Да. Вижу, говорит, во сне, как пшеницу убираю. Проснусьплечи болят от работы, и в комнатах свежим зерном пахнет.
А может, такого Городцова в степные районы на пшеницу бросить? вдруг предложил Сталин. Русский человекхлебороб. Подумайте. Поговорите с вашим руководством. Ну, еще о ком расскажете?
Бесконечно взволнованный этим душу сжигающим разговором, Воропаев опустил руку в карман шинели и вместе с платком вытащил и уронил наземь букетик утренних подснежников.
Провожатый, что был невдалеке, поднял их, и Воропаев снова опустил цветы в карман.
Сталин с любопытством глядел.
Карманы, насколько я знаю, не для цветов, сказал он убежденно. Дайте ваши цветы. Вот мы как сделаем, и присоединил их к огромному букету, стоявшему на столе в широкой и низкой вазе.
Или, может быть, вы кому-нибудь их предназначили? Воропаев рассказал о маленькой Твороженковой, о том, как она мечтала подарить эти цветы Сталину и как неожиданно сбылась ее мечта. Сталин забеспокоился, чем бы ему отдарить Твороженкову, и, вызвав кого-то, попросил принести несколько пирожных в специальной корзиночке.
Как только эта корзиночка была принесена, Воропаев попросил разрешения итти.
Молодец, что так поступили, молодец, сказал на прощанье Сталин. Никого не слушайте, кто ругать будет. Чиновников у нас и так чрезвычайно много. Молодец, молодец!..
И прямо взглянув в глаза Воропаеву, как-то сверкнул лицом, точно по лицу его промчался луч солнца.
День уже клонился к закату, когда он вышел из машины у ворот своего дома и, не заходя к Лене, наружной лестницей поднялся к себе наверх.
Она постучалась тотчас же.
Корытов ругается, по всему городу ищет, своим тихим, ровным голосом сообщила она. Я сказала, что какой-то генерал заехал. Знаю, говорит, пьянствует где-нибудь с генералами, вместо того чтобы работать.
Пошли ты его к чорту, своего Корытова. Ты знаешь, Лека, я у Сталина сейчас был На вот, отдай Ленке Твороженковой пирожныеСталина подарок
Лена подалась вперед и замерла в немом вопросе. «Что ж, останетесь или уедете?»говорил ее взгляд.
Он сказал, что я правильно поступил.
И точно разговор был и о ней и точно «правильно поступил» относилось не только к районной работе Воропаева, но и к ее судьбе, она неслышно подошла к нему, взяла его руку и приложила к своей щеке. Щека ее дрожала.
Я полежу один. Никого не хочу видеть
Я никого не пущу, лежите. Кушать будете? Дельфиньей печенки мама достала, целый праздник.
Не буду.
Он лег поверх одеяла. В комнате было недавно протоплено. Она присела у кровати. И он, сначала сбивчиво, а потом с огневым воодушевлением, стал вслух переживать все, что произошло с ним сегодня. Он рассказывал в лицах, и Лена отлично поняла, как все это происходило, и «улыбалась и разводила руками в лад его повествованию. Вдруг он остановился на полуслове, провел ладонью по волосам:
Да ведь этого же так в себе нельзя оставить! Не могу же я носить в себе такое сокровище, прятать его Беги, зови своего Корытова.
Он обнял ее.
Звать его не надобно, Алексей Вениаминыч, твердо и решительно заявила Лена, отстраняя руки Воропаева. Разве о Корытове там был разговор? Не было. А товарищ Корытов был зван туда? Не был. А на каком основании вы о районе там делали сообщение? Обидится человек.
Воропаев улыбнулся правильности ее замечаний.
Кроме того, что ревность пойдет и зависть, я бы так сказала: для самих вас не хорошокакая-то реклама выходит.
Значит, можно утаить?
Зачем утаить? Вы делайте так, как вам советовали а вслух зачем говорить?
Так ведь не из чего больше, как из любви, понимаешь, Лена, из любви к нему
Любовь делами сильна, Алексей Вениаминыч, слов у всех перебор, делнедохватка, и, быстро встав, пошла к двери.
Он не останавливал ее. Но когда она уже была на балконе, он крикнул вслед через дверь:
Я за сегодня помолодел, слышишь? Помолодел на тысячу лет.
Что? не разобрала она, но по голосу чувствовалось, что улыбнулась и ждет его ласки.
Он крикнул еще громче:
Моложе на тысячу лет.
Молодейте себе на здоровье!
Как, как, как? все не унимался он и звал Лену обратно, крича так, что, должно быть, слышно было на улице у Твороженковых, но она не вернулась.
Наутро совет Лены показался Воропаеву неверным. Сказать о вызове к Сталину было, конечно, нужно, и как ни неприятен был ему разговор на эту тему с Корытовым, избежать его не представлялось возможным.
Воропаев начал без предисловий.
Корытов слушал, глядя в окно и растирая рукой висок.
Естественно, естественно, то и дело повторял он ни к селу ни к городу. Ты, значит, ограничился кругом своих? Естественно. А что же ты об Алексее Ивановиче Сухове ничего не сказал? Лучший бригадир. И о табаководах ни слова?
Так ведь я не делал доклада о районе в целом, а рассказывал о людях, мне известных.
Естественно, естественно, повторил Корытов, по-прежнему не глядя на Воропаева, и чувствовалось, что ему неловко расспрашивать, был ли разговор лично о нем, и что он встревожен этим до крайности. Поскольку это частный случай, обобщать не будем, сказал он.
Как это обобщать?
На бюро ставить не будем и вообщедля большого тиража, так сказать, не пойдет.
С удивлением смотрел на Корытова Воропаев.
Я понимаю, что тебе завидно. На твоем месте я сам, может быть, реагировал бы так же. Но как же я могу умолчать о словах, обращенных к Городцову, сказанных касательно Поднебеско?
Ты мне сказал, я приму во внимание, посоветуемся, сделаем выводы. А Городцов при чем? Ты ему только скажи, всему свету раззвонит: обо мне, мол, был разговорто-то и то-то. И еще, чего доброго, переврет. Категорически запрещаю.
По-твоему, это называетсяне будем обобщать? Подумаю. Я еще не знаю, прав ли ты, но, кажется мне, совершенно не прав.
Они расстались, утомив друг друга и твердо зная, что им уже никогда не стать друзьями.
Слухи, однако, родились быстро. Дня через три к Воропаеву примчался Цимбал с Городцовым, сообщив, что Огарновы, Юрий Поднебеско и Ступина едут с попутным грузовиком. Гости не сообщали о цели своего приезда, но их серьезный, взволнованный вид многое объяснил.
Ступина вломилась в комнату, едва дыша. Она не поздоровалась, а, прижав руки к горлу, остановилась в дальнем от лампы краю комнаты. Варвара, о чем-то бойко рассказывавшая еще на лестнице, вошла на цыпочках, поскрипывая новыми полуботинками. Юрий и Виктор Огарнов молча кивнули Воропаеву, будто пришли не в гости, а на заседание.
Лена попробовала чем-то занять гостей, но на нее оглянулись с таким недоумением, что она растерянно замолчала.
Никто не разговаривал. Все ждали, чтобы Воропаев заговорил.
Воропаев сидел за письменным столом, наблюдая за лицами.
Я расскажу вам удивительный случай из моей жизни, начал он. Это частный случай. Мое личное переживание. Я вам доверяю его, как друзьям. Понятно? Чтобы каждый из вас сделал вывод для себя. И только для себя. На днях мне выпало счастьебыть вызванным к товарищу Сталину. Я вошел, когда он заканчивал разговор со стариком садовником
С Иван Захарычем? перебил Цимбал. Ну-ну.
Не знаю, как его зовут. Вхожу яот волнения сначала не могу увидеть Сталина.
Стоп, стоп, стоп, Городцов, остановил его движением руки. Рассказывай толком, Алексей Вениаминыч, как я рассказываю. Где деле было? Присутствовал кто?
Да какое это имеет значение, где было. Ты за главным следи!
А чтоб я знал, где главное, ты обо всем сообщай. Ну, входишь поощрял его Городцов, боясь, что рассказчик не доскажет самого нужного.
В комнате стихло. Гости встали со своих мест и окружили Воропаева.
Он вышел из-за письменного стола и остановился посредине комнаты.
Сталин о чем-то беседовал с садовником, рекомендовал ему какой-то способ культуры или прививки, а тот возражал, говоря, что климат нам многого не позволит.
Цимбал попробовал что-то заметить, на него цыкнули, Товарищ Сталин рекомендовал ему смелее экспериментировать, не бояться науки.
Ясно, Иван Захарович был, теперь как бы точно удостоверившись в том, кто был собеседником Сталина, и недовольный этим, сказал Цимбал. Сорок лет в жмурки с природой играет.
Тсс, тсс, тсс!
А потом товарищ Сталин заговорил со мной, слегка пожурил за штурмовщину
Значит, уже доложили, с гордостью за точную работу аппарата заметил Городцов. Смотрите ж, ей-богу, какая оперативность.
Воропаев побагровел.
Дадите вы мне рассказывать или нет?
Давай, давай!.. Только ты, как мина замедленная, только нервы вымотал. Складней рассказывай! Городцов вытер платком пот со лба. Ему хотелось самому быть у Сталина, он уверен был, что ничего не перепутает, не утаит.
пожурил за штурмовщину, потом стал о людях расспрашивать, кто у нас тут, как работает, кто такие Да отодвиньтесь вы маленько, что вы сгрудились Я рассказал о всех вас.
Все молчали, глядя на него и не дыша.
Я рассказал о Цимбале
Сталину? переспросила Ступина.
о тебе, Юрий, и о Наташе, о тебе, Городцов, о тебе, Виктор, и о тебе, Аннушка. О том, как тяжело вам и как много делаете вы, как побеждаете трудности, как строите жизнь.
Гости молчали.
Рассказал я, как ты пшеницу во сне видишь, Городцов.
О, господи, что же это вы, товарищ Воропаев язык-то у вас как повернулся А он что?
Он прошелся, подумал, говоритэто тоска по главному, по большому. Велел передать тебе, что ты тут второй эшелон, резерв. С хлебом решится, за нас возьмутся. А если, говорит, тяжело будет Городцову, перебросьте его в степь, на пшеницу.
Меня? В степь? Нет уж, ваше коммунике я опровергну. Где я сталоттуда меня не собьешь. Так вам и надо было сказатьЯ и без вашей степи силу покажу. Вот как вы должны были сказать. Именно так.
Да замолчи ты, сосед, сказал Юрий. Ничего плохого не было сказано. А какую заботу проявил Сталин, ты чувствуешь? Подумал о твоей судьбе.
Да что ядефект имею, что вы обо мне разговор такой завели? Не больной, кажется. Нет, не то сказали, не то.
Аннушка Ступина вышла из темного угла и, раздвинув столпившихся вокруг Воропаева, стала перед ним, бледная и молчаливая. Она ничего не могла спросить, она просто ждала, что падет на ее долю.
Воропаев обнял ее за дрожащие плечи.
А о тебе я рассказал, как ты прошагала Европу, как сражалась с немцами в лагерях, какую святую ненависть к врагам пронесла через все испытания. И он
Сталин? спросила она одними губами.
Да. Он сказал: «Если одну ненависть этой Ступиной»
Так и сказал: Ступиной?
Да. «Если одну ненависть этой Ступиной направить по верному путигоры, говорит, можно свернуть».
Правильно. Могу. Это он верно сказал. И прозвал меня по фамилии?!
Она бросилась на шею Воропаеву и, обнимая его, заговорила:
Ну зачем вы про меня рассказывали? Как же мне теперь жить? А?
То есть как это? не понял ее волнения Воропаев.
Как же мне теперь жить? Сталин сказал, что Ступина горы может сдвинуть А ясдвинула? С головой вы меня выдали! Жила себе, никто не знал, и вдруг вспомнит когда-нибудь товарищ Сталин: а что эта Ступина Анна, как она там, проверьте, скажет он Ой, аж страшно мне!.. Может, конечно, он и забудет обо мне, а вдруг не забудет. Я ж теперь навеки покоя лишусь.
Погоди, дочка, мы все покоя лишились от этого разговора. Выкладывай, Вениаминыч, все до последнего слова. Секретов тут никаких быть не может.
Воропаев стал передавать слова Сталина о том, что вопросами питания правительство займется, как в свое время занимались промышленностью, что трудности временны и нужно думать, как им тут поднять все виды хозяйства.
Городцов слушал, недовольно морщась.
Как в окружение попали, честное слово. В трудное положение ты нас поставил, сказал он, когда Воропаев закончил рассказ.
Что добрым словом помянул, за то, конечно, спасибо, а что перехвалилэто перегиб. В сам-деле, даст приказ проверить а у нас что?.. Вот же какой человек, Алексей Вениаминыч, неосторожный.
Да, поагитировал, согласился с Городцовым и Цимбал. Теперь хоть через себя перепрыгни, а показатели надо дать.
Они вздохнули. Виктор Огарнов добавил:
Вроде как получили награду, а за чтонеизвестно.
А какие там эксперименты этот Иван Захарыч производит? спросил Юрий. Надо нам этого Ивана Захарыча потрясти за душу, выяснить, какой ему совет дан. Старик жадный. Вчера я его виделслова мне не сказал.
Скажет он тебе! А ведь, чорт лысый, сам ни за что с делом не справится, и Цимбал сказал Городцову:Поедем к нему?
Обязательно, ответил тот. Надо сразу хвататься за практический предмет. Поехали.
Варвара Огарнова шумно опрокинула табурет, выбежала из комнаты. Лицо ее было красно от сдерживаемых слез. Она пыталась что-то сказать, но только махнула рукой, выходя за дверь. О ней ничего не было сказано, и это глубоко обидело ее.
Всем стало как-то неловко за Варвару.
Поехали, поехали, заторопился Городцов.
Стали прощаться.
Аннушка Ступина тоже решила ехать со всеми, хотя Лена ее удерживала.
Нет, нет, я тоже поеду, я не могу, настаивала Аннушка. Я какая-то другая стала, Лена, вы знаете. Я сразу какая-то большая стала, будто меня на ответственное место определили. Нет, нет, я ни за что не останусь, как же так, и первая выбежала из комнаты во двор, увлекая за собой всех остальных. Когда подвода тронулась, она запела, и долго ее тонкий, почти ребяческий голос прорывался сквозь шум улицы.
Глава восьмая
В начале апреля 3-й Украинский фронт двигался через Венгрию к Австрии.
Моторизованный поток разливался подобно весеннему паводку, не знающему преград. Двигались газы, се-те-зе, эмки, виллисы, низенькие жукообразные пежо и высокие, колченогие, задом наперед, татры с запасной шиной впереди и мотором сзади, сражались доджи, шевроле, мерседесы, ДКВ, любовно прозванные «Дерево-Клей-Вода», хорхи, ван-дереры, ганемаки, адлеры, штейеры, фиаты, ягуары, автоунионы, изотто-фраскини, испано-суизы и еще многое другое, безыменное, сборное, чему давно уже нельзя было подыскать названия и определить тип или марку. За боевыми подразделениями торопились тылы.
Сотни остророгих, палевой раскраски, быков и тысячи высоких ширококостных коней с коротенькими, как метелки, хвостами, запряженные в подводы, фургоны, каруцы, арбы, фаэтоны, кабриолеты, фуршпаны, плетенки, тачанки; бесчисленное количество велосипедовдамских, мужских, гоночных, детских, грузовых с ящиком впереди; старинных дормезов и даже дворцовыхс золотыми гербамиголубых венских карет позапрошлого столетия, скрипучих и малоподвижных, с выдвижными подножками, с высокими козлами для кучеров и балкончиками для лакеев позади кузова; верблюды из астраханских степей и ослики из Таджикистана, курчавые монгольские лошадки везли на себе хозяйство наступающей армии.
Пехота, по сути дела, перестала существовать. Все ехало. Никто не шел пешком, кроме пастухов, погоняющих огромные стада овец, свиней и коров, медленно пылящих в самом конце армейского потока. Впрочем, и пастухи меланхолично сидели верхом на коровах.
Десятки приказов о приведении в порядок транспорта и культуры маршей не всегда достигали должного эффекта. Теперь, когда война приблизилась к своей долгожданной цели, каждый мечтал до предела ускорить темпы и уж никому не хотелось бить сапоги по венгерскому и австрийскому асфальту, а хотелось подъехать к победе обязательно на чем-нибудь трофейном.
Уставшие после затяжных боев у Будапешта и озера Балатон, сильно поредевшие и насчитывающие небывало высокий процент раненых, оставшихся в строю, полки делали теперь броски по пятьдесят километров за ночь, стов сутки. Какая тут, к чорту, пехота могла соперничать с этим едущим на рысях войском, которое само кормило своих быков и само же заправляло горючим свои мотоциклы и автомобили, не требуя ни горючего, ни продовольствия, ничего, кроме боеприпасов, и настаивая только на непрерывном движении вперед и вперед, к концу войны.
Бросок к Вене был необходим резкий, точный, каждый это отличнейшим образом понимал, и первыми были оставлены позади быки. На бычьих обозах устроились раненыетоже вопреки всем приказам, двигавшиеся не в тыл, на восток, к госпиталям, а вперед, за своими дивизиями, но в приличном, никому не мешающем отдалении. На быков же отгрузили часть имущества, ранее занимавшего грузовики. На быках двигались трофеи, не потребные для боев. На быках шел самый тыловой тыл, шел медленно, но все же не стоял на месте, а как бы участвовал в общем течении.