Я и сама поверить не могу, что его нет.
Трубку положили, а Стрельченко все сидел, держа руку на телефоне, ошеломленный и печальной вестью, и сознанием собственной бестактности.
Илью Денисовича он знал с начала своей работы в музее. Ветеран партии, Коротков начал свою революционную работу еще в начале века. Борису Стрельченко он казался живым справочником по истории партии; научному сотруднику часто приходилось обращаться к Короткову за консультацией, и он всегда восхищался щедростью тех живых зримых образов, в которые Коротков облекал любую, даже самую сухую справку.
В первый раз он встретил Короткова на одном из совещаний в музее. Обсуждался план новых экспозиций. Илья Денисович попросил слова. Усевшись удобней, Стрельченко приготовился слушать.
Жизнь идет быстро, сказал Илья Денисович, весело и дружелюбно оглядывая зал. Хочется, чтобы в любом зале музея мы ощущали ее дыхание. Знаете, как летит время? Упустишь срок не догонишь! Я предлагаю приобрести для фондов музея первую палатку, установленную на целине
«Что он говорит? изумившись, подумал Стрельченко. Вот уж никогда не ждал!»
Надо уметь различать в обыденных вещах великие приметы времени, продолжал Илья Денисович, улыбаясь одними глазами. Если мы запремся в музейных залах и упустим то, что на наших глазах создает жизнь, время нам этого не простит
Когда совещание закончилось, Стрельченко подошел к проходившему мимо Илье Денисовичу и неловко представился. Ему хотелось поговорить с ним.
Весьма рад! сказал Илья Денисович приветливо. И неожиданно добавил: Читал вашу статью о Баумане. Написана толково, умно Но Он опять улыбнулся одними глазами. Он у вас какой-то застегнутый на все пуговицы! А ведь это был живой, прелестный человек Вы только не обижайтесь, пожалуйста! поспешно произнес он.
Что вы, я не обижаюсь грустно сказал обидчивый Стрельченко.
Илья Денисович внимательно посмотрел на него.
Пойдемте потолкуем, сказал он.
Они проговорили до той поры, пока, спустившись вниз, увидели, что гардеробщицы уже нет, а на вешалке одиноко темнеет огромная, достающая до поставленных внизу галош, шуба и рядом с нею куцая куртка с цигейковым воротником.
С того вечера началось знакомство Стрельченко с Ильей Денисовичем.
Воспоминания его Стрельченко мог слушать бесконечно.
Когда я встречался в Берлине с Карлом Либкнехтом начинал Илья Денисович, и молодой научный работник впивался в него глазами.
Стрельченко родился в большом уральском городе на улице Карла Либкнехта, и то, что перед ним сидел человек, для которого Либкнехт был не памятником, не символом, а товарищем, с которым можно было вместе гулять по Берлину, неизменно его потрясало.
Непринужденная учтивость манер Ильи Денисовича вызывала в Борисе зависть и восхищение. Пытаясь подражать ей, Стрельченко, когда однажды в комнату к нему вошел профессор истории, человек лет пятидесяти пяти, вскочил и уступил ему мягкое кресло. Профессор сделал возражающее движение рукой.
Нет, нет, пожалуйста! пылко сказал Стрельченко. В вашем возрасте и осекся, увидев в глазах сидевшего рядом Ильи Денисовича лукавый огонек.
Понимаете, какое дело сказал после ухода профессора Илья Денисович все с тем же лукавым блеском в глазах. Иногда лучше не уступить человеку кресло, чем напомнить ему о его возрасте. В затруднительных случаях я предпочитаю именно такой вариант.
Вспомнив об этом, Стрельченко ощутил слабость и томление, как бывало с ним всегда, когда он припоминал этот злополучный эпизод. И тут же поймал себя на том, что продолжает думать об Илье Денисовиче, как о живом. Неужели же его больше нет? Эта мысль была такой пугающей и вместе с тем такой дикой, что Стрельченко вскочил со своего кресла и быстрой походкой пошел к директору музея.
Директор уже знал о несчастье.
В отличие от Стрельченко, который, как многие молодые и очень здоровые люди, в глубине души не мог представить, что будет когда-нибудь стариком, директор, человек пожилой, сразу ощутил в эту минуту свой возраст. Он сидел за столом, уйдя в печальные мысли о случившемся и тревожно прислушиваясь к легкой тянущей боли под левой лопаткой. Когда Стрельченко вошел в кабинет, директор повернул к нему близорукие глаза и тяжело вздохнул.
Уходит старая гвардия, сказал он дрогнувшим голосом. А ведь казалось, что годы его не коснутся! Ужасно, что мы потеряли такого человека
Он помолчал и сказал ту же фразу, которая вертелась на языке у Стрельченко:
Надо подумать, кто может сделать вместо него доклад. Конечно, никто другой на эту тему так блистательно не выступит. Но вечер ведь отменить невозможно
И он машинально покосился на лежащий перед ним нарядный пригласительный билет, где после написанной золотом юбилейной даты стояло: «Доклад И. Д. Короткова».
Может быть, Прохоров? нерешительно предложил Стрельченко.
Директор покачал головой.
Не то! сказал он. Совсем, совсем не то И, потерев лоб, добавил: Надо венок заказать.
Директор, снова тяжело вздохнув, потянулся к телефону, а Борис Стрельченко вернулся в свою комнату.
Едва он сел за стол, как дверь открылась и браво вошел плечистый человек с седыми казацкими усами. Он был в черной куртке железнодорожника с двумя, орденскими планками. Откашлявшись, посетитель вытащил из наружного кармана куртки наклеенную на кусочек картона фотографию.
Семейная реликвия, так сказать Он так же браво протянул снимок Борису. Дай, думаю, снесу в музей! Может, понадобится им для научной работы. А у нас так лежит, для памяти
На фотографии был изображен бронепоезд, стоящий у какого-то разъезда, возле маленького станционного здания. Отпечаток был старым и изрядно пожелтевшим от времени.
Присядьте, пожалуйста Стрельченко почесал щеку. Особой музейной ценности фотография явно не представляла. На всякий случай Стрельченко снял трубку и позвонил в соседний отдел.
Тотчас же появилась Любочка, сотрудница отдела, считающаяся специалисткой по бронепоездам.
Маленькая, востроглазая, с рыжими, заколотыми сзади косичками, Любочка влетела в комнату, стремительная как пуля, и впилась глазами в фотографию.
Царицынский фронт? решительно сказала она.
Точно! Железнодорожник снисходительно, с высоты своего роста, посмотрел на щуплую Любочку.
Из Харьковского депо! констатировала Любочка. Вы что, в гражданскую войну были машинистом на бронепаровозе?
Машинистом
Козлов вас назначил?
Он Железнодорожник озадаченно откашлялся. Мы с ним до сентября вместе воевали. А в сентябре я
До августа, прервала его безжалостная Любочка. В августе Козлов был уже на другом участке. Привел туда большой новый бронепоезд, сделанный коломенскими рабочими. С четырехосными платформами. «Грозный» назывался.
«Грозный» повторил железнодорожник. Точно, «Грозный»
Он с изумлением покосился на свою собеседницу.
Любочка, родившаяся значительно позже, чем фотография была сделана, стояла против него, поправляя рыжие волосы, и с важностью разглядывала снимок.
При наличии десантных подразделений такой бронепоезд мог выполнять тактические задачи самостоятельно с удовольствием выговорила Любочка.
Железнодорожник промолчал.
У меня на этом бронепоезде жена рожала, вдруг сказал он.
Что? не поняла Любочка.
Жена рожала, повторил посетитель.
Борис Стрельченко и Любочка оба, как по команде, повернули головы и уставились на него.
Что вы! сказала Любочка озадаченно. Как же так?
Как оно бывает, так и было
Наступила пауза.
Простите начала Любочка.
Что тут прощать, сказал железнодорожник. Было и было. Он остановился на секунду, в сомнении поглядев на своих собеседников, но потом продолжал: Шли мы выполнять задачу по поддержке войск артиллерийским и пулеметным огнем. Вот как оно было. Обыкновенное дело. Остановились у станции, и тут я вижу: теща у путя стоит! Что, думаю, за притча? Наш домик, правда, недалеко, но откуда, думаю, вдруг теща у путя взялась? А она ко мне кидается. «Вася, говорит, у Зинаиды вдруг схватки начались! Что делать, говорит, не знаю: тут ни фельдшера, никого, вся медицина разбежалась. Надо до города добраться, а на чем? Боится она, Вася, ужас до чего боится Велела не возвращаться, пока тебя не встречу». У нас заправка водой шла, и побежал я до дому. Прибегаю: ходит моя Зинаида по комнате, глаза запали, рот запекся Кинулась ко мне, дрожит вся. «Помру, говорит, Вася. Чувствую, что помру: кость у меня узкая, не родить мне Хотела повидаться хоть разочек, теперь и умереть не страшно» «Глупая твоя душа! говорю. От таких дел ни моя мать, ни твоя мамаша не помирали. Бери шаль, идем на станцию!» Ну, взяла она шаль, узелок какой-то схватила, и пошли мы. Пришли к составу. Я прямо к командиру все ему выложил. Он смотрит на меня долго так смотрел. Потом говорит: «Бери, говорит, товарищ Семкин, жену на бронепоезд, отвезем ее до города». А я стою перед ним столбом, не ухожу. «Тещу, говорю, тоже надо взять, чтоб была возле нее» Ну, командир поскучнел немного, но ответил: «Пес с тобой, бери и тещу, раз такое дело».
Он остановился.
Любочка молчала, на маленьком ее лице, усеянном веснушками, было почти детское выражение внимания. Забыл о своих делах и Стрельченко, слушая рассказ.
Ну, забрал я их на паровоз. Только отъехали вижу: Зинаида уже платок грызет. «Терпи, говорю, терпи до города, не дай бог родишь на бронепаровозе». Она отвечает: «Я, Вася, терплю, да он не терпит». Я, конечно, поспешаю, но про себя думаю: «Связь с городом порвана, может, на улицах уже бой идет. Только Зинаиды там не хватало» Ну, подъехали мы к разъезду, высадил я Зинаиду с тещей. И не прошло и часа, можете представить, как наш бронепоезд бой принял. Изрешетили нас, ровно сито, где фугаской разворотило, где снарядом броню вырвало, однако станцию мы у противника отбили. Он помолчал. Но погиб в этом бою наш командир.
А сын? спросила Любочка. Сын родился?
Вместо сына дочка родилась. Железнодорожник покачал головой. И у той дочки сейчас обратно дочка. Обе Александры. В честь командира. Он откашлялся. Так оставить вам фотокарточку или нет?
Оставьте, пожалуйста! поспешно сказала специалистка по бронепоездам. Она взяла из его рук старую, плохо отпечатанную фотографию и бережно положила на стол.
После того как Любочка, тряхнув своими рыжими косичками, наконец ушла, Стрельченко принялся за работу.
На столе у него лежал собравшийся за день материал. С самого верха был циркуляр Наркомпроса за 1918 год. Подписан он был так: «Заведующий библиотечным отделением Наркомпроса Валерий Брюсов». Проглядев циркуляр, Стрельченко отложил его в сторону.
Сейчас его занимало не это.
Рядом с папкой лежал комплект газеты «Серп и молот» Самарского губисполкома. Номера были подобраны за декабрь 1918 года. Стрельченко жадно перелистывал газетные полосы, отпечатанные на шершавой, грубой, как обертка, бумаге. Он готовил сейчас новую работу. Как раз этого-то ему и не хватало хроники повседневной жизни самарской партийной организации в те дни, и комплект был для него бесценной находкой.
В это время открылась дверь и в комнату вошел новый посетитель.
Худощавый, одетый в серый бумажный костюм, он шел к столу легкими шагами, застенчиво улыбаясь. По осанке и быстроте движений он поначалу показался Стрельченко молодым. Однако, вглядевшись, Стрельченко увидел, что худое, тонкое лицо посетителя покрыто морщинами, а желтоватая кожа так обтягивает скулы, как это бывает у людей очень пожилых.
Чем могу быть полезен? Стрельченко отложил в сторону комплект.
Гость из Японии ничего не ответил и стоял, по-прежнему застенчиво улыбаясь.
«Не знает русского языка» смутившись, подумал Стрельченко.
Но в это время гость заговорил.
Он бегло и, в общем, правильно говорил по-русски, только некоторые звуки произносил необычно, и от этого знакомые слова становились новыми и не сразу понятными. Тем не менее Стрельченко разобрал, что посетитель просит разрешения сфотографировать для него витрину, посвященную Котовскому.
Я знал его очень хорошо, сказал японский гость все с той же застенчивой улыбкой.
Стрельченко повел его в музей.
Они прошли по сводчатому коридору, по узким железным лестницам старинного здания и, наконец, добрались до маленькой, вделанной в стену двери. Приоткрыв ее, Стрельченко пропустил гостя вперед. И тотчас же в лицо ему пахнул особый, ни с чем не сравнимый запах музея, запах старых книг, чистоты, недавно натертого паркета.
Залы музея были, как всегда, полны народа. Стрельченко быстро шел, гость неслышной походкой скользил за ним. Наконец они остановились у большого застекленного шкафа.
Там лежала старая кавалерийская шинель с нашивками. Рядом темнели шпоры, порыжевшая буденовка, кожаная кобура. Это были личные вещи Котовского. Здесь же хранилась страница из его записной книжки с несколькими сделанными карандашом записями. Первая из них гласила: «Не выказывай никогда никому своих жалоб».
Гость из Японии молча глядел на вещи. Стрельченко обернулся к нему, но тот даже не повел на него глазами. Худое, тонкое его лицо как бы окаменело, охваченное выражением глубочайшего душевного внимания.
Борис Стрельченко был очень молод. Но он был работник музея и уже привык к тому, что экспонаты, которые казались для него достоянием далекой истории, для многих людей могут быть самой их жизнью.
Он смотрел на своего спутника, старался представить себе его жизнь и не мог. Он понимал только, что юность этого человека опалил огонь первых лет революции. Но как пересекся путь его с удивительной и пламенной судьбой Котовского? Где, в каких боях сражались они рядом? Худой человек с морщинистым желтым лицом стоял у витрины, где под стеклом лежала старая шинель с нашивками, стоял навытяжку, как солдат.
Завтра мы сделаем для вас фотографии сказал Стрельченко негромко.
Гость из Японии вежливо раздвинул губы в улыбке, но не пошевельнулся. Стрельченко на цыпочках отошел.
В сводчатом коридоре прямо на него шел незнакомый человек.
В отношении шкафов, сказал он, глядя поверх головы Стрельченко. Заподлицо будем врезать или как?
Что? не понял Стрельченко, все еще занятый своими мыслями.
Предупреждаю, из сырого материала работать не буду, сколько ни просите! сказал человек строго.
Ясно Стрельченко наконец догадался, что перед ним старый краснодеревщик, который будет делать шкафы для экспонатов.
Спирт нужен, подумав, сказал краснодеревщик, и лицо у него сразу стало виноватым. Для политуры.
Он что-то хотел добавить, но только поправил очки и, к облегчению Стрельченко, попрощался, обещав прийти завтра.
Усевшись за стол, Стрельченко придвинул к себе комплект «Серпа и молота» и углубился в чтение.
Но в это время в дверь постучали.
Стук был настолько деликатен, что поначалу научный сотрудник не обратил на него внимания.
Постучали снова, так же деликатно, но чуть погромче.
Вошла худенькая старушка.
Седые, коротко подстриженные ее волосы были аккуратно затянуты круглой старомодной гребенкой. Она была в скромном шерстяном платье и мальчиковых полуботинках на низких каблуках. Глаза ее неуверенно смотрели на Стрельченко.
Присаживайтесь, прошу вас Стрельченко захлопнул папку.
Некоторое время они молча глядели друг на друга.
Старушка медлила. Стрельченко догадывался, что ее смущает его моложавость, которую он столько раз на день проклинал, и посетительнице кажется, что она ошиблась дверью.
Сам же он смотрел на нее с привычным чувством настороженного ожидания. Это чувство всегда охватывало его, когда в дверях его комнаты в музее появлялся незнакомый человек, и он, глядя на пришедшего, старался угадать, что именно привело сюда посетителя.
В руках старушки была только обычная дамская сумочка, и он покосился на эту старомодную, крокодиловой кожи сумку с отломанным замком. И действительно, старушка открыла сумку.
Она вынула оттуда клетчатый носовой платок, в который было что-то завернуто, и стала осторожно его распутывать. Развязывала платок она неловко: пальцы с подагрическими утолщениями плохо ее слушались.
Позвольте, я помогу вам наконец сказал Стрельченко, не выдержав.
Не затрудняйтесь, пожалуйста, сдержанно ответила старушка.
Она справилась с узлом и аккуратно расправила платок. В нем лежала небольшая плоская медаль.
В центре медали, окруженная венцом листьев, была вычеканена фигура женщины, держащей в руках винтовку. Одетая в простое рабочее платье, с косынкой на уложенных вокруг головы тугих косах, женщина, слегка наклонив голову, вглядывалась вперед, и Стрельченко с неожиданным волнением рассматривал ее лицо, угадывая в нем облик Родины, какой она была в те далекие годы.
Внизу, под барельефом, значилась юбилейная дата: «19171920 гг.».
Научному сотруднику было известно о существовании такой медали, но увидел он ее впервые. Вертя в руках медаль, он быстро и деловито задавал посетительнице вопросы:
Медаль принадлежит лично вам? Так-так Простите, как ваша фамилия? Спасибо! Где вы, простите, работали в те годы? В Наркомпросе, говорите Благодарю вас. А перед этим вы жили в Москве? Вот как! Он перевернул медаль и стал рассматривать ее в лупу. И чем же вы занимались? продолжал он, разглядывая прочеканенный ободок.