Хуоти взглянул на девочку и тут же опустил голову, словно стыдясь чего-то. На душе вдруг стало нехорошо
В Пирттиярви было много бедных семей. Но, пожалуй, беднее всех жила семья Охво Нийкканайнена, изба которого стояла чуть в стороне от остальной деревни. Очень редко видели в этой семье чистый хлеб. Раньше, когда Охво был здоров, они еще кое-как перебивались. Но однажды осенью, перевозя сено Хилиппы, Охво провалился под лед и у него так разболелись суставы, что он даже с постели не мог подняться. Пришлось его семье жить на подаяния. Старшая дочь Палага пошла батрачить к Хилиппе, но помощи от нее пока что не было она все еще отрабатывала прежние долги. И детей бог дал Охво, как нарочно, целую дюжину. Его жена опять была на сносях и не могла сама идти просить милостыню, поэтому и сунула суму в руки дочери Наталии.
В пушистые, черные как смоль косички Наталии вместо ленты была вплетена суровая льняная нитка. На латанном-перелатанном отцовском пиджаке была одна-единственная большая пуговица от какого-то старого пальто, а остальными пуговицами служили почерневшие деревянные палочки.
Христа ради, чуть слышно сказала Наталия и с мольбой взглянула большими черными глазами на мать Хуоти, подававшую на стол горячие лепешки.
Доариэ взяла со стола кусок лепешки и протянула девочке.
Спасибо, прошептала Наталия, положила лепешку в сумку и удалилась так же робко, как вошла.
Хуоти вышел из-за стола. Ему уже не хотелось есть перед ним стояли черные влажные глаза Наталии. Он выскочил на улицу.
Направо от избы Крикку-Карппы, за прогоном, находился поросший травой заброшенный участок земли. В деревне его называли Миккиным пустырем, по имени прежнего его владельца, ушедшего в соседнюю деревню в примаки. Обычно на пустыре мальчишки играли в рюхи. По воскресеньям нередко собирались и взрослые мужики, тоже бросали палки и дружно ржали, когда кто-нибудь, проиграв, возил на спине своего победителя. Со временем пустырь так утоптали, что в сухую погоду на нем можно было танцевать кадриль. На этой площадке молодежь устраивала летом танцы.
От избы Пульки-Поавилы до пустыря всего каких-нибудь триста саженей, но по пути надо в двух местах перелезать через изгородь. Деревня так перегорожена изгородями, что если захочешь попасть в другой конец ее, по крайней мере в десяти воротнях вытянешь жерди.
По дороге Хуоти встретил и Олексея. Когда они пришли на пустырь, там уже было полно молодежи. Стайками подходили девушки в ярких праздничных нарядах, здоровались, обнимая друг друга, и становились в сторонке от парней. Стояли они, застенчиво потупясь и поджав губы. Застенчивость считалась признаком хорошего поведения и благонравия. Особенно славились умением показывать свою скромность девушки Аконлахти. У парней Пирттиярви даже появилась поговорка: «Стесняются, как девушки из Аконлахти».
Среди девушек стояла и дочь Хилиппы Евкениэ. На плечи ее был наброшен черный шелковый платок с яркими зелеными цветами, из-под платка виднелись рукава белой сорочки с таким множеством сборок в запястьях, что рукава казались надутыми воздухом. Голова была повязана ярко-красной шелковой лентой. Завязывая утром свои волосы, Евкениэ прошептала при этом: «Пусть так вспыхнет и моя любовь». На игрище она пришла, спрятав под сорочкой на груди пучок мужских волос. Она верила, что и к ней «прилетит любовь на крыльях, расписных санях прикатит»
А знал ли Ховатта, что у кого-то на груди хранится пучок его волос?
Ховатта старший из детей Хёкки-Хуотари. Внешне он был похож на отца такой же коренастый, плечистый и рыжий. Нос прямой, под ним мягкий пушок, которого еще не касалась бритва. Брови густые, почти сросшиеся над переносицей, глаза темно-серые. На мочке правого уха родинка, похожая на каплю свернувшейся крови.
Деревенские бабы ожидали, что этой осенью Ховатта женится. Сам он еще ничего окончательно не решил, хотя в шутку и намекал бабам, что скоро устроит свадьбу. По возрасту ему уже подошла пора жениться. Место для избы он присмотрел, и девушка, которую он собирался привести в свой новый дом, давно уже была у него на примете. Но Ховатта пока ничего ей не говорил. Она тоже стояла там, среди девушек, так же потупясь и поджав губы. Но это была не Евкениэ, а одна из тех, что пришли на праздник с погоста.
На пустыре был и сам Хёкка-Хуотари. Попыхивая табачным дымом, он, как всегда, что-то рассказывал мужикам. Те, слушая его, покатывались со смеху. Хуоти тоже остановился послушать.
Пойдем, потянул его Олексей, не любивший слушать россказни отца.
Хёкка-Хуотари был известный балагур и зубоскал, в молодости охочий до женщин. Да и после того, как женился, он ходил по чужим бабам. Кто-то нашептал об этом его жене. Она сделала вид, что ничего не знает, а сама, срезав у себя под мышкой пучок волос, подложила их под воротник тужурки мужа. То ли это подействовало, то ли болезнь Олексея, но вскоре Хёкка-Хуотари переменился свою жену иначе не называл, как «голубушка моя ненаглядная» и ласкал ее каждую ночь. Но на игрища Хёкка-Хуотари продолжал ходить и теперь, хотя ему было уже под пятьдесят, а выпив, мог пуститься и в пляс, но чаще он поддерживал общее веселье, рассказывая всякие истории. Сейчас он рассказывал, как однажды в молодости он сватался к дочери богатого Косси-Петри.
На трех лошадях подкатили к дому. Ну вот, значит, сват выложил дело. Сохья согласна. Леший бы ее побрал, думаю. Мать тут же ставит самовар. Ну, пропал, думаю. Ведь я же не всерьез, а так, смеха ради Сохья на голову выше меня, да и глаза у нее косые. Подмигнул я свату. Вышли мы во двор покурить. «Что ж делать-то будем?» спрашиваю. «Ничего, выкрутимся», отвечает сват. Ну, ладно Косси-Петри был мужик богатый и жадный, что наш Хилиппа. Картошку и ту с кожурой жрал. Дошло дело до приданого. Косси-Петри дает перины пуховые, корову Сват ему: «Мало!» «Ну, жеребенка еще дам», говорит Косси-Петри, а больше ни на что не соглашается. Сват ему: «Мало». А меня уже смех разбирает. Ну ладно, думаю. Еще две мережи посулил Косси-Петри отдать. А сват требует еще и половину невода. Косси-Петри ни в какую Пулька-Поавила и его зять тоже были на пустыре.
Расскажи-ка лучше, как ты тогда в Саво сказал Поавила и загадочно усмехнулся.
Тс-с! цыкнул на него Хёкка-Хуотари.
Случай, на который намекнул Поавила, был для него самым неприятным. О нем знали, кроме самого Хуотари, еще несколько мужиков, коробейничавших в то время с ним. Поэтому он поспешил переменить тему разговора.
Ханнес слушал Хёкку-Хуотари, разинув рот. Хуотари взглянул на него и, подмигнув сидевшему рядом с ним на травке Крикку-Карппе, сказал:
Да, у Ханнеса силенок маловато. Ему ни за что не уложить Хуоти на лопатки.
Хёкка-Хуотари любил по воскресеньям потехи ради стравливать мальчишек.
Я не буду, сказал Хуоти и собрался уйти.
Уу-у пробурчал отец.
Крикку-Карппа потирал слезящиеся глаза.
Чего боишься? подзадоривал он Хуоти. Ты же верх возьмешь.
А вот не возьмет, возразил Ханнес и сделал шаг к Хуоти.
Хуоти подался в сторону, но Хёкка-Хуотари подтолкнул его к Ханнесу, и они оказались лицом к лицу.
Хуоти-то покрепче. подзадоривал Крикку-Карппа, поигрывая своей бляхой.
Да нет, не крепче, возражал Хёкка-Хуотари.
Не скажи Смотри, смотри
Хуоти боялся, что Ханнес, как всегда, подставит подножку и поэтому, улучив момент, сам применил этот прием. Ханнес и глазом не успел моргнуть, как оказался на земле.
Что я говорил! засмеялся Крикку-Карппа и полез в карман за кисетом.
Ханнес вскочил и, дрожа от злости, опять бросился к Хуоти.
Хуоти отскочил в сторону и схватил с земли камень. Чтобы не дошло до драки, он обернул все в шутку.
А тебе не попасть вон в тот кол, сказал он Ханнесу. Давай, кто первым попадет.
Ханнес в нерешительности остановился и тоже стал искать подходящий камень.
На просторы Пирттиярви
Лодка выплывает
запел звонкий девичий голос. Песню тотчас же подхватили.
Доариэ стояла вместе с другими бабами, наблюдая со стороны, как веселится молодежь. С ними, замужними женщинами, была и Анни в ярко-желтой вышитой бисером парчовой сороке. Всего лишь год назад, в прошлый Ильин день, она стояла среди девушек, так же потупясь и поджимая губы. Тогда она впервые встретилась со своим будущим мужем, с Хуму-Хуоти. Придя на праздник в Пирттиярви, Хуму-Хуоти с первого взгляда влюбился в Анни. «Мы созданы друг для друга», сказал он ей сразу. Ему пришлось порвать со своей бывшей невестой, выплатив родителям за позор пять рублей из денег, заработанных на сплаве. И вот Анни уже ждет ребенка. Сам Хуму-Хуоти играет в сторонке в карты со старшим сыном Хилиппы Тимо.
Погляди-ка. Ваш Ховатта-то шепнула Доариэ на ухо жене Хёкки-Хуотари.
Ховатта танцевал с девушкой, пришедшей на праздник с погоста, и что-то все время нашептывал ей на ухо. Жена Хёкки-Хуотари и сама уже давно следила за ними. Почему-то вдруг ей вспомнился монах Епифан Потом в памяти всплыли воспоминания далекой молодости.
А как ты влюбилась в своего Поавилу? неожиданно спросила она у Доариэ.
Да не знаю. Как-то уж так получилось, засмеялась Доариэ. На танцах Поавила посмотрел мне в глаза, сердце так и обожгло. А-вой-вой
Паро тоже засмеялась. Точно так же заглянул ей в глаза и Хуотари, потом проводил до дому и дал в знак обручения свой крестик.
Но тут она увидела своего Олексея, одиноко стоявшего возле изгороди, и сразу погрустнела. Олексей был красив. Над высоким чистым лбом вьются светлые волосы. Глаза большие и синие, очень умные. Рослый и стройный, как бы кружил он девушек в танцах, будь у него руки и ноги здоровые. Но никуда не годны его ноги и руки, не жизнь с ним, а одно мучение. Не будет из него никогда работника Поглядев, как танцует и веселится молодежь, Олексей незаметно ушел с пустыря. Паро тоже с тяжелым сердцем пошла домой.
А Ховатта все танцевал с девушкой с погоста и жал ей руки.
Только Евкениэ никто не приглашал на танец. От обиды на нее напала икота.
Кто-то вспоминает
Иво схватил Евкениэ сзади за бока.
У кого украла черную шерсть?
Но это не помогло. Икота Евкениэ прекратилась только после того, как за мельничным мостом раздался выстрел.
Сваты идут! крикнул кто-то.
В каждый Ильин день в Пирттиярви обязательно откуда-нибудь приходили сваты. Так что если бы на этот раз праздник прошел без сватовства, это было бы большим чудом. Услышав, что идут сваты, бабы зашушукались, заволновались.
А жених-то кто?
Оказалось, свататься пришел из Аконлахти сын Юрки Нихвоева Онтто. Все думали, что он посватает дочь Охво Палагу, а он протянул свой носовой платок дочери Хилиппы.
Сочтешь ровней берись.
Кровь отхлынула со щек Евкениэ и дыхание так перехватило, что она не могла ничего сказать. Придя в себя, Евкениэ дрожащей рукой схватилась за платок Онтто и в слезах убежала. Дома она поклонилась в ноги родителям и попросила их благословения.
Нихвоев Юрки со своей огромной семьей жил почти так же бедно, как и Охво Нийкканайнен в Пирттиярви. Он хотел, особенно после смерти жены, чтобы сноха, которую сын приведет, пришла в дом не с пустыми руками.
Но Хилиппа не признал Онтто достойным своей дочери.
Если даже женихов получше не найдется, все равно в снохи Юрки свою дочь не отдам, сказал он сердито, и левое веко его задергалось.
Евкениэ, плача, убежала в свою горенку. Она слышала, как сваты пинали в избе скамьи и все, что попадалось под ноги.
Да сидеть тебе век сиднем
на родительской на лавке,
чтоб скамья насквозь прогнила,
чтоб последняя собака
на тебя не посмотрела.
Евкениэ заткнула уши, чтобы не слышать, как сваты клянут ее.
Хилиппа схватил из угла голик и распахнув настежь дверь, крикнул сватам:
Вот вам бог, а вот порог
Жена Хилиппы стояла, испуганно прижавшись к печке, не смея перечить мужу.
А ты чего стоишь? рявкнул Хилиппа ей, когда сваты, попинав и порог, вывалились во двор.
Мать Евкениэ торопливо схватила с загнетки горсть золы и бросила ее через порог в сени, чтобы сваты не унесли у дочери счастья на женихов.
Евкениэ в голос рыдала в своей горенке, проклиная бездушного отца. Досталось заодно и Мавре.
Молодежь на пустыре веселилась до самого вечера. Уже спустились сумерки, и на прогоне зазвякали колокольчики возвращавшегося из леса стада. Хозяйки заторопились домой, чтобы впустить коров в загон.
Когда Поавила вернулся домой, его встретила встревоженная жена.
Юоникки куда-то запропастилась, сообщила она.
Обычно их корова первой бежала домой и уже издали мычанием просила хозяйку открыть ворота загона.
А-вой-вой, что же с ней случилось? охала Доариэ, все еще глядя на мельничный мост. Труко, труко, коровушка моя, иди домой, кормилица моя, звала она корову, но Юоникки не было видно. Сердце Доариэ чуяло беду, и на глаза невольно навернулись слезы.
Поавила тоже встревожился. Жито прихватило заморозком, а тут еще вот корова куда-то пропала. Он уже начал в своей душе строить разные планы, как же ему теперь быть пойти на лесозаготовки или, может, заняться ловлей птиц. Но в глубине души он все еще надеялся, что корова придет домой. Может быть, медведь потревожил коров и Юоникки отбилась от стада и заблудилась в лесу. Но стадо вернулось домой спокойно, коровы не бежали испуганно, как бывает в тех случаях, когда медведь нападает на стадо. «Нет, видно, не в медведе дело, что-то другое стряслось с Юоникки», размышлял Поавила, укладываясь спать.
Корова не пришла и к утру. На рассвете Поавила с сыновьями отправился на поиски.
Настоящего пастбища в Пирттиярви не было. Скот пасся в лесу. Правда, летом он не уходил дальше окрестных болот и лужков. Но под осень, когда вся трава на них была съедена, коровы, случалось, забредали и в глубь леса, где росло больше грибов. Поэтому верстах в четырех от деревни выгон был отгорожен от леса завалом общими силами свалили деревья так, что из них образовалась изгородь. Правда, многие из них уже сгнили и ушли в землю, и скот во многих местах мог легко пройти через завал. Этот отгороженный завалом выгон Поавила разделил на участки и направил сыновей в разные стороны.
Хорошенько смотрите топкие места и берега ручья, наказывал он Хуоти, который вместе с Олексеем пошел в сторону Вехкалампи, захватив с собой кошель на случай, если по дороге попадутся грузди.
В лесу уже чувствовалась осень. Березы стояли еще зеленые, но той свежести и аромата, что бывает летом, уже не было. Осины тоже поблекли, местами на них появился багрянец. Переходя через болото, Хуоти вдруг ощутил под ногой что-то твердое и стал разрывать мох. Подо мхом оказались мостки, сделанные из круглых бревен. Олексей от кого-то слышал, что здесь был настил, построенный шведами еще в те времена, когда они совершали набеги. Видимо, это было в очень давние времена, потому что мостки ушли глубоко в болото и нигде поблизости не было видно даже следа от дороги.
Мальчишки дошли до завала и повернули назад. На обратном пути на берегу ручья, впадающего в Вехкалампи, Хуоти заметил что-то пестрое. Юоникки?
Она была уже мертвая. Задние ноги коровы провалились между вьющимися по берегу ручья толстыми корнями деревьев, и она не смогла их вытащить. Ее мутные глаза были выпучены, язык вывалился изо рта.
Разглядывая мертвую Юоникки, Хуоти вспомнил о черном баране, которого вчера закололи, чтобы задобрить лесного владыку. Не помогли заклинания Срамппы-Самппы Не помогло и то, что бабушка, выпуская весной коров в первый раз в лес, зажгла лучины по обе стороны дверей хлева и просила: «Кормилец наш, святой Олессиэ, в этот хлев приведи всех моих коровушек»
VIII
Пулька-Поавила стоял с серпом под мышкой на краю ячменного поля, разглядывая сморщенные тощие колоски. Только теперь, когда началась жатва, окончательно стало ясно, какой урон нанес хлебам заморозок. На душе Поавилы было горько. Он даже не обращал внимания на ворон, которые большими стаями кружились над полем и то и дело, совершенно обнаглев, садились чуть ли не у ног Поавилы и клевали зерно с колосьев. Вспугнутые, они неохотно взлетали и опять рассаживались на изгороди и на елях кладбища.
На озере катились белопенные волны, и отсюда, издали, казалось, словно белые барашки пробегают ряд за рядом по темно-синей глади. У мыса Весанниеми на волнах качалась лодка. Видимо, старый Петри отправился проверять свои сети. Лес за заливом был по-осеннему желто-зеленым.
Хёкка-Хуотари со всей семьей тоже жал свое поле.
Иди, покурим! крикнул Поавила, увидев, что сосед воткнул серп в суслон и выпрямился, чтобы дать отдых занемевшей спине.
Поля Пульки-Поавилы и Хёкки-Хуотари разделяла ветхая, косая изгородь. Перелезая через нее, Хёкка-Хуотари сломал одну из жердей. «Надо бы изгородь поправить», подумал Поавила.
Бог в помощь жнецам, приветствовал Хёкка-Хуотари.