Ну что, каковы наши русалочки? спросил высокий старик с бледным, как мел, лицом. И правда! Если б не уральская снежная ночь за окном, а гоголевская майская ночь, да плыла бы в небе ясная луна, да стоял бы вдалеке заколоченный дом украинского сотника, а эти странные белые девушки танцевали бы так над затянутым ряской прудом, их и в самом деле можно было бы принять за русалок.
А девушки не танцевали. Они трудились тягчайшим и небывалым для себя трудом. Они выдували стекло.
До войны ни на одном заводе не было девушек-стеклодувов, сказал старик Павел Дмитриевич Титов, технический руководитель стеклозавода. На производстве я пятьдесят один год, считаюсь мастером всех видов стекла, а такого, чтобы девушки стекло дули, признаюсь, не видывал. Тяжкое это дело, не женское! Как началась война, у нас многих работников взяли, ну девушки и пришли на их место. Молоденькие, а откуда сила берется! Вон эти у нас уже мастераВерочка Судницина, Рая Якушева, Лена Шевякова и Валя Трифонова, а возраст их: Вале девятнадцать лет, остальнымпо восемнадцати. Задание на двести процентов выполняют.
Танцующая девушка улыбнулась бледной скользящей улыбкой: ведь даже такое простое движение лица, как улыбка, трудно дается при выдувании стекла.
В директорском кабинете стоит простой деревянный шкаф. На полках его расставлены все изделия этого завода: бутылочки с герметически закрывающейся крышкой, колбочки, сосуды, шприцы с делениями и многое другое.
Когда советская девушка стоит в очереди перед дверью донорского пункта, чтобы дать для защитников Родины свою молодую кровь, то эту кровь вольют в особую бутылочку, выдутую другой девушкой-стеклодувом.
Когда сестрица в госпитале, склоняясь над раненым, подносит ему стаканчик с лекарством, по строго обозначенной на нем дозе, то этот врачебный стаканчик сделан из стекла уральской девушки-стеклодувки.
И врач войсковой части, поддержав сердце раненого впрыснутой ему вовремя камфарой, пользуется шприцем все той же девичьей изготовки.
Нет малых работ на нашей Родине! И в каждой работесердечная, полная самоотдачи любовь к защитнику Родины, далекому бойцу.
Алексей Николаевич Толстой
Отважное сердце
Вот уж и правда, знать бы где упастьтам соломки подстелить. Немцы меньше всего ожидали такого поворота войны на русском фронте, когда 19 месяцев назад, уверенные и наглые, двинулись тремя мощными колоннами на Киев, на Москву и на Ленинград.
Начало войны для нас всегда связано с обороной и, если нападающий противник очень силен, то и с некоторым отступлением, причина этого в длительности нашей мобилизации из-за наших громадных пространств и сравнительно редкой сети железных дорог. Именно на этом построили немцы в 1941 году план разгрома Красной Армиидо конца нашей мобилизации. Они сосредоточили еще невиданные в истории войн силы и со всей яростью рвались вперед. Все преимущества были на их стороне, их полная отмобилизованность, и количество вооружения, и преимущество инициативы нападающей стороны.
У нас было только одно преимущество над нимито, что мы русские. Замечательно, что это, как раз, немцы и считали нашей слабостью, то, что мы русские, и то, что мы советские. Много веков немцы презирали и ненавидели нас. Они презирали нас за все, за наш певучий, богатый русский язык, на котором можно выражать такие оттенки чувств и мыслей, как ни на каком другом; презирали наши обычаи и повадки, непонятные немцам; и широту нашей души, и нашу, с виду неказистую жизнь, и в особенности люто и дико возненавидели они русский народ за его мировую дерзость, когда он своими силами, без чьей-либо помощи, устроил у себя социальный порядок. Недавно английский писатель Уэллс сказал о нас: «В четырнадцатом году Россия отставала от европейской цивилизации на триста лет, сейчас она руководит мировой войной».
В самом деле, наш народрусские, украинцы, белорусы и другие союзные народыза четверть века прошел трехсотлетний путь отставания и со всей отвагой, без колебания, с твердой верой в конечную победу, встретил железные полчища фашистов.
К осени 1941 года наиболее опасный для нас период войны миновал, большими жертвами, потерей территории, мы сдержали бешеный натиск гитлеровской армии; им не удалось разгромить нас в период нашей мобилизации и до конца воспользоваться всеми своими преимуществами: и это обстоятельство обозначало не более и не менее как выигрыш нами всей войны. Нанеся под Москвой тяжелый удар по немцам и остановив до весны их наступление, мы получили возможность реорганизовать Красную Армию, обучить резервы, накопить вооружение и учесть весь опыт, приобретенный нами за время этой войны.
И, самое главное, во всем народе, и в тылу и в армии, стало крепнуть и расти национальное чувство, сознание своей гордости, боль за попранную проклятым врагом нашу Родину, стала расти и крепнуть долго раскачиваемая ненависть к врагу. Немцы сами наслали на себя нашу смертельную ненависть и теперь страшно расплачиваются за это.
Летом 1942 года немцам еще раз удалось наступать, правда, в масштабе, в пять раз меньшем, чем в 1941 году. Они воспользовались тем, что мы еще не были готовы для могучего встречного удара, и глубоким клином врезались в казачьи и кавказские земли. Но на этом и окончилось широковещательное торжество Гитлера. Надувшись из последних сил, он лопнул. Русская оборона оказалась немцам не под силу. Они не прошли под Сталинградом. Там не было линии Мажино; там, в щелях, среди развалин домов, сидели советские люди, и дух упорства, ненависти и отваги Красной Армии оказался крепче всей чудовищной военной техники фашистов; там огненным котлом кипела земля; все разлеталось в прах: и железо, и камни, но красноармейское сердце оказалось крепче камня и железа. Ни одна другая армия не выдержала бы такого испытания. Немцы не прошли, Сталинград стал их могилой.
Через 17 месяцев от начала войны реорганизованная, хорошо обученная и хорошо вооруженная Красная Армия доказала на изумление всему миру и в первую голову самим немцам, что русское наступление сильнее немецкой обороны.
Немцы надеялись на железобетон, стальные плиты, минные поля, рвы, пристрелянные площади и так далее. Оборона их фронта от Владикавказа до Ленинграда, слов нет, была могуча и, казалось, непроходима. Но в ней не хватало главного: яростного, отважного сердца, готового на любой подвиг ради правого дела; за броневыми и бетонными плитами немецкой обороны бились черные сердца бандитов, обмирали в безнадежной тоске дряблые сердчишки их сообщников по мировому преступлению.
Красная Армия потрясла немецкий фронт и, ломая и опрокидывая «неприступную оборону», погнала фашистские полчища прочь со святой русской земли.
С немцами случилась такая беда, какой еще не знает история войн. За два месяца нашего наступления они полностью, до последнего солдата, потеряли целую армию в 330 тысяч человек. Это уже не поражение, а катастрофа, от которой оправиться нельзя.
За 2 месяца Красная Армия, наступая, разбила сто две дивизии противника, сто две из трехсот дивизий противника, находившихся на нашем фронте. От такого удара, очевидно, трудно и, по всей вероятности, нельзя оправиться. Наша задача теперьусиливать нажим на содрогнувшийся и отступающий фашистский фронт, не ослабевать ни дня, ни часа в развитии успеха, бить еще страшнее, еще сокрушительнее проклятого врага. Таков закон борьбы, удваивать и утраивать усилия, покуда противник не упадет навзничь, покуда черные сердца немцев не изнемогут
На горе себе ввязались они в борьбу с великим русским народом Со всей яростью это горе мы должны обрушить на их голову.
Владимир Петрович Ставский
Бронебойщик Рахманов
Сержант Рахманов со всех ног бежал по скату. Второй номер, Халилов, не отставал. Густой колючий терновник хватал их за ноги. Рахманову все казалось, что оттуда, с дальней высоты, немцы видят каждое его движение. Всем своим существом он ждал, что вот мина ударит прямо в него. Но дымно-черные с пламенем кусты разрывов вставали поодаль, злобно и отвратно выли осколки, в воздухе нарастал режущий свист. Высокие бодылья кукурузы с шорохом скрыли их. Бронебойщики бежали сейчас по балочке. Рахманов оглядывал балочку, бугры. Он понимал местность, словно читал книгу. По этой балочке наверняка пойдут танки. Отсюда до поворота за бугорне больше четырехсот метров. И лучшей позиции, чем вот эта воронка от тяжелого снаряда, нечего искать.
Рахманов, раздвинув сошки, быстро установил противотанковое ружье. Одобрительно кивнул Халилову. Тот положил рядом с ним на земле открытые патронташи. Сам прилег поудобнее со своим автоматом.
Внизу, из глубокой долины, доносился нарастающий грохот и лязг вражеских танков. Рахманов мельком глянул на Халилова. Губы того были стиснуты в синюю нитку. Рахманов сказал, ободряя товарища:
Сейчас мы им покажем!
На дорожку, раскачиваясь на большой скорости, выскочил фашистский танк. Люки его были закрыты, Рахманов накрепко прижал приклад, прицелился, унимая взволнованные руки. И не услышал своего выстрела. Танк мчался. В груди Рахманова прошла колючая стужа. Не глядя, он схватил из руки Халилова патрон и перезарядил ружье. Немецкий танк, казалось, через мгновенье раздавит его. Рахманов выстрелил в гусеницы. Танк с ревом качнулся и круто развернулся вправо. На дорожке расстелилась, да так и осталась выстеленной гусеничная лента.
Башня танка поворачивалась к нему, выщупывая цель стволом пушки. Мелькнули белые края нарезов. Рахманов выстрелил в борт танка, в моторную группу. И другой раз выстрелил опять в башню. Из щелей, незаметных раньше, ударили копья огня, и тотчас Рахманов увидел второй танк на повороте.
Береги экипаж! крикнул он и повел ствол уже перезаряженного ружья под башню второго танка.
В то же время Рахманов очень хорошо видел, как ревущее пламя охватило весь первый танк. Судорожно откинулся люк башни. Взметнулись черные руки. Мелькнуло искаженное лицо немецкого танкиста и нырнуло обратно в огонь.
Молодец Халилов! Не выпустил! обрадовался Рахманов.
Сейчас Рахманову было спокойно. Он выстрелил четыре раза, один за другим. Он чувствовал, нет, просто знал: его пули без промаха дырявят темно-серую, словно прыщавую, броню. Танк резко свернул, ткнулся в рытвину. Мгновенно и смешно выбросились из люков черные угловатые издали фигуры танкистов. Отчаянно побежали они по кукурузе назад.
Рахманов искоса поглядывал, как Халилов гнал пулю за пулей вслед удиравшим немцам.
И второй танк охватило буйное пламя. Рахманов засмеялся радостно. Вот они горят, два фашистских танка.
На повороте возникла еще башня. Рахманов открыл по ней огонь. Башня быстро ушла назад.
Рахманов поглядел на Халилова.
Товарищ сержант, хорошо стреляете! С тобой ничего на свете не страшно. Я домой напишу большой батыр Ахмет Рахманов, Изыл Батыр! стремительно и жарко выпалил Халилов. Смуглое лицо, черные с синевой глаза сияли.
Какой там батыр! Рахманов вспыхнул от гордой радости, вдруг смутился и сказал:Ты молодец: по-русски совсем хорошо говоришь!
Ты же научил! Батыр, друг!
Халилов был очень похож на брата Исраила, и в сердце Рахманова сильно толкнула боль. Брат погиб. А вот Халиловвылитый Исраил. И тот, видно, также вот улыбался и радовался в бою
Рахманов, закусив губу, вытер совсем мокрое от пота лицо рукавом и спросил:
Сколько патронов осталось?
Четыре, товарищ сержант.
Только? Ну-ка беги за патронами! По кустам быстрее пробеги. Пригибайся!
Есть! Халилов проворно скрылся в кукурузе.
Хороший вышел боец! одобрительно сказал Рахманов. И по-русски говорит хорошо. Верно! Я его научил!
Чувство удовлетворения опахнуло его своим теплом. Он сам пришел в армию, совсем не умея говорить по-русски. Его научил секретарь парторганизации за три месяца. Теперь он сам уже полтора месяца учит русскому языку восемь своих земляков-узбеков. Черные брови его нахмурились:
«Надо в тылу бойцов пополнения обучать русскому языку. Трудно воевать без русского языка. Конечно, лучше всего с детства, в школе выучиться говорить и писать по-русски. Жили, строили до войны везде вместе, а русский народстарший. Теперь воюем вместе!»
Внезапный порыв ветра обдал его тяжелым жаром. Недалеко пылали танки, гудело пламя. Внутри трещали, разрываясь, патроны. Гулко лопнул снаряд; корпус танка вздрогнул, качнулся.
Хорошо, что он высмотрел эту балочку. Он отыскал ее на рассвете, когда батальон, сбив ночью врага, занял высокий гребеньотрог хребта. Сам командир батальона одобрил и послал его сюда. Рахманова словно подняла крылатая радость.
В полукилометре левее лежала плоская и широкая вершина хребта. По ней тянулось извилистое гулкое шоссе. От хребта в обе стороны спадали отроги, разделенные балками и долинами.
Линия фронта пролегала поперек хребта, скатывалась по отрогам к степной равнине. С гребня, который занял батальон, отлично просматривались и вершина хребта, и балка, и пологая высота за глубокой долиной. Там был густой лес в багряно-золотом убранстве осени.
Немцы на рассвете открыли по хребту сильный артиллерийский и минометный огонь. Гребень, захваченный батальоном, господствовал, и немцы хотели его вернуть.
Рахманов понимал, что не по вершине же хребта бросится враг в контратаку. Лучше было действовать в обход по этим вот балочкам.
Он зорко следил за округой, за всем. По всей вершине хребта и на гребне с грохотом рвались мины, тяжелые снаряды, из-за поворота слышался гул моторов. Танки готовились к новому рывку
Куда же пропал Халилов? Ему там с товарищами хорошо, а он, Рахманов, остался один. Один! Четыре патрона! За поворотом гудят моторы. Скорее бы шли танки, что ли! Страшнее всего вот так ждать.
С высоты донеслось перемежающееся, злое, со свистом гудение «мессершмиттов». Рахманов поднял голову. Голубое сияние на миг ослепило его. Он глубоко вздохнул. Когда успело подняться солнце? Лес за долиной полыхал червонным багрянцем. Над лесом плыло упругое облачко. Оно было изумительно белым. Сердце Рахманова сжалось по внезапной и острой тоске. На хребте, на гребнях гремели разрывы. В долине, за поворотом гудели моторы танков. А он сейчас видел родной кишлак у Шахризяба: аллеи тутовых деревьев вдоль говорливых арыков, кипенье спелых, полопавшихся коробочек пышного египетского хлопкабелоснежных, как вот это упругое облачко над лесом. Вот он, Ахмет Тахтамышевич Рахманов, двадцать одного года, возвратился домой из Шахризябапод Старой Бухаройс дипломом агронома. Сердце его переполнено радостью, гордостью. Родной дом. Высокие дувалы охраняют милый и чистый дворик. Вся семья в сборе. Визжит от радости сестренка. Мать украдкой смахивает счастливые слезы. Темно-бронзовое лицо отца сияет. Он сам привез сына из Шахризяба на колхозном грузовике. У реки, пока шофер доливал воды в кипевший радиатор, отец отвел его в сторонку. Сыну никогда не забыть торжественного и очень серьезного, почти грозного лица отца.
Сын мой! Ахмет! В нашем роду ты первый агроном! Тебе далось это легко. Поехал, выучился, стал агрономом. Это не свалилось с неба, Ахмет! голос отца неожиданно дрогнул:Береги Советскую власть, Ахмет.
Рахманов громко шмыгнул носом, прогоняя внезапную слезу. В эту осень умер от простуды старый Тахтамыш, отец. И оба брата погибли на фронте. Как же там живут мать и маленькая сестренка? И в их дом ворвались горе и беда.
Сейчас перед ним горькой чередой промчались асфальтированные дороги, бесконечные обозы, разбитые повозки, жаркий солнечный день, вой немецких самолетов, взрывы, трупытакие маленькие на сухой, выжженной земле Там, под Тарнополем, Рахманов был ранен в плечо. Он быстро поправился, вернулся на передовые позиции. Осень была солнечная, теплая. Украинские дороги были забиты войсками, населением. Опять было отступление, бомбежки, грохот и смрад взрывов, трупы. Зловещими тучами, клубясь, вздымалась пыль. На окраине села, у белой хатки, осколками немецкого снаряда разорвало старуху и белокурую девочку с синей лентой в косичке.
Рахманов, худой, обугленный от жары и ненависти, первым бежал в контратаке на немцев. Он снова был ранен пулей из немецкого автомата. Это было под Полтавой.
Над кромкой земли у поворота вдруг возникла башня с тупорылой пушкой.
Опять идет! Опять! уронили сухие губы Рахманова.
Эта новая угроза врага ему и всем его товарищам и все, что только что видел он памятью и пережил всем своим существом, все это сошлось в душе его и вспыхнуло неукротимой, неистребимой ненавистью.
Рахманов мгновенно выстрелил в башню раз и другой. Танк остановился, весь выйдя на дорожку. На темно-серой броне вздрагивали косые огонькибил пулемет.
Плохо попал! со злобным отчаянием выкрикнул Рахманов, досылая предпоследний патрон.
Знобкие мурашки сыпанули по спине. Из-за поворота вышли и встали в линию с первым еще два танка. Над балочкой стремительно и визгливо поплыли зеленые и красные трассы пуль. Заклокотал глухой и злобный треск пулемета. Рахманов оглянулся. Халилова все не было. Все три танка вели огонь с места. Он выстрелил опять в первый танк. В лицо его больно ударила целая горсть земли. Вражеская очередь легла под ним, в самый край воронки.
Рахманов выскользнул из воронки и пополз, с усилием выбрасывая впереди себя ружье. Каким оно стало тяжелым и огромным, это ружье! У самого лба, обжигая кожу, просвистели пули. Он полз, задыхаясь, тяжело дыша. Тут и там вспыхивали с треском сухие кукурузные бодылья. Чуть приподнимая голову, он видел струйки огня на стеблях, синие пряди дыма. И все полз и полз подальше от дорожки, в чащобу кукурузы. Сзади взревели моторы, заскрежетало железо. Длинная, жаркая очередь срезала стебли перед ним, с силой простучала в землю. Рахманов ткнулся лицом и сразу представил себе надвигающуюся прямо на него громаду танка. Сейчас гусеницы раздавят его.
Но и я влеплю! Последним патроном влеплю!
Он рывком встал на колени, крутнулся, перекидывая ружье. Танки, уже миновав его, поднимались балочкой в гору.
Они во фланг батальону зайдут! выдохнул Рахманов в тревоге. Он выстрелил с руки, едва прицелившись. Вскочил, побежал с ружьем по кукурузе, потом по терновнику. Полы его шинели клочьями повисали на колючих кустах.
По самому гребню, где шли окопы батальона, кипели разрывы, стлался дым.
«Только бы успеть добежать до своих. Вот и терны кончаются. Только бы добежать до своего окопа. Вот он!»
Навстречу такой радостью блестели глаза товарищей, что его словно обожгло крылатое горячее счастье. Он спрыгнул в окоп, на руки товарищей, бережно принявших его.
Вот и я! Жив, здоров! Патроны давайте! Заряди ружье! Где Халилов? прокричал он весело, в изнеможении прислонившись к вздрагивающей от недалеких разрывов стенке окопа. Воды дайте! Воды! запрокинув голову, он жадно стал пить из фляжки, поданной бойцом. Оторвался с трудом:Где же Халилов? И только было прильнул к горлышку, как услышал:
Ранен товарищ Халилов.
Вода сверкающей струйкой ударила в грудь, разлетелась серебряными брызгами.
Он прибежал от вас, товарищ сержант, забрал патронташи, а тут два осколка в грудь.
Отправили его в тыл, товарищ сержант!
А патронташи здесь остались! Вот они!
Ноги Рахманова вдруг задрожали, он медленно опустился на дно окопа.
Впереди танки! тревожно и резко крикнул бронебойщик рядом.
Словно пружина подняла Рахманова.
ПТР к бою! скомандовал он и бросился к своему ружью.
Из-под горы в полтысячи метрах вырастали четыре танковых башни. Из стволов их пушек хлестало пламя. Над головой в сияющей синеве неба с воем и клекотом неслись снаряды, мины.
Это уже наша бьет! Наша бьет! азартно прокричал Рахманов.
Из соседнего окопа уже стрелял бронебойщик. Рахманов на ощупь проверил рядом с собой в бойнице патронташи. Он долго прицеливался: то вздрагивала сошка, он осаживал ее, то дымом застилало глаза.
Он положил пулюзнал это! точно в башню. И тут вокруг него грохнули разрывы. Черной стеной встала земля. Комья ударили его в лицо, в грудь, в голову. Потом сквозь пыль и зловонную гарь не вдруг стала видна воронка. Рахманов приподнялся. Соседнего окопа не было совсем. Не было ни бронебойщика, ни ружья. Зияла одна зловещая воронка. Только что были в окопе товарищи, боевые, испытанные друзья. Воронка была огромная. На скате отливал синевой зубчатый осколок. Воронка была пуста. Спокойное бешенство обняло Рахманова. Шумела, кружилась голова. Подламывались ноги. Он упирался локтями. И стрелял в башню, прицеливаясь мгновенно. Танк остановился, стреляя с места, подбитый. Рахманов стал стрелять по другому. Он не замечал ни пуль, ни близких разрывов. Второй танк загорелсяего сразу заслонило бушующим костром огня. Немцы-танкисты выскочили из люков и пропали в терновнике.
Что же там смотрят? Выпустили! с рыданием вырвалось у Рахманова.
Рахманов перенес свой огонь на третий танк. Но тот вместе с четвертым уходил за скат. Он выстрелил по скрывавшейся башне. Рука его пробежала по патронташу. Он был пуст. Рахманов яростно швырнул в окоп ружье. Уткнулся черным лицом в землю. Порывисто поднялся:
А где же два танка?
На вершине далекого бугра резко виднелись два немецких танка. Но они уже прошли окопы и вели огонь по второму эшелону.
Обходят. А у меня ни одного патрона нет! яростно, словно ругательство, выкрикнул Рахманов.
Шатаясь, он встал. С усилием поднял на плечо ружье и пошел в гору на командный пункт батальона. Он шел не скоро, не сгибаясь, пока грохот боя не прорезал голос комбата.
Сержант Рахманов, бегом!
Рахманов быстро зигзагами добежал до хода сообщения. И по нему, сгибаясь, проворно добрался до командира.
Молодец! Объявляю благодарность! командир расцепил высохшие губы и широко улыбнулся.
Служу Советскому Союзу!
Досталось сегодня?
Рахманов ответил горячо, слова шли из самой глубины его души:
Очень интересно было. Я сам желал такого боя!
Ну, бой еще не кончился! усмехнулся командир, и лицо его стало суровым. Мне еще с полчаса надо.
Два танка слева, товарищ комбат! торопливо доложил боец-наблюдатель.
Слыхал, сержант? командир батальона поднялся над бруствером, поднял к глазам бинокль и опустил его враз.
Сержант Рахманов! Выдвигайтесь на угол кустов, в окоп станкового пулемета. Остановите их! Мне нужно еще полчаса!
Есть, товарищ комбат! А
Адъютант, возьмите патроны в моем расчете!
Есть!
Через мгновенье Рахманов с ружьем и полным патронташем бежал по траншее. Потом он пробежал кустами и спрыгнул в одной траншее на опушке.
На площадке, отрытой очень старательно, стоял безмолвный станковый пулемет. Пулеметчиков не было. На земле валялись ленты, россыпи стреляных гильз. Два немецких танка были уже не дальше трехсот метров, когда Рахманов изготовился к стрельбе. Хорошо, что наблюдатель заметил их вдалеке. Да какое уж там вдалеке! По брустверу рядом брызнула, выбросив фонтанчиком землю, длинная очередь. Рахманов выстрелил. Вторая очередь прошла над головой.
«Сейчас расстреляют меня», мелькнула у Рахманова мысль.
Он снова выстрелил. В калиновый куст позади окопа с резким воем шлепнул и не разорвался снаряд.
Бронебойным бьет! Неужели в меня? Рахманов увидел танк в огне, убегающих от него немцев. И выстрелил в третий раз. Но тут же обругал себя. Другой танк на всей скорости уходил за гребень, стреляя бронебойными снарядами. Они резко выли. Оглянувшись, Рахманов увидел наши тяжелые танки. Грозно и неотвратимо шли они в атаку. Это их удара по врагу дожидался командир батальона. Рахманов счастливо улыбнулся, оглядываясь вокруг. Над высотой и лесом все еще маячило упругое белое облачко. Утро разгоралось.
Константин Александрович Федин
Мальчик из Семлева
Шел литературный вечер в Доме Красной Армии, в Москве. Из-за стола я вглядывался в ряды слушателей, затихших в торжественном и старомодном зале. Ряды уходили далеко, и лица, ясно различаемые на передних стульях, где-то на середине зала утрачивали подробности черт, а в конце сплывались в нераздельные легкие полосы, желтоватые от электричества и слегка туманные. Но повсюду общее выражение лиц объединяло их в однородную массу людей сосредоточенных, серьезных и уравновешенных тем спокойствием, какое приобретается после пройденных и выдержанных испытаний. Аудитория состояла из командиров, прибывших с фронта, и неподвижный огонь взглядов, казалось, отсвечивал опытом сражений, а сжатые рты как будто старались не выдать горечи, которой наполнен народ на войне.
Вдруг где-то во втором ряду среди суровых и взрослых людей я увидел детское лицо, выделявшееся нежностью красок и блеском чистых широких глаз.
Это был мальчик, одетый в военную форму, с худенькой шейкой, вытянувшейся из слишком просторного воротника с сержантскими петличками. Он был совсем невелик ростом и тянулся, чтобы лучше все видеть, и каждая черточка выражала трепетное любопытство, и все происходившее с публикой происходило с ним настолько в увеличенном размере, что если, посмеявшись, зал становился опять серьезным, то его тонкий рот долго еще сверкал застывшей улыбкой детского удовольствия.
Смотри, сказал я своему другу, сидевшему за столом рядом со мной, смотри во второй ряд, какой там воин.
И мы начали пристально глядеть на мальчика, дивясь его присутствию здесь, его мирному облику в воинском одеянии, всей его маленькой, необычайно жизненной фигурке.
Минут десять спустя мне передали из рядов аккуратно сложенную записочку:
«Мальчик, на которого вы указали, участвовал во многих делах партизанских отрядов и регулярных частей, дважды представлен к правительственной награде, привел десять языков».
Мы перечитали несколько раз эти строки, поворачивая в пальцах записку и так и этак, с сомнением косясь друг на друга.
Надо с ним поговорить, сказал я.
И как только кончился вечер, мы попросили разыскать в публике мальчика и привести к нам.
В смежной с залом комнате мы прождали недолго. Вскоре раздался громкий, отчетливый стук, и очень увесистая дверь неожиданно легко отворилась. Вошел плечистый, высокий, большерукий лейтенант и, громко сдвинув ноги, распрямляясь и делаясь еще выше, спросил:
Разрешите ввести?
В первый момент мы не совсем поняли, кого собирались ввести. Но лейтенант обращался к нам, а мы не имели никаких оснований что-нибудь не разрешать, и мы сказали:
Пожалуйста!
Уходя, лейтенант оставил дверь приоткрытой, и на смену ему в ее узкой щели тотчас появился мальчик в военной форме.
Так же, как лейтенант, он щелкнул каблуками громоздких сапог, вытянулся и взглянул нам по очереди в глаза.
Любопытство подавляло всякое иное выражение на его тонком заостренном к подбородку лице. Мы представились ему достойными самого внимательного изучения, и он был похож на охотника, впервые ожидающего появления из-за кустов редчайшей дичины. Я думалон непременно первый задаст нам вопрос: губы его вздрагивали, собираясь выпустить готовые слова. Но дисциплина поборола любопытство, и он стойко ждал, когда его спросят.
Давно ли в армии? спросил мой товарищ.
Вот как сошел снег.
А зимой?
Был у партизан.
В каких же местах?
Помолчав, он обернулся на высокого лейтенанта, и хотя у того был вполне доверительный и даже добродушный вид, ответил очень серьезно:
Места лесные.
Мы засмеялись, и я сказал:
Смоленские, что ли, леса-то?
Он опять посмотрел на лейтенанта и тоже засмеялся, опустив голову.
Смоленские.
В смехе его было еще столько ребячьей прелести, что я почувствовал свежее, наивное волнение, какое испытываешь, войдя в детский сад.
Сколько же тебе лет?
Четырнадцать, пятнадцатый.
Ого, а с виду ты года на два моложе.
Он пропустил это обидное замечание без всякого интереса, как будто решив терпеливо дожидаться более занятного разговора.
А откуда ты родом?
Из Семлева.
Вон что! Знаю, знаю Семлевопо обе стороны железной дороги станция и село и совсем рядомлеса.
Лестак вот, подать рукой, быстро подхватил он и весь раскрылся в своей сияющей детской улыбке, замигал часто-часто и вздернул острым носиком.
Тогда с яркостью, почти осязаемой, я увидел этого мальчика среди его родных лесов, каким он был там год или два назад, мог быть там в ту или другую минуту, на веселых тенистых холмах Смоленщины. Я увидел его, беловолосого, без шапки, с прозрачными, как осенний ручей, остановившимися на тихой думе глазами, с голубой жилкой на виске и с голубой тенью над прикрытой верхней губой. Стоит он неподвижно, чуть-чуть наклонив голову, точно прислушиваясь одним ухом, как закачался тяжелый лапник ели под перепрыгнувшей золотисто-луковичной белкой, которая сорвала прошлогоднюю еловую шишку, пошелушила ее и сердито бросила, пустую, наземь. Стоит он, слушая свист лимонной иволги, спрятавшейся высоко на осиновой макушке и словно передразнивающей журчание струи, которая выбилась из болотца внизу, под холмом. Стоит он рядом с тонной беленькой березой, ниточкой тянущейся к высокой тихой синеве, и сам он тянется своею замершей думой высоко вверх, в молчании соединившись с вечной жизнью родной природы. В прошлом этот мальчик был бы, может быть, нестеровским отроком; в будущем он станет, может быть, поэтом, русским поэтом, какого дает нам смоленская земля иное счастливое десятилетие.