Да, прошло достаточно много времени, чтобы спокойно оценить былое. И чтобы понять, отчего вышло у них все так, а не иначе.
Легче всего было объяснить это тем, что будущие чайковцы (и женский кружок Корниловой, из которого вышла она, и кружок Марка Натансона) взросли на идеях этического социализма. Но такое объяснение было бы если не совсем неверным, то, во всяком случае, неполным; да и слишком оно на поверхности лежит. Тут, безусловно, иная причина. Иначе ни За что не понять, почему некоторые кружки, существовавшие примерно в то же время, нечаевцы к примеру, зиждились на другихи таких несхожих! основаниях. Возможно, в момент своего возникновения чайковцы и сами до конца не осознавали этого, и тогда можно лишь удивляться безошибочности их нравственного чутья, но сейчас у Сони не было ни малейшего сомнения в том, что как раз нечаевщина и заставила чайковцев обратить столь пристальное внимание на этическую сторону взаимоотношений.
Да, да! Именно нечаевщина. И именно заставила. Иезуитские ухватки, аморализм, возведенный в принцип, лживость и вероломство, пропитавшие насквозь нечаевскую организацию, все, решительно все вызывало у чайковцев не просто даже неприятиеотвращение.
«Нравственно все, что способствует торжеству революции. Безнравственно и преступно все, что мешает ему». Чудовищно слышать подобное из уст человека, всерьез считающего себя революционером! Даже если специально задаться целью скомпрометировать, опорочить революционное дело, худшего не придумаешь. Гнусный поклеп. Истинные революционеры ничего общего с этим не имеют. Прежде всего, мы люди и потому не должны, не вправе чувствовать себя стоящими выше законов нравственности и гуманности, а следовательно, свободными от них. Скорее наоборот: именно мы всегда и во всем должны быть образцом человечности.
Нечаевщина олицетворяла собой и неискренность в отношениях между товарищами, обман друг друга, стремление любой ценой к «генеральству» в организации; а если к этому присовокупить демагогические вопли о немедленной революции, к которой-де Русь давным-давно готова, славный букетик получался, ничего не скажешь. Разве что у зеленой молодежи могла вскружиться голова от всего этого. Большинством же петербуржцев, более искушенных в политической жизни, призывы Нечаева (а он выступал в Петербурге везде, где только мог, сил не жалел, вербуя сторонников) воспринимались не иначе как попытка взбушевать море в совершенно тихую погоду, попытка с негодными средствами, которая не чем иным и не могла закончиться, кроме как бессмысленной гибелью людей.
Среди тех, кто был против Нечаева, наиболее резко и непримиримо выступал Марк Натансон. Нечаев несолоно хлебавши уехал: сперва в Женеву, потом в Москву, где вскоре и наступила трагическая (и одновременно позорная) развязка: убийство своего же товарища (уж не для того ли совершенное, чтобы устрашить остальных?). Так и возникв противовес нечаевщинекружок чайковцев, сознательно основанный на противоположных началах: на полном доверии друг к другу, на равенстве всех членов, а прежде всего, на высоком уровне нравственного развития каждого.
Да, мотивы нравственного порядка всегда были на главном месте у чайковцев, и эта закваска, по счастью, оказалась неистребимой. В своей щепетильности, в пуританском своем ригоризме они, быть может, кое в чем и перебарщивали, доводили свой максимализм до крайности, сегодня, пройдя через опыт последующих лет, 0 некоторых фактах тогдашней их жизни Соня могла уже судить беспристрастно, даже с улыбкой. Да и как было, к примеру, не улыбнуться наивности, с какой они принимали новых членов! В неписаном их уставе был знаменательный пункт: для вступления в кружок требовалось согласие всех без исключения его членов; одного отрицательного мнения было достаточно, чтобы предложенный кандидат не вошел в кружок. Так отведена была кандидатура студента-медика Низовкина, хотя она была предложена такими уважаемыми членами кружка, как Сердюков и Чайковский, отведена потому, что против высказался юный Миша Купреянов, указавший на болезненное самолюбие Низовкина и его чрезмерную обидчивость, качества, по его мнению, несовместимые с требованиями кружка. Разумеется, Низовкин не был принят. И ведь что поразительноинтуиция не подвела Купреянова! Низовкин стал предателем, выдал на процессе 193-х всех, кого знал
И еще был случай. Он потому особенно запомнился, что Соня имела непосредственное к нему касательство. На одном из заседаний она резко выступила против Александрова, не посмотрела на то, что он был одним из основателей кружка. Человек очень неглупый, даже и с талантом, этот Александровчем дальше, тем большестал почитать себя вождем и великим деятелем, для которого извинительно многое, чего нельзя простить обыкновенному смертному. Любитель выпить, он к тому же не отличался особенной чистоплотностью в своем отношении к женщинам, как ни скрывал он свою личную жизнь, кое-что из его похождений все же всплывало наружу. Дело дошло до того, чторядом с другими своими очень размашистыми планами деятельностион стал проповедовать среди женской части кружка более чем своеобразные воззрения на свободу любви. Бабники по сей день нет для Сони худшего прозвания, нежели это! Александрова удалили из кружка; было это в марте семьдесят третьего, а вскоре обнаружилось, что он неразборчив и в денежных делах: растратил две с половиной тысячи рублей, предназначенных для издания за границей нелегальной литературы
Нравственная атмосфера, при которой все чуждое, инородное немедленно отторгается Сейчас факт этот важен не столько даже сам по себе, сколько тем, какое влияние он оказал на последующее. Ведь что там ни говори, а главная причина, почему она не сразу, далеко не сразу вступила в «Землю и волю», хотя в эту организацию вошло немало и чайковцев, главная причина была в том, что появилось много новых, незнакомых людей, которым уже не так дороги были прежние традиции, которые мыслили себе организацию по-иному. Новая структура организации, отсутствие между ее членами доверительностис этим трудно было смириться.
И как же она противилась новым веяниям! Сколько сил положила, чтобы основать свой кружок, точнеевосстановить, воссоздать заново кружок чайковцев!
Она жила тогда в номерах огромного дома Фредерикса (что напротив Николаевского вокзала), снимала три комнаты. Так подучилось, что квартира эта стала не только пристанищем для многих, а как бы штабом, куда приходили чайковцы и те из числа освобожденных после процесса 193-х, кто пользовался безусловным доверием. Идея о создании своей организации витала, что называется, в воздухе. И дело тут было не просто в кружковом патриотизме; впрочем, нет, это тоже было, сейчас это очевидно; но все же главное, что объединяло ее приверженцев, это неприятие организационных принципов «Земли и воли».
Складывалось впечатление, что больше всего землевольцев занимала конспирация, здесь они усердствовали как могли. С легкой руки Клеменца, сказавшего однажды в шутку: «Это какие-то троглодиты, скрывающиеся в недоступных расщелинах», шутливое прозвищет р о г л о д и т ынадолго закрепилось за ними. Но это не так страшночрезмерная конспирация. Хуже было то, что устав землевольцев предполагал полное подчинение меньшинства большинству. Похоже было также, что троглодиты не очень-то верят даже друг другу. Соне, воспитанной на принципах равенства всех членов и абсолютном доверии, такая централизация казалась прямо-таки кощунственной, она готова была усмотреть в этом стремление руководящей группы к генеральству, к диктаторству, словомчуть ли не возвращение к нечаевщине. Нет, решила она тогда, только не это!
ТоварищиВерочка и Женя Фигнер, Богданович, Клеменц, Морозов, Софья Лешерн, Саблин, Якимова, короче, всего сорок или около того человекпридерживались такого же мнения. Собравшись однажды все вместе, они приняли свою программу и даже избрали бюро. Порешив на этом, большинство, однако, разъехалось кто куда: одничтобы устроиться в деревне, подальше от полиции, другиечтобы уладить свои семейные и финансовые дела, третьидля поправки подорванного тюрьмой здоровья. По ряду причин (из которых не последней был арест и ссылка многих членов едва народившегося их кружка) группа вскоре распалась. Соня трудно переживала неудачу. Происшедшее воспринималось ею тогда трагическикак крах всех надежд и верований. Потребовалось изрядно времени, чтобы осознать, что их кружок, по сути, был мертворожденным ребенком: слишкоммногого они не учитывали, затевая свое дело, слишком многого
В чем же дело? Почему она так долго держалась за старое? Консерватизм мышления?.. Да, сейчас, в конце семьдесят девятого, это бесспорно. Традиции традициями, но как они сами по себе ни прекрасны, нельзя же вечно жить в детских пеленках, хотя, быть может, и блаженно это состояние Пришло другое время, коренным образом переменились обстоятельствав том-то и беда ее была, что она не учитывала всего этого. Сейчас даже непонятно, как могла она не принимать в расчет хотя бы уроков «хождения в народ». Ведь яснее ясного, что не только инертность крестьянских масс привела к поражению, но еще более, возможно, отсутствие у нас, пропагандистов, общей организации, единого руководящего центра. Мы были распылены, как песчинки в пустыне, каждый действовал на свой страх и риск, а если прибавить еще нашу беззаботность и неосмотрительность, принципиальное нежелание подчиняться кому бы то ни былокартина и вовсе складывалась удручающая. Так что удивляться нужно не тому, что властям удалось переловить всех нас, а скорее тому, что для этого понадобилось им целых два года
Выход тут был только один, и как раз тот, который нашли землевольцы: силе противопоставить силу. Честь и хвала им, первым землевольцам. Они раньше всех поняли, что против организованного войска может с успехом выступать лишь еще лучше организованное войско. А коли так, то, конечно, немыслимо строить серьезную революционную организацию только на чисто товарищеских отношениях, их должны заменить отношения деловые, основанные на безусловном подчинении всех и каждого единой дисциплине. И чтобы этого добиться, прежде всего нужно было повести борьбу против привычек и нравов, губительных для любого тайного общества, против «широкой» русской натуры, которая в наших условиях так часто оборачивается легкомыслием и преступной (поскольку ставит под удар всю организацию) безответственностью. Да, только на этой основе мы и могли устоять!..
Сегодня, конечно, легко рассуждать с такой категоричностью; безмятежное, спокойное занятие. Но боже мой, какая буря бушевала в ней всю прошлую весну и лето! Это сейчас все просто и ясно: иного пути, мол, не было и быть не могло. А тогдавот мука была! все не могла избавиться от ощущения, что находишься как бы в разреженном воздухе и разламывается от нехватки кислорода голова. Нужно было перемучиться этим, переболеть, чтобы возродиться в новом качестве.
Иным было проще, они как-то сразу пристали к землевольцам. Но нет, она не завидовала им, ей всегда, даже и в более ранние годы, было необходимо самой доискаться истины; так уж она устроена, что не может просто принять на веру, любую перемену ей надобно выстрадать, зато уж, решившись на что-то, бестрепетно шла до конца.
Мысль об этом была более чем к месту. Не получается ли у нее и теперь так, что она не вступает в «Народную волю» единственно потому лишь, что опять цепляется за старые свои понятия? В силу все того же своего консерватизма? Не этим ли, не чересчур ли горячей ее приверженностью к традициям, к тем взглядам и представлениям, которых держалась длительное время, вызван главный ее вопрос, обращенный к себе: действительно ли необходимв нынешних условияхстоль резкий поворот к террору?
О, дай-то бог, если это так? Если новое направление и впрямь возникло как неизбежность, как следствие неотвратимого хода вещей! Пусть тогда она и помучается, страшась сделать ошибочный шаг, не беда А что как сомнения ее не беспочвенны? И вовсе не она совершает ошибку, медля присоединиться к ним, а онивсе те, кто не видит другой возможности добиться цели кроме как. прибегнуть к казням?..
Неожиданно вылезли все из подкопадруг за другом. Не пора ли обедать, хозяюшка? Что ж, обедать так обедать, у меня давно все готово
6
Она и рада была, что обед. Не так даже рукам нужен был отдыхголове. Пока хлопотала вокруг стола, не до мыслей было, не до воспоминаний. И хорошо, а то измучилась, истерзалась. Неглупо сказано: на думахчто на вилах Так и есть.
Пообедали быстро. Кроме пельменей (хорошо хоть, заготовили их вчера с избытком) да чаю с хлебом, ничего больше и не было. Соня вызвалась сделать еще яичницумного времени не займет, но все отказались. Сыты, мол.
Не сразу полезли в подкоп, постояли еще у окна, покурили. Снег стаял почти, во многих местах обнажилась темная, сырая земля. Наконец-то, подумала Соня; вроде неоткуда теперь новой воде взяться. Должно быть, не она одна думала об этом. «Только бы дождь не зарядил», сказал Баранников. Да, дождь, эхом и с тревогой подумала она; от такого неба (висело оно низко, было цвета затасканной рогожины) любого окаянства ждать можно.
Опять первое ведро пришло снизу не скоро.
Царь, та нечаянная встреча с ним Вот бы никогда не подумала, что этот случай хоть как-то отзовется в ней! И через столько времени! Чуть не через три года!..
Это тем более было странно, что даже и тогда, в Крыму, ее не слишком-то занимал высочайший визит на фельдшерские курсы, которые она в то время заканчивала: было и было, велика важность; а потом и вовсе забываться стало. Но вот отчего-то вспомнилось; такой, в сущности, пустяк, а застрял-, таки в памяти; и поразительнопустяк этот уж не кажется пустяком А впрочем, удивляться тут особо нечего. События, те или иные, важны не только сами по себе; главноекакие зарубки оставляют они в душе. Так что, получается, лицезрение ею воочию императора не прошло бесследно; пригодилось вот, стало даже необходимым в сегодняшнем разговоре с собойкак необходим, скажем, изначальный удар камертона Так сошлось все в тот год, 1877-й, что одно сразу следовало за другим и было тесно связано: она впервые увидела царя; затем ее затребовали в Петербургна суд; затем позорная экзекуция, которой был подвергнут осужденный на каторгу Боголюбов; и, наконец, выстрел Веры Засулич в грозного и всемогущего Трепова, петербургского градоначальника, возмездие за поругание человеческого достоинства Не этот ли выстрел и есть первый шаг к террору, не здесь ли начало всех начал?..
Итак, апрель, Симферополь, выпускной, акт на фельдшерских курсах. На этом торжестве, когда Соне, в числе других, была вручена внушительного вида бумага с золотым тиснением и гербовой печатьюсвидетельство, и изволил присутствовать как раз находившийся в ту пору в Крыму Александр II. Хотя и на отдыхе, был он тем не менее в парадном мундире, точь-в-точь как на большом портрете за его спиной; и вообще он до смешного повторял себя на этом портрете: та же величавая, исполненная державного достоинства посадка головы, такой же добрый, чуть усталый взгляд, порою Соне казалось, что он ни на минуту не забывает о портрете за. спиной и делает все, чтобы соответствовать своему парадному изображению. Эти юные существа, казалось, думал он, принимая ту или иную позу, должны навеки запечатлеть его в своей памяти не просто государем и всевластным повелителем, а еще и мудрым ласковым отцом, неустанно пекущимся об их благе. И девицы о, девицы, разумеется, были вне себя от счастья! Подумать только, их вступление на благородное фельдшерской поприща освящено высочайшим вниманием самого государя! Отныне вся их жизнь будет протекать под этимзнаменательным знаком, как не усмотреть в том перст судьбы!
Соня с любопытством глядела на царя. С любопытством, не больше того. Во всяком случае, ничего похожего на ненависть к нему она не испытывала. Разглядывая его, она думала о том, что военный мундир молодит его; если обрядить его в цивильное платье, он ничем не будет отличаться от тех престарелых сановников, какие нередко в бытность отца петербургским губернатором хаживали в их дом. Потом она стала гадать, чем вызвано желание его императорского величества почтить своим посещением более чем заурядные их курсы; кажется, догадалась: незадолго до того началась война с Турцией, со дня на день ожидалось прибытие в Симферополь первой партии раненых, и вот им-то, новоиспеченным фельдшерицам, и предстояло ходить за увечными героями; таким образом, своим посещением будущих сестриц милосердия государь-император как бы наглядно демонстрировал и милосердие свое, и глубокую отцовскую скорбь
Потом (все глядя на доброе и печальное лицо государя) она подумала вдруг о том, какой дивный конфуз вышел бы, доложи ему сейчас кто-нибудь, что в его присутствии и вдобавок от его имени«по указу его императорского величества», так ведь значится в свидетельстветоржественно возводится в сан фельдшерицы не просто дворянка Софья Львовна Перовская, дочь действительного статского советника, а опасная государственная преступница, привлеченная к ответственности за участие в «Большом обществе пропаганды» и лишь до суда отпущенная на поруки к родителям; Но нет, ничего такого, разумеется, не могло случиться: лишь один человек здесь знал, что она за птичка, но это был устроивший ее на курсы доктор Бетлинг, старинный друг семьи.