С академией я покончил. А писать и здесь можно. Почему покончил? Здоровье, здоровье, Роман Ильич. А кроме того, меня всегда к земле тянуло, ты знаешь. Колхозная жизньэто то, чего я совсем не знаю
И он стал рассказывать о своих злоключениях в колхозах. Романенко хохотал, отмахиваясь обеими руками.
Они медленно проезжали мимо развалившихся, просвечивающих домов, по безлюдным, нежилым улицам. Не слышалось ни звука музыки, ни детского смеха; не лаяли собаки, не дребезжали звонки велосипедов; редкие пешеходы торопливо проходили по мертвым улицам, над которыми проносились лишь жуткое грохотанье разорванных железных крыш и назойливый скрип какой-нибудь полууцелевшей трубы или вывески. Наши и союзные корабли одни оживляли бухту.
Впрочем, на улице Ленина, поближе к Графской пристани, было довольно оживленно, а с берега Южной бухты теперь доносился дробный, как пулеметная очередь, и ни на секунду не останавливающийся звук молотов и электрических сверл.
Вот оттуда, с Северной стороны, сюда на Графскую ворвались, я помню, солдаты Второй гвардейской армии. Они переправились на пустых бочках и на гробах из какого-то немецкого похоронного бюро, и потом целые флотилии этих гробов качались на волне у берега, удивляя жителей.
Ты разве шел со Второй гвардейской?
С Отдельной Приморской, между Сапун-горой и морем.
А между вами, я уже забыл, кто шел?
Крейзер, с Пятьдесят первой.
Да-да. Я чуть было не попал к нему как раз перед штурмом. Тронулись?
На выезде, вправо от Лабораторной балки, на холме, стоял уже поднятый на постамент первый ворвавшийся в город танк. Воропаев помнил живым его экипаж. Вот тут приютился тогда передовой перевязочный пункт. Там умер Скрипкин. Чуть дальше разорвало Еланского.
Грустно было видеть поле сражения пустым, безлюдным и безгласным.
Поедем ко мне, пообедаем, пригласил Романенко, когда они подъезжали к границам города. Воропаев сначала отказывался, ссылаясь на усталость, но в конце концов должен был уступить и по-мальчишески оробел, заметив, что машина взбирается к тому дворцу, где разместилась советская делегация.
Романенко же безмятежно размышлял вслух о судьбе Воропаева, настаивая на том, что ему надо вернуться в армию, кое-что дополучить в ней да кое-что еще додать ей, а все эти похождения в колхозах по сути дела не так уж нужны для человека с воропаевским коэфициентом.
Впрочем, как ты там хочешь, а я о тебе доложу Василию Васильевичу, сказал он, взяв Воропаева за шею, и потряс его своей могучей рукой. Помнишь его по Закавказскому? Ну так вот это он и есть! Обязательно ему доложу и уверен, что это станет известно «самому».
Романенко так высоко поднял брови, произнося «самому», что Воропаев сразу понял, кого он имел в виду.
Обедали небольшой компаниейчетыре генерала да трое дипломатов. Воропаев оказался восьмым приглашенным. Он был представлен в нескольких невнятных словах, и это делало его неприятно-загадочным, как бедного родственника. Все думали, что он сейчас будет что-нибудь просить для себя или для местных нужд, и были заранее этим смущены.
Но на негочто случалось за последнее время редконашло вдохновение остроумия. Он точно задался целью влюбить в себя всех четырех генералов и всех трех дипломатови преуспел. Романенко рассказывал им о Воропаеве, немилосердно перевирая обстоятельства его жизни, с расчетом как можно успешнее осудить его настоящую жизнь. Но за Воропаева вступились. Генералы кричали, что он на сто процентов прав и надо итти в народ, раз уже навоевался вдосталь.
Дипломаты невнятно отшучивались, но в общем тоже были на его стороне.
Воропаев говорил о сельской жизни, будто провел на селе много лет. Он не завидовал тому, что Романенко на днях уедет в Югославию, а один из дипломатовв Соединенные Штаты, что все они будут вести жизнь, богатую разнообразными впечатлениями, а он останется в доме Софьи Ивановны с еще не заштукатуренными потолками, с которых по ночам сыплется пыль, взметаемая мышами, будет под дождем ходить на свои лекции и беседы или писать письма на фронт за неграмотных.
Много лет поднимался Воропаев вверх по общественной лестнице и уже привык к тому, что сегодня занимает положение более высокое, чем вчера, а завтра будет подниматься еще выше, и в этом постоянном подъеме и росте находил свое счастье.
Но теперь он думал совсем по-иному. Спуститься обратно вниз, к истокам жизни и человеческих сил, спуститься не потому, однако, что нравственно оскудел, а как бы для нового разбега перед высоким прыжком, было его потребностью, такою же сильною и полною, как когда-то подъем.
После обеда, несмотря на протесты Воропаева, Романенко поехал провожать его до самого дома.
До Воронцова с его алупкинским дворцом тебе, конечно, еще далеко, сказал он, оглядев дом Софьи Ивановны, но в общем жить можно. Кто тут у тебя?
Воропаев коротко перечислил, не вдаваясь в подробности.
Пойдем-ка в комнаты, и, не ожидая приглашения, Романенко пошел вперед. Внимательность получалась у него грубоватой.
После осмотра дома, уже садясь в машину, чтобы ехать к себе, сказал покровительственно:
Старухаведьма, а молодая, знаешь, недурна, вовсе недурна. Ну что ж, я там скажу, чтоб тебе угля и материалов подкинули. А то, может, все-таки поедем в Москву, а?..
Воропаев сухо простился с ним. Он был на грани бешенства.
А наутро, едва он успел сойти вниз к чаю, в комнату Лены, и, как всегда, сидел еще без протеза, а Танечка прыгала на его колене, раздался звон шпор, и, слегка стукнув в наружную дверь, красиво вошел Романенко.
Мир дому сему! зычно произнес он, почтительно здороваясь со старухой и издали раскланиваясь с Леной, застилавшей свою кровать. Господи, какие пышки!.. Десяток бы съел, да некогда. Поднимайся, Алексей Вениаминыч, зовут Давайте, запрягайте его, сказал он Лене.
Что же ты так, я ведь еще не служу у тебя, с вызовом сказал Воропаев, и Романенко хорошо сделал, что ничего не ответил.
Но через минуту они уже мчались по мокрому от утренней изморози шоссе. Затевался чудесный день, что было редкостью для февраля. Море, прикрытое сверху синеватою дымкой, огненно щурилось на горизонте. Горы курились. Облака не плыли, а восходили вверх. Босоногая девочка пробиралась тропинкой с пучком подснежников в руке.
Стой! Воропаев остановил машину и поманил к себе девочку. Ты чья?
Твороженкова, обиженно ответила она, перебрав плечами.
Каких Твороженковых?
Ну, каких! Таких, которые напротив вас живут, что вы, не знаете? совсем уже зло отвечала она.
А-а-а! Так ты будешь ЛенкаГолая коленка?
Ага! рассмеялась девочка. А то я прямо спужаласьчья да чья, будто сами не знаете.
Давай сюда цветы!
Да товарища Сталина, думала, увижу. Может, проедет. Ну, ладно, берите.
Воропаев протянул букетик Романенко, тот отвел руку.
Что ты, что ты!.. Подаришь какой-нибудь даме.
Было уже далеко за полдень, когда Воропаев вышел от генерала, которому представил его Романенко. Завтракал он на этот раз в компании с какими-то незнакомыми генштабистами и одним заместителем наркома. Разговоры, естественно, шли о том, как происходили совещания и встречи участников конференции, кто что сказал, кто на что намекнул; но как ни были интересны эти разговоры, Воропаев почти не прислушивался к тому, что говорилось за столом.
Он был взволнован и утомлен только что происшедшей беседой и еще находился в ее атмосфере, решая, правильно ли вел себя, и не сделал ли ошибок, и не произвел ли глупого впечатления. Ему сноваи теперь уже вполне официальнобыло сделано чрезвычайно лестное предложение о возвращении на действительную.
Нам нужны не ваши ноги, а нужна голова и ваше умение владеть военным пером.
Месяц тому назад я был здесь прохожим, сейчас я уже деятель. Да и людей тут сейчас никого нет.
Не боитесь погрязнуть в мелочах?
Нисколько!
В таком случаежелаю побед.
Конечно, разговор был намного длиннее и разнообразнее, но сейчас, когда Воропаев вспоминал его, важным, решающим казалось только это немногое. Обедать пришлось снова у Романенко, а затем он попросил отправить его домой. Теперь, когда он отверг предложение о возвращении в этот мир, ему показалось тут беспокойно и неуютно. Они вошли с Романенко во двор, усыпанный крупным гравием. Протез скользил с камня на камень.
Когда за сыном в Москву поедешь, позвони и заходи, произнес Романенко тоном расставанья.
Само собой. Тут ведь тоскливо. В Москву приеду жадный до новостей, примирительно сказал Воропаев, на короткое мгновение пожалев, что он отрезал все пути возвращения в столицу.
Глупишь ты, глупишь, Алексей Вениаминович очень сердечно начал было Романенко, но тут их неожиданно окликнули и попросили вернуться, но не туда, откуда они только что вышли, а в парк на южной стороне дворца.
Обоих? переспросил Романенко, откровенно не зная, что ему делать теперь с Воропаевым, и надеясь, что скажут: «Нет, вас одного, товарищ генерал», и тогда можно будет попрощаться и отправить Воропаева одного.
Никак нет, товарищ генерал, одного полковника. Романенко покраснел, как вишня.
Так ты вот что, Алексей Вениаминович, сказал он, не глядя на Воропаева, я пойду к себе, а ты, как освободишься, садись в мою машинуи дуй к себе! Ну, лады!
Они наскоро обнялись, и Воропаев, смущаясь за Романенко, заковылял вслед новому провожатому. Повернули за дома. Прошли караул. Провожатый остановился. Вместе с ним остановился и Воропаев. Провожатый растерянно взглянул на него и чуть повел в сторону взглядом, и в тот же момент Воропаев услышал голос, который нельзя было не узнать.
Пожалуйте сюда, товарищ Воропаев, не стесняйтесь. Воропаев, однако, не двигался, ноги ему не подчинялись. Он увидел Сталина.
В светлом весеннем кителе и светлой фуражке Сталин стоял рядом со стариком садовником у виноградного куста, вцепившегося узловатыми лапами в высокую шпалеру у стены. Глядя на Воропаева, он еще доказывал садовнику что-то, что их обоих, было видно, интересовало всерьез.
Вы попробуйте этот метод, не бойтесь, говорил Сталин, я сам его проверил, не подведет.
А садовник, растерянно и вместе с тем по-детски восхищенно глядя на своего собеседника, разводил руками.
Против науки боязно как-то, Иосиф Виссарионович. При царе у нас тут какие специалисты были, авоздерживались.
Мало ли от чего они воздерживались, возразил Сталин. При царе и люди плохо росли, так что женам с этим считаться не следует. Смелее экспериментируйте! Виноград и лимоны нам не только в ваших краях нужны.
Климат, Иосиф Виссарионович, ставит знак препинания. Ведь это нежность какая, тонкость, куда ее на мороз! показывал он рукой на виноград.
Приучайте к суровым условиям, не бойтесь! Мы с вами южане, а на севере тоже себя не плохо чувствуем, договорил Сталин и сделал несколько шагов навстречу Воропаеву.
Ах, боже мой! прошептал садовник.
Как делать глупости, так он впереди, а как отвечать за них, так его с места не сдвинешь, сказал Сталин, и Воропаев с ужасом увидел, что он идет к нему навстречу, протягивая руки и улыбаясь своей всепоглощающей улыбкой.
Рассказывали мне, что вы тут колхозы в атаку водите. Очень интересно, хотя и не совсем правильно, на мой взгляд.
Сталин поздоровался и, не выпуская руки Воропаева из своей, повел к столику и плетеным креслам, в одном из которых сидел Вячеслав Михайлович Молотов. К нему то и дело подходили дипломатические работники и что-то на ухо докладывали, и он отвечал им вполголоса. Руки его были заняты бумагами. Он пожал плечами, извиняясь улыбкой за свою занятость.
Сталин был спокоен до неправдоподобия. Казалось, из всех интересов в мире его сейчас наиболее занимает воропаевская судьба и еще, может быть, белесо-синее небо, тепло прильнувшее к морю, на которое он, ласково щурясь, время от времени взглядывал.
Воропаеву показалось, что Сталин не постарел с тех пор, как он его видел в последний раз, на параде 7 ноября 1941 года, но резко изменился в ином направлении.
Лицо его, все то жезнакомое до мельчайшей складки, приобрело новые черты, черты торжественности, и Воропаев обрадовался, приметив их.
Лицо Сталина не могло не измениться и не стать несколько иным, потому что народ глядел в него, как в зеркало, и видел в нем себя, а народ изменился в сторону еще большей величавости.
Вячеслав Михайлович помог преодолеть смущение первых минут, и разговор стал общим.
Мне рассказывали о вас, и, на мой взгляд, вы хорошо поступили, сразу же сказал Сталин, что избрали себе районную деятельность. У нас еще, к сожалению, много таких людей, которые предпочитают быть чиновниками в Москве, нежели хозяевами на периферии.
Он взглянул на Молотова, и тот улыбнулся, точно зная, кого именно имеют в виду эти слова.
Есть еще такие люди, продолжал Сталин. Но скоро их время кончится Расскажите, какие нужды, по вашему мнению, самые неотложные? Не стесняйтесь, говорите. Сталин поудобнее сел в кресло и протянул руку к папиросной коробке. Трубки почему-то не было с ним.
Люди, ответил Воропаев. И в первую очередьумные люди, товарищ Сталин.
Сталин негромко засмеялся, поглядывая на Молотова, и тот тоже улыбнулся.
Умные люди везде нужны, сказал Вячеслав Михайлович.
Делать надо умных людей, товарищ полковник, быстро и как бы приказывая, сказал Сталин, делать самим на местах, не ожидая, пока они свалятся вам на голову из Москвы. Как же так? Нигде не сказано, что хорошие работники родятся только в Москве.
Растут, конечно, и здесь, но медленно, а нужда велика, везде голо, отвечал Воропаев, чувствуя, что в этом вопросе он не встретит поддержки Сталина.
А как вы сами живете, не легко? искоса взглянув, спросил Сталин, будто желая узнать не столько то, что ему самому уже хорошо известно, сколько услышать тон ответа.
Не легко.
Вот это хорошо, что попросту сказали. А то спросишькак живешь? Замечательно, говорит, живу, а на деле выходит, что не каждый день обедает Да, живем пока плохо, но скажите колхозникамскоро все решительно изменится к лучшему. Вопросы питания страны партия будет решать с такой же энергией, как в свое время решала вопросы индустриализации. Все сделаем, чтобы люди начали хорошо жить. Лучше, чем до войны. Расскажите о людях, кто они, откуда, что делают.
Воропаев на мгновение задумался, выбирая, с кого бы начать, но, видно, Сталину показалось, что Воропаев ищет формулировок, и он недовольно поморщился.
Не ищите формулировок, дайте живые зарисовки. Мы уже сами как-нибудь сформулируем.
И Воропаев стал взволнованно рассказывать о всех, кто был ему близоко Викторе Огарнове, Паусове, Цимбале, о Марии Богдановне с ее детским санаторием, Аннушке Ступиной, о семье Поднебеско, Городцове, о всех тех, с кем он мечтал о будущем.
А говорили, вам люди нужны! удивленно сказал Вячеслав Михайлович. Да у вас питомник. Мы сами у вас скоро начнем брать.
Сталин долго молчал, зажигая и раскуривая папиросу.
Если таким, как эти Поднебеско, тихо, точно самому себе, сказал он, дать силу, хорошо шагнем Или эта девушка Ступина она на одной ненависти к немцам жизнь поднимет. Конечно, если эту силу верно направить. А Цимбала вы берегите, не давайте в обиду. Такие беспокойные старики нужны, их молодежь ценит Ну, еще кто есть?..
И еще и еще расспрашивал, задумывался, внезапно уходил в себя, точно сравнивая услышанное сейчас с услышанным ранее и определяя, где правда, и снова оживлялся, радуясь каждому новому имени.
Услышав от Воропаева о том, как тоскует Городцов по хлебу, как видит он во сне поля пшеницы до горизонта, встал и прошелся, раздумывая.
Воропаев тоже встал, не зная, следовать ли ему за Сталиным, или остаться у стола, но Молотов сказал:
Сидите, Иосиф Виссарионович любит походить, подумать. Возвращаясь к столу, Сталин сказал:
Тоска по хлебуэто хорошо. Это тоска по самому главному. Но виноград, инжир, яблокиони тоже нужны. Вы ему скажите, этому Городцову Он человек военный, поймет, что вы тут вроде второго эшелона, резерв. С хлебом решим, за вас возьмемся.
Он оживился, вспомнив свой разговор с садовником.
Вот садовниксорок пять лет работает, а все науки боится. Это, говорит, не пойдет, другое, говорит, не пойдет. Во времена Пушкина баклажаны в Одессу из Греции привозили как редкость, а лет пятнадцать назад мы в Мурманске помидоры стали выращивать. Захотелипошло. Виноград, лимоны, инжир тоже надо на север проталкивать. Нам говорили, что хлопок не пойдет на Кубани, на Украине, а он пошел. Все дело в том, чтобы хотеть и добиться. Вы ему так и скажите, еще раз повторил Сталин. Как он сказал, этот Городцов: вижу, говорит, во сне хлеб?