Это почему же?
Не прикидывайся младенцем Станет вопрос о выдвижении сразу вспомнят: у него что-то там было. И все
Чепуха! Федор писал ей обо мне. Она ждет. Верит, что у него друзья были. Голодуха кругом. Пацан у нее.
В таких случаях делают проще. Скинемся и пошлем почтой тысяч десять. Зачем тебе это пятно на лбу?
На лбу можно смыть, а на душе не смоешь.
Я не отпущу тебя и все.
Гай снова набил трубку махоркой, пустил густой клуб дыма.
Пойду к командиру полка. Он встал и направился к двери.
А ну постой! Сирота подошел к нему, заглянул в лицо, сказал глухо и бесстрастно: Я тебя предупредил. Ты не послушал. Ну и черт с тобой! Можешь сегодня оформлять документы.
Гай молчал, не зная, как понимать эти слова. Сирота открыл дверь.
Может, и хорошо, что я тебя не уговорил. Иди
Двадцать лет минуло с того дня, а Виктору Антоновичу кажется, что эти слова Сирота сказал только-только, что даже еще не успел отзвучать его печально-радостный голос.
Внизу, под балконом, коротко просигналил автомобиль.
ГЛАВА III
Лупоглазый водитель Лешка Храмцов отлично знал, что товарищ подполковник всегда ждет машину, сидя на балконе. Он подъезжал очень тихо, но останавливался так, чтобы товарищ подполковник сразу его увидел. Так было всегда. Но сегодня товарищ подполковник почему-то смотрел в другую сторону и не заметил подошедшую «Волгу». Лешка молча ждал. Будучи человеком деликатным, он не любил о себе напоминать. Значит, товарищ подполковник не очень спешит, иначе он бы уже давно посмотрел вниз. Прошла минута, вторая, десятая Лешка не выдержал и легонько коснулся сигнального кольца. Подполковник бросил вниз короткий взгляд и быстро появился у машины. Лешка наклонился и открыл ему дверцу.
Здравствуй, Алексей Иванович. Почему так долго ехал?
А я уже, здравия желаю, пятнадцать минут стою.
Вот как?
Так точно.
Тогда поехали.
Лешка выжал педаль сцепления, включил скорость. Новая «Волга» легко тронулась, зашуршав по асфальту шинами.
В штаб?
На аэродром.
Лешка включил прямую передачу и прибавил газу. Стрелка спидометра закачалась у цифры «80». На улице еще не было ни души, и Виктор Антонович простил водителю превышение скорости.
За полосатым шлагбаумом свернули на рулежную бетонную дорожку, и в глаза ударило только что взошедшее солнце. Лешка опустил светофильтр. Виктор Антонович лишь прижмурил глаза.
Метров через пятьсот они догнали большую группу солдат.
Не обгонять, сказал Виктор Антонович, и Лешка плавно притормозил.
Это даже была не группа, скорее несколько групп. Десятка два, а может, и больше. Они шли по убегающий прямо к солнцу бетонке, оставляя за собой веер длинных теней. Солнце светило прямо в глаза, и было трудно узнать, кто из них сержанты, кто рядовые, кто сверхсрочники. Они шли по двое, по трое, даже четверками, и не в затылок, как ходит строй, а рассредоточившись по всей ширине рулежной дорожки. В центре кто-то играл на баяне, все остальные пели.
И утренняя тишина, и это величавое движение поющих солдат, и лучи солнца, и волнующие слова песни все как-то вдруг напомнило Виктору Антоновичу полное радужных надежд лето 1945 года, тот август, когда они вдвоем с Пантелеем, сойдя с прибывшего поезда, шли по улицам обгоревшего и разрушенного Минска, а солнечные лучи били сквозь пустые глазницы уцелевших стен. Город был похож на те сотни городов, которые довелось на своем коротком веку увидеть Виктору Гаю.
Они тогда на удивление быстро среди пепелищ и развалин нашли нужную улицу. Может, потому, что она была неподалеку от вокзала, а может, и потому, что еще в поезде им очень точную схему начертил однорукий проводник, проживший в Минске всю свою жизнь.
Они остановились у дома номер семнадцать. Остановились и, потрясенные увиденным, молчали. От дома, в котором жила, должна была жить жена Федора Надя Садко со своим сыном, остался только угол с заржавевшей указательной жестянкой. Написанные на ней, хотя и очень давно, название улицы и номер дома читались отчетливо, исключая всякие сомнения.
Надо кого-то спросить, глядя в кирпичную стену, сказал Пантелей. Мы ж ни черта не знаем.
В этот дом она приехала после освобождения Минска. И письма писала из этого дома. До самой победы. Виктор Гай вытащил из кармана кожанки трубку, набил махрой и чиркнул зажигалкой. Голубоватый огонек путался за решеточкой и никак не хотел поджигать табак. Зажигалка хуже старого «мессера» Конечно, надо кого-то спросить.
Пошли.
Куда в такую рань?
Кто рано начинает, тому сам бог помогает.
Им снова повезло. За первым перекрестком они встретили рыжеусого мужчину в солдатской телогрейке, подпоясанной офицерским ремнем. Увидев летчиков, он шустро, опираясь на палочку с резиновым набалдашником, пошел им наперерез.
Курево есть, фронтовички? спросил он и уперся глазами в Пантелея.
Махру или сигареты? глядя сверху вниз, вопросом ответил Пантелей.
Мужчина неестественно дернул щекой, бровью, снова щекой.
Махра привычней. Да ведь и белого хлебца иногда хочется.
Пантелей подал ему пачку сигарет.
Здешний? спросил его Виктор Гай.
Сигаретки от союзников? Верблюд. Пробовал в госпитале. Пахучие. Повернулся к Виктору Гаю. Не здешний. С Волги я. Деликатное дело загнало в эти развалины. Пройдем вот за этот угол.
Он привел офицеров снова к дому номер семнадцать и показал на стене меловую надпись:
«Мамочка, мы с папой ждем тебя здесь каждое воскресенье. Н и н а».
Не дождутся. Умерла она в госпитале. Просила меня перед смертью передать этим, он снова махнул рукой на надпись, их письма и ее тетради. Толстые такие, с непонятным почерком. Штук десять.
Они, что, в этом доме жили? перебил его Виктор Гай.
Наверное.
А как же?..
Нашел их? в тон спросил мужчина. И тут же ответил: А я и не искал. Они сами пришли. Вчера воскресенье было. Он, значит, с дочкой и заявился. А я думал, где их искать. Спросил. А они, оказывается, и есть те самые Бочкаревы. Даже сто граммов не поставил. Он презрительно сплюнул. Чаем поили. Я им полдня рассказывал, а они мне чай подливали. Он снова сплюнул. У вас глоток спиртяги не найдется?
Не взяли. Виктор Гай тронул мужчину за плечо. Дом этот когда?.. Живой кто остался?
Бог его знает. Эти же, он снова кивнул головой на надпись, целые. А вы кого разыскиваете?
Женщину с мальчиком.
Дуйте к управдому! Шестая квартира вон в том бараке черном. Если не жалко, две-три сигаретки на дорогу подбросьте.
Бери всю пачку, сказал Пантелей, когда мужчина начал вытаскивать две сигареты. На каком фронте был?
На разных. Я контуженый. Последний год войны по госпиталям проваландался. Инвалид второй группы. Ну да, слава богу, живы. Теперь нам, фронтовикам, и отдохнуть можно.
Оно бы так, обронил Пантелей, да кто все это будет отстраивать?
Пусть отстраивают те, кто в тылу отсиживался. А то фиговина получается. Воевали, воевали, кровь проливали, а теперь кирпичи на горб? За что же воевали?.. Молчите? То-то и оно!
Он закурил сигарету, затянулся и добавил:
Вы как знаете, а я себе буду жизнь устраивать по своим заслугам. Я контуженый. У меня все права и закон. Он тоже за меня. Пусть тыловые крысы вкалывают. Фронтовикам отдых нужен. Будьте здоровы.
Он сосредоточенно пыхнул несколько раз сигаретой, поплевал в ладонь, проверил надежность рукоятки на палочке и быстро заковылял в сторону вокзала. И Виктор Гай, и Пантелей молча смотрели ему вслед до тех пор, пока он не скрылся за развалинами.
Город просыпался. Прогрохотал по булыжнику военный «студебеккер», оставил на улице завесу какой-то рыжей, пахнущей гарью кирпичной пыли. С вокзала шли с котомками женщины и дети. Отставший от них мальчик громко плакал.
Начнем с домоуправа, сказал Виктор Гай и, закинув за спину вещмешок с продуктами, пошагал к черному одноэтажному бараку.
Под сапогами тонко взвизгивало битое, оплавленное в огне стекло. Пантелей поднял одну стекляшку и посмотрел сквозь нее на солнце.
По акту, который мы имеем, сказал домоуправ, все жильцы этого дома погибли.
А Бочкарев с дочкой?
Он приехал, как и я, в конце мая, когда дом уже взорвался.
А почему он взорвался?
Виктор Гай навис над столом и задавал вопросы тоном следователя. Ему почему-то казалось, что виноват во всем этот заспанный после пьянки домоуправ. Гай не мог знать, что перед ним сидит безногий человек, потерявший в этом доме жену, детей и старенькую мать.
Саперы говорят, был заминирован с замедленным действием. В ночь на Первое мая взорвался. Все и погибли.
Значит, вы уверены, что Надежда Садко с сыном погибла в ночь на Первое мая?
Все погибли. Вот ей и письмо с повесткой у нас хранятся. Муж пропал без вести. Полковник какой-то ее спрашивал. Допытывался, как и вы, что да как А раз погибла, не воскресишь.
Где похоронены жильцы этого дома?
Где и все. На кладбище. Только вы не найдете. Там братская могила. А список еще не сделали. На фанере долго не продержится, а на железе написать нечем. Краски нет. Нужна масляная. А где ее взять? Да и писать некому. Сам не умею.
Вышли на улицу подавленные. Виктор Гай выбил о кирпич трубку, заполнил табаком, прикурил. Пантелей свернул самокрутку.
Перекусить надо, сказал он деловито.
Виктор Гай молчал. В голове не было ни одной четкой мысли, хотелось вот так постоять бездумно, покурить.
Стоять без дела и делать дело может только почтовый ящик. Пошли.
Они вернулись к семнадцатому дому. Пантелей разложил на уцелевшем крыльце плащ-палатку, навыкладывал из вещмешка консервов, колбасы, сгущенного молока. Порезал толстыми ломтями хлеб. Ели без аппетита, нехотя.
Жаль, не посмотрели, каким поездом лучше возвращаться
Волновался человек зря
Кто? не понял Пантелей.
Сирота.
Снова помолчали, ковыряясь ножами в банке со свиной тушенкой.
Мимо прошла молодая женщина с двумя примерно трехлетними мальчиками. Она крепко держала их за руки, но оба мальчика повернули головы в сторону летчиков и сразу включили тормоза.
А ну перестаньте! прикрикнула на них мать и тоже посмотрела на летчиков.
Виктор Гай сразу заметил, как она судорожно сглотнула слюну.
Пошли же! дернула она за руки мальчишек.
Те дружно заканючили:
Хотим хлеба
Мамаша! крикнул Пантелей. Айн момент. Вы случайно не здешняя?
Конечно, здешняя, охотно ответила она и заправила под косынку светлую прядь волос.
Подойдите к нам. Не бойтесь.
А я и не боюсь. Фашистов не боялась, а своих чего бояться. А ну замолчите! цыкнула она на хныкающих ребят.
Те сразу умолкли.
Сейчас мы их подзаправим. Вы не желаете с нами?
Попробуйте найти такого, чтоб не желал. Голод кругом. Но я немножко, ладно. Вот этих если накормите, спасибо вам. Ее светлые глаза растерянно забегали по консервным банкам.
Отец-то их где?
На фронте погиб, а мать вот в этом доме завалило.
Значит, они не ваши?
Сестры моей. Она торопливо кормила изголодавшихся мальчишек, подставляя к подбородку каждого ладонь, чтобы не просыпались хлебные крошки и кусочки тушенки.
Мать погибла, а ребята как же уцелели? спросил молчавший до этого Виктор Гай.
В больнице были, торопливо ответила женщина, хворь-то их и спасла.
А домоуправ говорит, все погибли, вставил Пантелей.
Не был он здесь и ничего не знает. Да не давитесь вы, успеете! снова прикрикнула она на мальчишек.
Те уселись поудобнее и послушно сбавили прыть.
Подружка моя с мальчиком в эту ночь тоже в больнице была. Надя Садко.
Через несколько минут все пятеро ввалились в узкую комнатку деревянного двухэтажного дома, чудом уцелевшего среди каменных трущоб.
Мы с Надей спим вот здесь, она показала на старую деревянную кровать, а ребятишкам на ящике стелем. Уж вы никуда не уходите, я ребят Воронковым отведу, там и Андрюша Надин, а ее отыщу и приведу. Мастер отпустит. Скажу, что от мужа друзья приехали, он и отпустит. А ну, чубатые, пошли!
Мальчики шустро выскользнули в дверь.
Зовут-то вас как? вспомнил Пантелей.
Ольгой, сказала она и, задержавшись в двери, тихо спросила: Федя живой? Война кончилась, а от него ни слова. Заметив смущение офицеров, она спросила еще тише: Погиб, да?
Нет, не погиб, сказал Виктор Гай, глядя Ольге в глаза, он не погиб. Мы просто еще не знаем, где он.
Когда женщина, притворив скрипучую дверь, сбежала вниз по такой же скрипучей деревянной лестнице, Виктор Гай набил трубку и с наслаждением затянулся.
Будет сейчас море слез, сказал Пантелей.
Надо же было ей пройти мимо нас! взволнованный удачей все еще не мог успокоиться Виктор Гай. Разминись мы на минуту и человек похоронен. Нет, я все-таки везучий!
Ему не сиделось и не стоялось. Он снял кожанку и швырнул ее в угол на какой-то ящик из-под снарядов, быстро заходил по комнате из одного конца в другой.
Видишь, как ей здесь? А он мне голову морочил.
Кто?
Кто же Сирота.
Отпустил ведь.
Не дурак, потому и отпустил У нас ей будет в сто раз лучше.
А они ее слушаются. Как старшину новички
Кто?
Пацаны Ольгу.
А-а
Тоже выпала доля. Легко ли ей будет вырастить таких вот двоих архаровцев? Натворила война делишек: дети без отцов, отцы без детишек.
Они и не заметили, как отворилась дверь и в комнату вошла худенькая девочка с большими глазами и тонкой шеей. Голова ее была туго повязана темным платочком под подбородок, а узелок сзади на шее. В больших мужских ботинках она казалась значительно меньше и тоньше, чем была на самом деле.
Здравствуйте, сказала она тихим, простуженным голосом.
Вам кого? обернулся Виктор Гай.
Я Надя Садко, снова очень тихо сказала она.
Ты Надя Садко? не скрывая удивления, чуть не выкрикнул Виктор Гай.
Да, тихо подтвердила она. А вы от Феди?
Виктор Гай быстро глянул на Пантелея, тот тоже вскинул брови. Зная Надю Садко по маленькой фотографии, они оба, не договариваясь, представляли ее высокой, взрослой, красивой. Только такой могла быть жена Федора Садко. А тут девочка шестнадцати-семнадцати лет.
Я вправду его жена, еще более хриплым голосом добавила Надя. Скажите, где он? С ним что-то случилось?
Виктор Гай наконец овладел собой.
Вы знаете, как нам повезло. Мы уже вас погибшей считали. И случайно Ольгу встретили
Вы его давно видели?
Сейчас все расскажем. Пантелей взял ее за руку и провел к столу. Вы садитесь, перекусите.
Надя присела на табуретку, развязала платочек, и оба офицера невольно задержали взгляд на ее темных кудряшках: они были густо припорошены сединой. Теперь, когда она села ближе к окну, Виктор Гай увидел возле глаз лучики морщин, а в плотно сложенных губах затаилась взрослая боль.
Он живой?.. Только не надо меня обманывать. Я давно приготовилась к худшему.
Он не вернулся на аэродром, сказал Виктор Гай. За несколько дней до конца войны Если бы он погиб, мы бы знали. Я уверен, он живой. И найдется
Надя молчала. Ее взгляд остановился где-то чуть пониже забитого наполовину фанерой окна, худенькие руки безвольно лежали на коленях.
Виктору Гаю захотелось как-то подбодрить ее, он шагнул вперед, легонько тронул Надю за плечи они были узкие и худые, и сказал страстно, словно убеждал не ее, а себя:
Человек не иголка, вот увидите все будет хорошо. Он найдется, Надя. Мы с ним в таких переплетах бывали, и все кончалось нормально. Он снова увидел ее мужские, перевязанные шпагатом старые ботинки. Федор мой друг, и мы не оставим вас в беде. Все будет хорошо.
И не написал никто ничего, со скрытой обидой прошептала она. А я уже чуяла беду
Виктор Гай рассказал, что в домоуправлении ее считают погибшей, что там есть письмо о том, что Федор Садко пропал без вести.
Я и так знала, что пропал Иначе написал бы Он так часто писал И письма все пропали в том доме Андрейка спрашивает, а я
Ее губы дрогнули, и она замолчала, плотно сжав их. За окном, натужно воя моторами, прошла колонна грузовиков. Они подняли плотное облако пыли. В комнате запахло пеплом и битым кирпичом.
Виктор Гай раскурил потухшую трубку.