Не заметив в глазах Виктора Гая тревоги, Пантелей помог ему отстегнуть парашют, выбраться из кабины.
Командир запрашивает посты наземного наблюдения за воздухом, сказал он, бегло осматривая самолет. Пока никакого просвета.
Будет, уверенно сказал Гай. Не сегодня, так завтра но он все равно вернется.
Оно бы дай бог, неопределенно буркнул техник и начал сосредоточенно копаться в бездонных карманах своего замызганного, в нескольких местах порванного и прожженного комбинезона. Начал извлекать отвертки, гаечные ключи и ключики, что-то совершенно необходимое для порядочного техника, имеющего дело с боевыми истребителями.
Какого черта ты рассопелся, как паровоз? разминая затекшие ноги, с улыбкой спросил Гай.
А ты чему радуешься? буркнул Пантелей, не поворачивая головы. Потерял друга и улыбается.
Улыбаюсь, потому что знаю Федора. Дай-ка лучше закурить.
Пантелей извлек из нагрудного кармана дюралевый портсигар с гравированной крышкой. И портсигар, и гравировка, похожая на след сороконожки, были сделаны собственноручно Пантелеем. Подобные портсигары имели почти все летчики полка, которых Пантелей считал «стоящими». И только не было пантелеевского подарка у Федора Садко и Виктора Гая. Для них он уже давно мастерил какие-то особенные табакерки с секретными защелками. Такие, чтобы оба «помнили о Пантелее всю жизнь».
Портсигар был плотно набит крупносеченной махрой. Сверху лежал аккуратно сложенный пакетик из кусочка фронтовой газеты. Гай оторвал испещренный буквами прямоугольничек, сложил его листочком и зачерпнул нужную дозу махорки.
«Трубку бы как у Федора Садко», подумалось вдруг, но тут же вспомнились слова Пантелея: «Командир запрашивает посты наблюдения» и под сердцем кольнула легкая тревога.
В самом деле, не мог же истребитель исчезнуть за здорово живешь. Кто-нибудь должен был увидеть. День ясный, в небе затишье, на фронте тоже.
Виктор Гай прикурил от зажигалки самокрутку и, захлопнув портсигар, протянул его Пантелею.
Пойду к командиру.
Он сразу свернул с дорожки и пошел по опушке сосняка напрямик к одноэтажному бетонному «ящику». Так летчики звали домик командного пункта. Под ногами тихо шелестели желтые прошлогодние иголки, пахло весенней землей и хвоей.
Дым от махорки казался нелепо вонючим, и Виктор Гай в сердцах раздавил сапогом самокрутку. Навстречу шли два механика с медицинскими носилками. На темно-зеленом брезенте змеей извивалась длинная вороненая лента от крупнокалиберного пулемета, заправленная желтыми новенькими патронами. На черных снарядиках ярко светились красные головки: разрывные.
Поравнявшись с Виктором Гаем, механики опустили головы и молча разминулись. В полку привилось неписаное правило если у кого-то погиб друг, с вопросами к нему не приставать, в сочувствующие не набиваться. Все знали нет таких слов, которые могли бы приглушить боль утраты; раны заживают быстрее, если их не бередить.
Молчание механиков отозвалось в сердце Виктора Гая новой неясной тревогой. Неужели стало что-то известно? Он сам не заметил, как резко прибавил шагу, почти побежал.
В дверях «ящика» Гай лицом к лицу столкнулся с капитаном Сиротой, командиром эскадрильи. Павел Иванович Сирота был уже обстрелянным летчиком, командиром звена, когда к нему в подчиненные прибыл девятнадцатилетний младший лейтенант Виктор Гай. И случилось так, что в первом же боевом вылете они вместе попали в жаркую переделку. На них в буквальном смысле свалились с неба крестатые стервятники, пять или шесть, Гай так и не разобрался. Они приняли бой, подбили «хейнкель», а сами, как говорится, вышли из воды сухими. Новичок сразу приглянулся командиру, и между ними завязалась незримая ниточка. Скорее всего Сирота и не замечал, что к этому голубоглазому, белобрысому пареньку относился лучше, чем к другим молодым летчикам, теплее. Но другие замечали и нередко подтрунивали над Гаем: дескать, смотри, вот пожалуемся папе Карло, он тебя приберет к рукам
Да и сам Виктор Гай привык при каждой встрече с командиром видеть добрую улыбку, теплые огоньки в узких щелочках его монгольских глаз.
В этот раз Сирота даже не посмотрел на Гая, прошел мимо, словно того не существовало. Виктора словно обожгло.
Командир!..
Сирота остановился, но головы не повернул. Обтянутая кожаным регланом слегка сутулая спина замерла, будто приготовилась к удару.
Командир?..
Ну что?
Командир, что-то известно?
Известно.
Что?
А ты не знаешь?
Я?.. Я же доложил по радио. Доложил, что знал
Сирота повернулся. Губы плотно сжаты. В щелочках глаз сухой блеск. Руки напряженно втиснуты в мелкие карманы куртки.
Наземные посты видели его. Улетел к союзникам. То ли в английскую, то ли в американскую зону. А может, и к французам Вот оно что
У Виктора Гая словно упал с груди жесткий обруч. Он судорожно вздохнул и улыбнулся:
Значит, все в порядке, живой
В дивизии твою радость не разделяют.
А в чем дело, командир?
Не знаю. Можешь отдыхать. Больше не полетишь.
Командир, мне не нравится твой тон. В чем дело? Можешь мне толком объяснить?
Мог, объяснил бы.
Он повернулся и, глядя себе под ноги, быстро пошел вдоль опушки к стоянке самолетов. Виктор Гай вспомнил чью-то реплику, что комэск сегодня собирается на свободную охоту, что напарник его в лазарете, что кого-то будет брать с собой.
«Мог бы взять меня», подумал Виктор Гай без особого сожаления. И тут же его мысли вернулись к Федору.
Перелетел фронт. Что ж такого? Сядет у союзников совсем неплохо. Американцы и французы уже несколько раз к ним прилетали. Отличные ребята. Прилетали и улетали. Если у Федора отказ, починят машину, заправят. Не сегодня, так завтра вернется. Или на транспортном привезут
Причин для особого беспокойства не было. В прошлый раз, когда Федор Садко выпрыгнул из горящей машины над головами у немцев, многие уже пели панихиду. А Гай упрямо твердил, что Федора Садко они плохо знают И когда тот в самом деле вернулся живым и невредимым, Виктора Гая только молча поздравляли. Все будет нормально и теперь.
В соснах застыло безветрие. И если бы не шум самолетных моторов, здесь царила бы удивительная тишина. Припекало солнце, и запах хвои просочился даже в землянку, где отдыхали летчики, перемешался с запахом свежего песка. Захотелось помыться до пояса, надеть свежую майку.
Виктор Гай вытянул из-под подушки сумку, в которой хранил туалетные принадлежности и свежее белье, и спустился к ручью на деревянные мостки. Здесь летчики и умывались, и стирали белье, и даже удили рыбу. Разделся до пояса, зачерпнул ладошкой воды. Она была чистой и прохладной.
Виктор Гай открыл сумку, чтобы достать мыло. Сверху лежала знакомая коробка с трубкой Федора Садко.
«Перепутал сумки», подумал Гай. Собираясь в полет, Федор Садко всегда оставлял трубку в полевой сумке, которая, как и у Гая, лежала в изголовье. Только постель Федора Садко была совсем в другом углу землянки. Не похоже, чтобы он перепутал.
Вернется разберемся, вслух подумал Виктор Гай и спрятал коробку с трубкой в сумку.
А подмывало, просто чертовски подмывало выкурить хоть щепотку ароматного табака. «Вернется Федор попрошу», успокоил он себя и, отложив сумку подальше, наклонился к воде. В синей глубине лежали хлопковые копны облаков, ближе к поверхности темнели густые лапы хвои и совсем близко усталое лицо: взмокшие белые волосы беспорядочно свалялись, прилипли к залысинам, ко лбу, глаза ввалились, ввалились и щеки, резко обозначилась складка, надвое рассекающая угловатый подбородок.
Гай умылся, неторопливо вытерся, надел гимнастерку, застегнул на все пуговицы, затянулся ремнем и только теперь причесался. Волосы послушно ложились в любую сторону. Причесавшись, Виктор Гай снова склонился над успокоившимся зеркалом воды. Теперь из-за деревянной переборки мостков на него смотрело бодрое юношеское лицо. «Прямо хоть женись», усмехнулся он с иронией и отвернулся от пруда.
Пряча в нагрудный карман расческу, Гай наткнулся на пергаментный пакет с комсомольским билетом и офицерским удостоверением. Развернул его, вынул фотографию. С небольшого прямоугольничка фотобумаги на него смотрели две пары глаз
И вдруг мысли Виктора Гая смешались.
Федор Жена с мальчиком Трубка в сумке Колючий взгляд Сироты Адрес на обратной стороне снимка «В штабе дивизии твою радость не разделяют» «Если меня не станет, помоги ей сына вырастить» «То ли в английскую, то ли в американскую зону»
Ерунда! сказал он сердито. Спрятал фотографию, нервно застегнул клапан кармана, разгладил гимнастерку. Ерунда Не сегодня, так завтра вернется Надо знать Федора
Гай бодрился. Подсознательно чувствуя приближение беды, он так же подсознательно, с юношеской прямолинейностью искал от нее защиту. Бодрым выкриком он хотел подавить в себе новое, только что родившееся чувство неясной тревоги, но оно уже, как заноза, сидело под самым сердцем и больно кололо при каждом неосторожном движении мысли.
Федор Садко не вернулся ни завтра, ни послезавтра, ни через месяц после войны, ни через несколько лет
И каждый раз, когда Гай начинал сосредоточенно прочищать потрескавшийся мундштук трубки, память с удивительной настойчивостью возвращала его к тем военным дням, далеким и по-прежнему близким, будто не годы минули, а месяцы.
Годы, годы Сколько их уже осталось позади? Как инверсионный след за истребителем: тот, что у сопла, четкий насыщенный, а на другом конце расползается и тает, вроде и не было вовсе.
Что же скажет сегодня генерал? Что ему известно о Федоре?
ГЛАВА II
В ожидании машины Виктор Антонович добросовестно прочистил мундштук трубки. Он давно собирался это сделать, да все недосуг было, продул его, посмотрел на свет. Все в порядке. Затем набил ароматными стружками табака, поднес огонь. Пламя на спичке флажком кувыркнулось вниз, и желтые ленточки табака зарумянились, почернели, запрятав огонек внутрь. Виктор Антонович придавил взбухший табак пальцем и несколько раз с удовольствием затянулся.
Небо уже совсем посветлело, и сквозь серо-стальную паутину облаков густо проявилась голубизна. Уронившая освежающий дождик туча вдруг зарумянилась в лучах еще невидимого за горизонтом солнца, а на верхушках деревьев заискрились кристаллики чистых, как слезы, капелек воды.
Виктор Антонович замер, словно боялся нечаянно спугнуть рожденный наступающим днем звонкоголосый, с неуловимыми оттенками и запахами дар природы, удивительно похожий на сон, приснившийся ему в это необычное утро.
На какое-то мгновение показалось, что сон продолжается, что Надя никуда не улетала, а сидит в комнате у стола, уткнувшись подбородком в сложенные кулачки и так же, как он, зачарованно прислушивается к звукам уходящей ночи; стоит только обернуться, посмотреть в ее удивленные глаза, и они заискрятся тихим блеском. Она притушит их веками и с улыбкой чуть-чуть вскинет подбородок, молча спросит: «Ну что?» И замрет в ожидании, пока Виктор Антонович так же прикроет веками глаза, чуть-чуть улыбнется и так же кивнет: «Все отлично!» Тогда она обязательно схулиганит, по-детски скорчив озорную гримасу.
Виктор Антонович то с грустью, то с сожалением, а то и со страхом вспоминает те жизненные перекрестки, на которых их судьбы могли навсегда разойтись, не прикоснувшись одна к другой. И случись такое как знать! было бы лучше для них или хуже
Девятого мая сорок пятого года Виктор Гай был на аэродроме маленького чехословацкого городка Зволен. Как и все, стоял на взлетной полосе и палил в воздух из пистолета. Закопченные гильзы беззвучно падали в траву, беззвучно, словно во сне, открывали рты солдаты и офицеры, беззвучно дергались в их руках пистолеты и автоматы. Кругом грохотала невообразимая стрельба зенитных пушек, охраняющих аэродром, пулеметов, винтовок, автоматов стреляло все, что могло стрелять.
Выпустив все патроны, Виктор Гай махнул рукой и, нарушив обет, закурил трубку Федора Садко. Несколько раз с наслаждением затянулся и снова вскинул голову. Трассирующие пули и снаряды решетили небо во всех направлениях.
Подошел капитан Сирота.
У тебя нет лишних? В его ладони лежали две пустые вороненые обоймы. За всю войну не стрельнул из пистолета. Хоть теперь популять надо
Все там, показал Виктор Гай в небо и вспомнил: Такую бы плотность огня на аэродроме в Подлесках. Ни один бы не пролетел
Хватит о Подлесках. Побили нас и поделом! Вот оно что. Теперь другая жизнь будет. Мирная. Слава богу, живы остались.
Есть предложение выпить! крикнул словно из-под земли выскочивший Пантелей. Полеты отменены! Выпивка разрешена! Мой спирт, ваша закуска.
Пошли! Сирота бросил в кобуру пистолет, застегнул его, одернул гимнастерку. Пошли!..
Пока Виктор Гай и капитан Сирота открывали консервы из бортового пайка НЗ, Пантелей принес флягу и четыре кружки.
Стрельба поредела, а здесь, в полузарытой землянке, было почти тихо.
Черт, не могу поверить, что она кончилась! жестикулировал булькающей флягой Пантелей. И мы живы! Понимаете живы?! Вот и выпьем. Сперва за победу, потом за то, что живы, потом за тех, кто не дожил, потом за тех
Остановись, Пантелей, сопьешься, шутливо перебил его Гай.
Сегодня можно. Взяли?
А кто четвертый?
Это его кивнул Пантелей на трубку Федора Садко. За победу!
Глухо звякнули помятые дюралевые кружки. Мужчины выпили, крякнули, начали быстро закусывать.
Жаль Федьку
Вернется!
Да, обидно.
Вернется!
Давайте за Федьку!
Наливай!
Отказа не могло быть. Перед вылетом я лично проверил все. Каждый проводок, каждый болтик пощупал
В штабе дивизии что говорят?
Ничего. «Выясним», говорят.
А союзники ответили?
Спроси у командующего. Я не рискнул.
Эх, командир, в небе ты сокол
За победу! Поднимем бокалы!
За победу пили.
Тогда за жизнь. За жизнь без войны!
Мы знаем, что такое война. На войне все может быть. Куда он денется? Самолет не иголка. Понимаешь, командир, не иголка. На войне с того света возвращались, а Федор жив.
Трубку он что подарил тебе?
В сумке моей была. Перепутал, наверное, сумки. Он перед вылетом всегда в сумке ее оставлял.
На память он тебе ее оставил, вот оно что.
Вряд ли. Слишком ценный подарок. Он ее берег
Потому и оставил в твоей сумке
Витя, командир, давайте еще по сто фронтовых! Берите! Жизнь мировая впереди! Вы только представьте: жизнь без войны! Пять лет ты был мне командир. А скоро перестанешь быть мне командиром. А?..
Меня в сорок первом с третьего курса Тимирязевки взяли. Без пяти минут агроном
Снова в агрономы двинешь?
Двину, если отпустят.
А кто посмеет не отпустить? Мы свое оттрубили. А в мирное время пусть другие послужат. Верно я говорю, Витя?
Ерунду ты, Пантелей, говоришь. Мы же кадровые офицеры.
Поживем увидим! Хватит пить.
Кому хватит, а кому и нет.
Тебе, Пантелей, хватит. И мне хватит. А Виктор может пить, если хочет.
Это почему же, командир?
Может, когда опьянеешь, что-нибудь поймешь.
Загадками ты говоришь, командир.
Разгадку весь полк знает. Один ты, как в тумане, блудишь: «Вернется, вернется, я Федора знаю!»
Витя, ты не расстраивайся. Давай еще дернем по двадцать граммов и будем шплинты ставить Папа Карло, не смотри с укором. Я выпью и расскажу ему все. Главное не расстраиваться. Наш милый Федя тю-тю!.. Понял?
Пантелей сделал выразительный жест рукой:
К союзничкам, понял?
Ну и дурак же ты, Пантелей Гай повернулся к Сироте. Ты, что ж, командир, тоже так думаешь?
Слухи такие ходят, вот оно что. Сирота встал, отошел к окну, расправил под ремнем гимнастерку. Ты знаешь, что он сидел перед войной в тюрьме? Не знаешь. Между прочим, за какие-то шуры-муры с английским посольством. Мать у него была англичанка. Не говорил он тебе ничего? Вот то-то!.. А она, между прочим, тоже сбежала за границу Вот и прикинь, сопоставь фактики.
Помнишь, доверительно зашептал на ухо Пантелей, помнишь, английские летчики садились на нашем аэродроме?
Ну и что, если помню?!
Не рычи. С тобой по-человечески Помнишь, Садко с ними по-английскому балакал? А знаешь, про што они балакали?