Наступило молчание. Марья Егоровна сидела пригорюнившись, глядя перед собой. Ночь была темной, тяжелые облака стояли недвижно и низко. Теплый, мягкий воздух веял в окно кабины.
Пете показалось, что Марья Егоровна задремала. «Нет, спать мне еще рано, решил он. Подожду Пятихатку». Он на секунду закрыл глаза, а когда снова открыл их, состав стоял на какой-то станции, и Марья Егоровна осторожно вытаскивала из кабины свой чемодан.
Что, Пятихатка? спросил Петя, вскакивая.
Проспали вы, молодой человек, Пятихатку, сказала Марья Егоровна озабоченно. Уже Крутой Яр, выходить мне
Петя выскочил из кабины, словно его выдуло оттуда ветром, и подхватил чемодан Марьи Егоровны.
Я вам помогу, сказал он сконфуженно. Ему было совестно, что он уснул. Вы слезайте, я снесу ваши вещи
На пустынной платформе ярко горел фонарь. Дежурный в красной фуражке не торопясь, вразвалку подошел к составу, но при виде Марьи Егоровны заулыбался и приосанился.
С прибытием! галантно сказал он и приложил руку в фуражке. Вернулись, так сказать, в родные края, Марья Егоровна
Приехала, коротко сказала Марья Егоровна и взглянула на Петю. Ну, прощай, сынок! сказала она и подала Пете мягкую руку. Спасибо тебе
Петя смотрел на ее невеселое лицо, на чуть припухшие, усталые глаза, и ему хотелось найти какие-то простые, хорошие слова, подбодрить ее и утешить Но трудно, трудно в юности найти такие слова и, главное, решиться произнести их! И Петя лишь молча тряхнул руку Марьи Егоровны и зашагал назад, к составу.
Грибов высунулся из кабины.
Это какая станция? сонным голосом спросил он.
Крутой Яр, коротко ответил Петя.
Устра-а-иваются люди! пробормотал Грибов, пожимая плечами. И она тоже хороша! Волосы седые, а сама к молодому парню липнет. Стыда у этих баб нет, честное слово!
Петя полез в свой грузовик и свирепо, с силой хлопнул дверцей.
Ярость, обида, негодование душили его. Он ненавидел Грибова в эту минуту, ненавидел его хриплый голос, измятую шапку, тяжелое дыхание. Даже потертый воротник на грибовском пальто вызывал в нем злость. Пете не терпелось поскорее добраться до места назначения и расстаться наконец с этим человеком, в котором все было ему чуждо, неприятно, все возмущало его. Расстаться и поскорее о нем забыть, словно и не было на земле Грибова с его серым, небритым, угрюмым лицом и запухшими глазами, которые то с тусклым равнодушием, то с неожиданной злобной подозрительностью глядят на белый свет.
И откуда только берутся такие люди? Как их терпят, как живут и работают другие рядом с ними?
Долго ворочался Петя в машине, пытаясь забыть о Грибове и уснуть. Но сердитое возбуждение не покидало его.
Он уснул далеко за полночь, натянув кепку на глаза, словно это могло помочь ему не думать о Грибове. Ему снилось, что он в родном городе, на улице возле дома, заводит машину ручкой; отец стоит рядом, посмеиваясь, а машина только стреляет из глушителя «бах! бах!» и глохнет. И опять он, согнувшись, со злостью поворачивает ручку
«Бах! Бах!» грохнуло над самым его ухом, и он проснулся и вскочил с сильно и часто бьющимся сердцем.
Темное, висящее низко над машиной небо раскололось ослепительно белой молнией, и тотчас же ударил гром с такой оглушительной силой, как будто рядом с машиной разорвался артиллерийский снаряд. Раскаты долго громыхали по небу, отдаляясь, замирая, пока не перешли в глухое грозное ворчанье. Грозовой порывистый ветер ударял о машину, она вздрагивала и покачивалась. Снова с пугающей яркостью вспыхнула молния; сейчас она показалась Пете не белой, а огненно-желтой. Наступила тишина, как будто все в природе притихло, притаилось в испуге, и лишь колеса вагонов неутомимо и бодро постукивали, как всегда.
Наконец раздался удар грома, и каким он ни был оглушительным, все же он оказался менее страшным, чем эта томительная глухая тишина. По крыше кабины осторожно, словно пробуя силу, застучали капли дождя. Опять ярко вспыхнула молния, и дождь, будто обрадовавшись ей, застучал все сильней, все быстрей Теперь молнии вспыхивали непрестанно, озаряя мертвенным светом полотно дороги, разобранную изгородь, сложенную у насыпи
Дождь стучал по крыше, бил в стекла кабины, заливал платформу; дробный шум его разрастался. В шуме этом не было осеннего уныния, а чудилась удаль разгулявшейся весны, грозное ее веселье. Пете было жутко и хорошо. Он испытывал то сладкое чувство безопасности, какое знает каждый человек, очутившись во время грозы под кровом.
Сквозь шум дождя ему почудилось, что кто-то осторожно дергает дверцу.
Повернув голову, он увидел возле машины понурую фигуру Грибова. Он стоял, отвернув от ветра лицо, подняв плечи и переступая с ноги на ногу. И в странном равнодушии, с каким он стоял под дождем, Пете почудилось что-то оскорбительное для человеческого достоинства. Грибов напоминал ему большую старую лошадь, послушно и терпеливо мокнувшую на улице под ливнем.
Открой! хрипло, просящим голосом сказал Грибов.
Петя нажал ручку, и Грибов тяжело опустился на сиденье, наполнив кабину запахом мокрого, разбухшего от дождя сукна.
Боюсь грозы, будь она неладна! устало сказал он. С детства боюсь! Когда был пастушонком, на моих глазах в лесу обходчика молнией убило. Вот с той поры в грозу берет меня такая жуть, что мочи нету. Веришь, не мог один в машине сидеть и все! Посижу с тобой, если не прогонишь
Петя промолчал. Грибов, медленно повернув голову, покосился на него.
Небось думаешь: принес его черт сказал Грибов, невесело усмехнувшись. А я, брат, все равно не уйду! Мочи моей нету. И грозы этой проклятой боюсь, и мысли разные в голову лезут. Хоть живая душа рядом, и то легче.
Сидите, мне-то что сказал Петя, пожав плечами, и отодвинулся.
Дождь продолжал хлестать по стеклам, снова блеснула молния и раздался удар грома. Петя почувствовал, как Грибов вздрогнул.
Тяжелый я человек, сказал он и поежился, как от холода. Сам знаю, что тяжелый. Никого не люблю, и меня люди не любят. Честно тебе сознаюсь. А почему эти? сказал он, придвинувшись, и обдал Петю горячим дыханием. Почему, как ты понимаешь?
Он огляделся по сторонам, будто кто-то мог его подслушать на несущейся сквозь непогоду платформе, и вдруг сказал протяжным шепотом:
Обида меня съела. Как косой подрезала. Вот тебе и все. А жить с обидой на людей, ох, трудно! Он откинулся на спинку сиденья и, порывшись в кармане, вытащил какую-то книжечку. Ты думаешь, я всегда был такой, как сейчас? сказал он, тыча книжечку Пете под самые глаза. Вот смотри, каким был раньше Грибов
Вспыхнувшая молния на секунду осветила шоферское удостоверение и наклеенную на нем фотографию. Там был изображен Грибов без кепки, аккуратно подстриженный, с закрученными усами, лихо глядящий в объектив.
Это я снимался перед тем как в санаторий ехал, сказал Грибов с гордостью, в Кисловодск, между прочим. Вот, брат, какой орел был! И спрашивается, с чего вдруг такое со мной стало? сказал он, как бы сам удивляясь. С чего?.. он запнулся. Ты меня выслушай, проговорил он после паузы и посмотрел Пете прямо в глаза. И тебе для жизни сгодится, и у меня от сердца оттянет маленько. В общем, история, значит, такая
Он снова замолчал и молчал так долго, что Петя решил, что Грибов раздумал рассказывать.
История, значит, такая протяжно и медленно повторил Грибов. Он повернулся всем корпусом к Пете и вдруг сказал зло и решительно, будто с вызовом: Выбросили меня, братец, из дому! Из родного дома, дочка с зятем. Понятно тебе? Домик у меня на окраине, с садиком, прожил в нем двадцать лет. Старуха моя померла, и такое взяло меня сиротство, такая тоска, что стал и я о смерти думать. А дочка с зятем со мной жили. Зять как будто ничего, мужик хозяйственный, по торговой части, только больно ласков ввинчивается тебе в душу, как штопор А дочка Ксения, мы со старухой ее Кисой звали. Я и перевел домик на них. Думаю, люди молодые, им жить, а мне возле них доживать. Он закурил папиросу. Тут как раз подошла осень, и послали меня с нашей автобазы вместе с машиной на уборочную. И как выехал я, милый человек, в поле, да закипело все вокруг, да взяла меня охота показать, как Грибов работать умеет, так я и о смерти думать перестал. Некогда! Целый день в ходу, спишь в поле на машине, волнуешься, как бы вывезти все зерно до дождей, с бригадиром ругаешься, на председателя наседаешь Ну, в общем, о вечном покое думать не приходится. Он помолчал. Закончил я уборочную, еду домой, черный, как жук, с живота жир согнал, с плеч десять лет сбросил. Еду и думаю: «Была бы жива моя старуха, вот бы повстречала, вот бы радовалась, пирогов напекла!.. Ну, размышляю, теперь дочка встретит», Киса, значит. Подъезжаю я к дому, смотрю: ворота нараспашку, полуторка стоит у крыльца, и из дому два здоровых парня комод выносят. Что за чудеса? Подъезжаю ближе. Зять приметил меня, вроде смутился, но подходит смело. «Приветствую, говорит, мастера урожая! Как уборочная прошла?» «Уборочную, говорю, потом обсудим, а ты мне про комод расскажи, куда это вы его несете?» «Дело в том, говорит, папаша, что без вас покупатель на домик подвернулся, и мы с Кисой решил дом продать, поскольку я получил комнату в центре. Вот, значит, переезжаем». Стою я, как вкопанный, смотрю на него и слова сказать не могу. А он так спокойненько: «Со временем мы рассчитываем свою комнату сменять на две, тогда вы, папаша, сможете с нами жить, если захотите. А пока придется вам где-нибудь устроиться, поскольку втроем тесновато. Значит, таким путем». «А где, говорю, Киса?» Он отвечает: «Кису вы, пожалуйста, не тревожьте, потому что она очень нервная и от переездов да упаковок устала. Вот устроимся на новом месте, тогда заезжайте. А вещи ваши вон они, все собраны в чемоданчик». Грибов тяжело вздохнул и вытер лоб рукой. Откуда только такие люди берутся? с горестным изумлением сказал он. И что, милый человек, страшней всего, ведь дочка моя заодно с ним И так меня, друг, это подкосило, что я чуть умом не тронулся! Решил из города уехать, с глаз долой Начальник автобазы уговаривал остаться, общежитие предлагал. Нет, не смог! он затянулся папиросой. Уехал из родного города, определился на место. Стал маленько выпивать. Выехал на линию выпивши, нарушение сделал, отняли права. Потом второй раз Получил выговор. В амбицию ударился, это спьяну, конечно. Уволился, поехал на новое место. А там такая же картина! Он махнул рукой. Нигде удержаться не могу, скачу с места на место, как блоха, работаю плохо, с равнодушием Словно душу из меня вынули, и вместо нее тлен и прах. Сколько раз хотел на свою автобазу вернуться, ведь двадцать лет там проработал Но как вспомню домик свой, вспомню дочку с зятем зубами заскрегочу и бегу за поллитром. Он опять поежился, будто его знобило, и поднял воротник пальто. Живу один, как сыч на суку, сказал он глухо. Домой придешь, хоть с рукомойником разговаривай. А он только и умеет: кап да кап
Грибов снова тяжело вздохнул и высморкался. Дождь стучал по крыше кабины, молнии освещали мокрый темный лес и неестественно белые камни близ дороги. Гром стихал, отдаляясь, и лишь ворчал после каждой вспышки молнии, словно разбуженный.
Наклонившись, Грибов лениво счищал с пальто комочек грязи.
Думал перед отъездом в порядок себя привести, пробормотал он. А то, по совести говоря, уж очень на мне все земле предалось. Но не успел, да, признаться, и охоты не было Он покосился на Петю и вдруг сказал со злостью: Только ты не вздумай мне советы давать! Молод еще меня учить. Понял?
Петя молчал. Неожиданно он соприкоснулся с чужой жизнью, с чужой бедой. Грибов запрещал ему говорить, но вместе с тем он понимал, что неожиданная откровенность Грибова и горестный, обращенный к нему рассказ налагали на него душевную ответственность, настойчиво требовали вмешательства.
Послушайте! волнуясь, сказал он и коснулся руки Грибова. Я понимаю, конечно, не мне вас учить. Но разве можно человеку быть одному? Нельзя! повторил он, все больше горячась. Вот вы ушли с автобазы, где работали двадцать лет. Но ведь не только там хорошие люди, не только там товарищи! Дочь и зять поступили с вами подло, это верно. Так неужели же всю жизнь вам с этой обидой ходить, спины не разогнуть, глаз не поднять? Вы же, наверно, хороший работник, говорил он, прижимая обе руки к груди. А ведь только работа душу человека возвеличивает! сказал он, повторяя слова отца, которые слыхал от него столько раз, что сейчас они казались ему своими!
Да ну тебя! сказал Грибов устало. Я не хуже тебя знаю, на чем булки растут
Вы едете сейчас на новое место, на стройку, продолжал Петя, не слушая. Попробуйте там поработать с радостью, с душой, не прячьте глаз от людей, не отворачивайтесь от товарищей. И, ей-богу, вам сразу станет легче. Поверьте мне! Поверьте! горячо говорил он, заглядывая в лицо Грибову.
Грибов, странно усмехнувшись, посмотрел на Петю и открыл дверцу машины.
Вы куда? спросил Петя испуганно.
Спать пошел, ответил Грибов, вылезая. Дождь-то уже перестал, пока мы разговоры разговаривали
Дождь и впрямь перестал.
Справа еще темнели тучи, но впереди уже виднелось чистое небо с блестящими, словно промытыми водою, звездами.
Петя услыхал, как хлопнула дверца грузовика. Все стихло, только слышался ровный стук колес.
Петя откинулся на спинку сиденья и глядел перед собою. Впечатления большого, удивительного дня переполняли его. То всплывало перед ним лицо Марьи Егоровны, и он слышал ее тихий грудной голос; то виделся ему Грибов, сидящий в углу кабины, усталые его глаза, сгорбившиеся плечи Он думал о том, что за всю жизнь не увидел и не узнал столько, сколько привелось ему узнать за эти дни дальней дороги.
Снова и снова передумывал он свой разговор с Грибовым. Сумел ли он убедить Грибова, нашел ли в разговоре нужные слова? Или вел себя по-мальчишески? Никто не мог ему ответить на этот вопрос, кроме него самого
Казалось, уже должен был наступить рассвет, но ночь все тянулась, все длилась, и Пете чудилось, что ей не будет конца. Он то ложился на сиденье, подпихнув под голову «думку», то снова садился Слева небо чуть посветлело, сквозь облака проступила размытая, слабая краска. Облака из черных стали серыми, потом голубоватыми, потом розовыми
Но всего этого Петя уже не видел. Он заснул.
Сквозь сон он чувствовал, что кто-то гладит его по лицу теплыми пальцами, но был не в силах разлепить глаза. Он смутно различал новый звук, примешивающийся к шуму поезда, мягкий и вместе с тем властный. Этот звук то приближался, словно накатываясь, то замирал, превращаясь в тихое, мурлыкающее шипенье.
Поезд замедлил ход и наконец остановился. Не открывая глаз, Петя прислушался. Теперь он ясно различал глухие певучие удары, а потом снова этот шелест, невыразимо нежный, с длинными протяжными перекатами. Ощущение тепла и света все росло и наконец достигло такой яркости и силы, что Петя засмеялся от радости и вскочил.
И тотчас же прямо в глаза ему ударила могучая блистающая синева.
Перед ним было море. Округлые волны накатывались на гальку, лежащую почти у самой насыпи. Море было непостижимо близко, казалось, что прямо с платформы Петя может прыгнуть в сверкающую под солнцем воду. Легкие, как бы дымящиеся тени скользнули по морю, и солнце отражалось в каждой его капле слепящими искрами.
Первый раз в жизни Петя видел море. Все эти дни в дороге он думал о том, как бы не проспать, как бы заранее подготовиться к этой минуте. И вот море само его встретило. Оно казалось еще торжественней, еще прекрасней, чем представлялось ему, и вместе с тем было таким знакомым, словно он жил возле моря всю жизнь.
Выскочив из кабины, Петя растерянно стоял, не зная, что ему делать: то ли бежать и окунуться в свежую утреннюю воду, то ли любоваться волнами отсюда, с высокой платформы.
Он был так занят своими мыслями, что не заметил происшедших вокруг него перемен. В это время машину Грибова уже скатили по деревянным сходням на дорогу. Грибов стоял возле водокачки, а какая-то высокая худая женщина, зажав под мышкой живую курицу, говорила ему пронзительным голосом, размахивая загорелыми руками:
Нет, вы Семенчука не слухайте, вы меня послухайте. Он вас на старый шлях посылает. Так старый же шлях закрытый! Вы поезжайте мимо того ставка, а за ставком будет вербочка. Так вы туда, где вербочка, не вертайте, а езжайте все прямо и прямо, до самого нового моста. А як проедете новый мост, тамочки и будет Осиповка. Розумиете?
Понял, хмуро ответил Грибов. Повернув голову, он увидел Петю, и в глазах его что-то мелькнуло. Ну, прощай, казак! сказал он, подходя к платформе.
Петя спрыгнул с платформы и подошел к нему.
Ты там, того сказал Грибов, смотря в сторону. На первую должность едешь, работай как надо. Слышишь?
Он покосился на Петю, и в глазах его Петя увидел виноватость и теплоту. Грибов долго глядел на него из-под густых седых бровей, потом хлопнул его по плечу и повернулся от платформы к машине. Петя рванулся было за ним, стремясь что-то спросить, но Грибов не заметил его движения или не захотел заметить.
Счастливо вам! только и сказал Петя.
Грибов не обернулся.
Петя видел, как он сел в машину, как включил вторую передачу, и вот зеленый грузовик покатил по шоссе дальше и дальше от поезда.
А Петя все стоял у дороги.
Ему казалось, что этот теплый весенний день занялся для него. И все белая галька, прозрачная, в оборочках медуза, лежащая у насыпи, блеск солнца, свежий ветер и этот торжественный, удивительный, непрекращающийся гул моря, все обещает ему счастье.
1953
ХРАНИТЕЛЬ ВРЕМЕНИ
В пейзаже Риги есть неизъяснимая прелесть, но к нему привыкаешь не сразу.
Каналы с темной водой, на которой неподвижно лежат большие золотые листья, старый город с его узкими улочками и железными петушками на островерхих крышах уцелевших старинных домов На вершине разбитой бомбами кирхи стоит каменный апостол, горестно воздев к небу руки, с которых ниспадает библейская мантия, и опустив лицо, изборожденное дождем и осколками снарядов. Ленивые, жирные голуби, похожие на елочные игрушки, переваливаясь, бродят по мостовой и садятся на крылья машин, стоящих возле гранитного подъезда министерства; у перекрестков блестят стрельчатые фонари, укрепленные на крюках, вбитых в толстые, как у бойниц, стены Мало что напоминает здесь русские города.
Но войдя в университет, я почувствовала себя дома.
Все показалось здесь знакомым.
По особой шелестящей тишине, которую рассекал негромкий, ровный голос, можно было без труда догадаться, что на первом этаже находятся аудитории и сейчас идут лекции. Я поднялась на второй этаж. Сквозь закрытые двери донеслось потрескиванье, легкое шипенье, позвякиванье химической посуды тонкие, мелкие шумы лаборатории. На третьем этаже коридор вдруг озарился голубой металлической вспышкой, словно блеснула молния, очевидно, в лаборатории ставили опыт. Я поднималась все выше с тем же ощущением, что пришла домой: все было знакомо расположение коридоров и дверей, сухой и горьковатый запах книг, соединение тишины и далекого говора, многоголосого, с певучими перекатами