вместе с Менделеевым?
Профессор закашлялся. Он кашлял так долго и сердито, что я поняла: это уже не кашель, а выражение сильнейшего раздражения. Профессор не только кашлял, он барабанил по столу тонкими, желтыми от табака пальцами. Он осуждал меня каждым своим движением. Он был рассержен. Глаза его потемнели. Он кашлял до тех пор, пока гнев его не утих.
Послушайте, сказал он тихо, с грозной вежливостью сдерживая свой могучий бас. Послушайте, можно вас попросить не задавать мне нелепых вопросов? «Сколько времени я работал с Менделеевым» А что вы понимаете в слове «время»?
Он с сердцем отодвинул от себя толстую книгу и вдруг закричал на всю комнату:
Мне скоро восемьдесят лет, сударыня! У меня не было ни жены, ни семьи! У меня одна семья это наука. У меня был один друг это Менделеев! А вы спрашиваете черт знает что: «сколько времени»
На этот крик в комнату заглянул студент с розовыми щеками. Он ободряюще посмотрел на меня и улыбнулся. Я поняла, что ничего страшного не произошло. Действительно, профессор вдруг перестал кричать. Неожиданно он заговорил ровным, мерным голосом, словно читал лекцию:
Я работал с Менделеевым до самой его смерти. Да, можете записать, до самой его смерти. В тысяча девятьсот седьмом году должно было произойти полное солнечное затмение. Для наблюдений я поехал в Среднюю Азию. Нам надо было забраться высоко в горы. Студенты, поехавшие вместе со мной, мечтали увидеть солнечную корону, протуберанцы Профессор улыбнулся. Я не мешал им мечтать, сказал он и покачал головой. Путешествие увлекало и меня. Мы пробирались по крутым горным тропинкам, ночью мы дрожали от стужи; просыпаясь на рассвете, мы видели мир неописуемых цветов и красок Однажды мы попали в туман, и случилось несчастье, мой помощник оступился и скатился с обрыва вниз. Он разбился насмерть; мы похоронили его в горах и пошли дальше
Когда мы наконец добрались до места назначения и устроились, началась буря, повалил густой снег. Затмения наблюдать не удалось. Я уехал назад в Петербург. Дорога показалась мне долгой, я ехал в купе один
Он задумчиво посмотрел на меня.
Я рассказываю вам об этом потому, что дорогу эту я запомнил на всю жизнь. На полустанке, где-то в степи, в купе мое вошел кондуктор и подал мне телеграмму. Я взял ее в руки и подумал: вот так и приходит беда. Помню точно, я именно так подумал. Потом я раскрыл телеграмму. В ней было сказано, что Менделеев умер.
Он смотрел мне в лицо. Борода у него была совсем белая и на вид казалась очень мягкой. Сухая кожа обтягивала резко очерченные скулы.
Большая беда, большая беда сказал он грустно и замолчал.
Я молчала тоже.
Что же вы ничего не спрашиваете? вдруг сказал он строго. Запишите: после смерти Менделеева я уехал из Петербурга в Ригу, на родину. Здесь я начал новую работу. Я создал службу точного времени. Не перебивайте, вы все равно не знаете, что это такое. С большим трудом мы наладили в Риге хорошую обсерваторию для наблюдений. Потом
Он неожиданно остановился.
Хорошую обсерваторию, драгоценные приборы пробормотал он. А что стало с ними? Можете полюбоваться. Оглянитесь! вдруг сказал он грозным голосом. Оглянитесь и посмотрите на стену!
Я растерянно оглянулась. На стене я увидела большие часы и несколько незнакомых мне приборов. Между ними зияла глубокая дыра с рваными краями, из которой торчали концы толстых проводов.
Здесь был ценнейший прибор, сказал профессор мрачно. Гитлеровцы увезли его в сорок третьем году. Выломали из стены! прокричал он. Как воры! Как грабители, которые забрались в чужую квартиру! Такой прибор, такой прибор Он с горестью покачал головой. Из подвала забрали драгоценную аппаратуру. Увезли говорящие часы
Профессор встал со стула.
Послушайте, сказал он. Я расскажу вам интересную историю. Да, да, вы можете записать, она вам пригодится. В сорок втором году ко мне в кабинет пришел фашист. Вот сюда. Профессор показал пальцем на пол, и я невольно поглядела вниз, словно на полу могли остаться следы. Да, да, гитлеровский офицер! Он сказал: «Вы знаменитый ученый, вас знают в Германии. Вы должны поехать в Германию работать». Я сказал: «Нет! Мне нечего делать в Германии. Мое место здесь». Тогда гитлеровец сказал: «Вы старый человек. Дорожите временем жизни, это короткое время. Мы создадим вам в Германии отличную жизнь. Между прочим, напоминаю вам, что умирать неприятно, даже в старости» Тогда я сказал ему: «Что вы знаете о времени? Время работает не на вас»
Профессор засмеялся. Он смеялся беззвучным веселым смехом, на глазах его выступили слезы.
О, гитлеровец очень рассердился, проговорил он сквозь смех. Ужасно! Он так топал ногами и кричал Он думал, что испугает меня Профессор достал большой клетчатый платок и высморкался громко, словно протрубил в трубу. Потом аккуратно сложил платок и спрятал его в карман широких штанов. Как трудно тогда было работать, бог ты мой! сказал он задумчиво. Старые мои кости промерзали так, что я не мог согреться даже ночью, когда укрывался поверх одеял всеми коврами Вот тут, где мы сейчас беседуем, кругом лежал иней; я боялся, что это может отразиться на часах, на приборах Но я приходил в обсерваторию, как всегда, в семь тридцать утра. В двенадцать я принимал сигналы точного времени из Москвы. Прошу вас, поглядите на этот прибор Профессор показал рукою. К вашему сведению, это хронограф, прибор для регистрации и измерения очень малых промежутков времени. Для того чтобы измерить и обработать только записи сигналов, требуется не менее двенадцати часов ежедневного труда. А ведь у меня была и другая работа, и я никак не хотел ее прекращать Я сидел один в ледяной башне и работал, работал без конца Я почти перестал спать. Но я принимал сигналы из Москвы каждый день, да, да, не пропустив ни одного дня, что бы ни было!
Профессор покосился на меня.
Однажды ночью лопнули трубы и вода залила лестничку, что ведет от главной лестницы сюда, в башню. Вы изволили, вероятно, ее заметить. Я пришел утром и увидел вместо лестнички каток. Перил там, как вы могли увидеть, нет, и ухватиться буквально не за что. Я попробовал подняться и тут же, натурально, упал. Интересная история! Профессор развел руками. Швейцар пошел искать рабочих, чтобы скололи лед. Я тоже сошел вниз, потом поднялся наверх А время идет! Скоро двенадцать, надо принимать сигналы Я не мог больше ждать! Черт возьми, я бушевал там наверху, возле этой проклятой лестницы. Наконец я решился и пополз вверх на четвереньках
Старик стукнул по столу кулаком.
Вы можете смеяться! грозно проговорил он, хотя я и не думала улыбаться. Пожалуйста, смейтесь, я не стыжусь ни рассказывать, ни вспоминать об этом. Я должен был попасть в обсерваторию вовремя. Я не мог опоздать, понимаете? И я лез на четвереньках, скатывался вниз, ругался, опять полз Я вспоминал чертей на всех языках. И все-таки я добрался до своей двери и был в обсерватории вовремя.
Профессор снова засмеялся своим удивительным беззвучным смехом.
Студентам я, конечно, об этом не рассказываю, сказал он и лукаво подмигнул. Но знаете что? Он поднял вверх палец. Это такие ребята, что им можно было бы и рассказать. Они все поймут! Это совсем иное поколение. Я еще никогда не видел такой жадности к знаниям, такой, как бы это сказать он пошевелил пальцами, такой преданности науке. Они набросились на науку, как голодный на пищу. Для того чтобы понять это, надо вспомнить кое-что из истории нашей маленькой страны, нашей Латвии. Наука была недоступна, недосягаема для очень многих. И сейчас настало их время. О! он покачал головой. Это великая вещь почувствовать, что твое время настало! Я счастлив, что дожил до этого времени. Да, мой друг, я стал по-новому дорожить каждой минутой, я хочу еще пожить в этом мире Нет, нет, я не стесняюсь в этом сознаться! Я видел, как рыбацкие парни из Мангали в первый раз вошли в университет, я вижу в аудитории рабочих ребят из Лиепаи Я хочу работать с ними, хочу их кое-чему научить, мне некогда умирать, знаете
Он засмеялся, но вдруг посмотрел поверх моей головы и встал со стула.
Все! сказал он решительно. Одиннадцать тридцать. Разговор закончен. Пора готовиться к приему сигналов. Прощайте, мне некогда
Можно мне остаться? спросила я робко.
Он помолчал.
Можно, ответил он наконец. Только не разговаривать. Дышать тоже нельзя. Полная тишина!
Розовый студент бесшумно вошел. Его детское пухлое лицо было серьезно и озабоченно.
Студент подошел к хронографу и остановился, как на вахте, очевидно, здесь было его место. Оба они, и студент и профессор, быстро и бесшумно делали необходимые приготовления. Наступила тишина. Наконец профессор коротко сказал:
Включить!
Раздалось потрескиванье, жужжанье аппарат начал работать. Вращались колесики, из аппарата ползла лента, карандашик писал, вздрагивая, как бы пульсируя. Все ожило вокруг. Тонкие, очень строгие, маленькие звуки наполнили комнату, это говорило само время. Профессор стоял, слегка наклонившись вперед, напряженный, с поднятой головой. Аппарат жужжал, лента ползла, изредка были слышны короткие глухие удары, как бы вздохи времени.
Четыре часа пять минут, звездное время! Есть? прокричал профессор.
Одиннадцать часов пятьдесят пять! Есть?
Карандашик, вздрагивая, записывал время, идущее из Москвы, как записывают удары сердца. Лента, шурша, ползла вперед. Студент, наклонившись, сосредоточенно глядел на нее.
Одиннадцать часов пятьдесят восемь! закричал профессор отрывисто.
Жужжанье вокруг как бы усилилось.
Одиннадцать часов пятьдесят девять!
Наступило молчание. Оно было таким напряженным, как перед ударом грома. Профессор стоял, вытянувшись, подняв голову; губы его были плотно сжаты. Минута тянулась нескончаемо. И вдруг, заставив вздрогнуть, ворвался тонкий, острый звонок, и в ту же секунду профессор крикнул громовым голосом, как выстрелил:
Двенадцать ноль!
И сразу наступила тишина.