А поработать в бараках для раненых ей тогда так и не пришлось. Вызвали в полицейскую часть, вручили повесткунемедленно отправиться в Петербург, предстать перед судом. Следствие тянулось так долго (без малого четыре года), признаться, Соня уже не верила, что возможен суд. Ничего нелепее такого разбирательства нельзя было придумать, слишком оно шито белыми нитками, дело о «преступной пропаганде», дело, по которому в одном только семьдесят четвертом году арестовано в тридцати семи губерниях почти две тысячи человек. Мыслимо ли было (так, по крайней мере, казалось ей) объединять в одном деле столько людей, притом не только не связанных друг с другом, но подчас вообще незнакомых?.. Между тем следствие, вопреки здравому смыслу, шло и шло, и вот ее вызывают на суд
Заехав на денек в Приморское (там же, в Крыму) попрощаться с родными, она, как могла, успокаивала мамубедняжка, та совсем извелась, плакала не переставая. Скорее всего меня оправдают, говорила она маме; разве отпустили бы на поруки, тем более после полугодового заключения, если бы собирались снова посадить в тюрьму?.. Мама кивала, говорилада, да, конечно, иначе не может быть, а сама явно ничему этому не верила, плакала и плакала, и всю дорогу в Петербург Соня только и думала что о маме, о том, сколько горя доставляет ей невольно
Петербург ошеломил своими новостями. Она часами молча сидела с прикушенной губой: то, о чем рассказывала, не скупясь на подробности, Лариса, жена Синегуба, до сих пор томившегося в Петропавловке, казалось мучительным, кошмарным сном
Многие арестованные уже не предстанут перед судом: не выдержав жутких условий одиночного заключения, одни погибли от болезней, другиепокончили с собой, третьисошли с ума. В этом скорбном мартирологе значится имя и Миши Купреянова, такого юного, такого талантливого Вновь арестован Марк Натансон Недавний процесс 50-ти закончился жесточайшей расправой: пятнадцать человек, в том числе шесть женщин, приговорены к длительной каторге.
Героически, другого слова не найдешь, вели себя на этом процессе Софья Бардина и Петр Алексеев! Отлично зная, к чему это может привести, они не побоялись в своих речах бросить открытый вызов. Бардина говорила в заключительном слове о том, что, какова бы ни была ее участь, она не просит у судей милосердия и не желает его. Преследуйте нас, как хотите, говорила она, я глубоко убеждена, что такое широкое движение не может быть остановлено никакими репрессивными мерами; за нами сила нравственная, сила исторического прогресса, сила идеи, а идеи, как известно, на штыки не улавливаются
Бардину Соня не знала лично. Зато Алексеев, Петр Алексеев, хорошо был известен ей. Той осенью (было это в семьдесят третьем) она с Сергеем Синегубом и Тихомировым поглощена была пропагандой среди питерских рабочих, даже поселилась (чтоб быть к ним поближе) на заводской окраине за Невской заставой. И вот как-то вечером явились на квартиру к Синегубу трое незнакомыхткачи с суконной фабрики Торнтона. Один из нихон-то и оказался Алексеевымобъяснил, что, прослышав вот о даровом обучении рабочих, они пришли просить пообучать и их; вообще-то они уже умеют читать, даже и пишут, но уж больно охота познать, что это за такие наукиеография и еометрия. Заниматься с ними (и, разумеется, не только «еографией» с «еометрией») вызвалась Соня, но занятий было не так уж много: ее вскоре арестовали.
Полно, поминутно удивлялась она, читая его речь, да тот ли это Алексеев? Возможно ли, чтобы это был тот самый стриженный под кружок увалень? Сколько же ему надо было узнать и продумать, чтобы уже через три года произнести эту зрелую речь! Еще неизвестно, кому теперь у кого пришлось бы учиться Заканчивая свою речь, Алексеев сказал на суде (вот ведь странно какне заучивала специально, а слово в слово, кажется, запомнилось!): «Русскому рабочему народу остается только надеяться самим на себя и не от кого ожидать помощи, кроме как от одной нашей интеллигентной Молодежи. Она одна братски протянула нам свою руку. Она одна до глубины души прочувствовала, что значат и отчего это отовсюду слышны крестьянские стоны. И она одна неразлучно пойдет с нами до тех пор, пока подымется мускулистая рука миллионов рабочего люда, и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!» Соня почувствовала вдруг, что плачетот гордости, от радости. Воистину непобедима армия, которая пополняется такими бойцами!..
В ряду новостей была еще одна отрадная. По инициативе рабочихкак результат широкой пропаганды в их среде6 декабря 1876 года на Казанской площади произошла большая демонстрация. Здесь впервые было поднято знамя с вышитыми на нем словами «Земля и воля», этот девиз и стал впоследствии названием новой организации. Во время разгона демонстрации как раз и был схвачен Боголюбов, осужденный потом на каторгу
Приехала Соня в Петербург (по той повестке из суда) в июне 1877 года. Тем временем всех, кто содержался в Петропавловке, перевели в дом предварительного заключения: верный признак того, что близится процесс, Тюремный режим в «предварилке» был куда мягче. Арестованным даже можно было носить передачине только еду, а и книги. Разрешены были и свидания (разумеется, лишь с близкими). Во время этих свиданий Лариса умудрялась при прощальном поцелуе обмениваться с Сережей Синегубом микроскопическими, скатанными в трубочку и завернутыми в фольгу записками.
Чтобы получить возможность беспрепятственно посещать тюрьму, Соня назвалась невестой Тихомирова. Сама собой появилась вскоре мысльа не обвенчаться ли им?" Ведь если Тихомирова по приговору суда отправят в Сибирь (семейных отправляли обычно в Сибирь), в этом случае, пусть даже Соню оправдают, она сможет поехать с ним и, живя на воле, заниматься устройством побегов. Вряд ли меж ними была любовь (хотя Тихомиров в то время всерьез, кажется, вообразил, что питает к ней пылкие чувства и по этой причине не может жить без женитьбы), но это и не имело особого значения: фиктивныеради делабраки были обычным явлением. На случай, если власти обратятся по этому поводу к отцу, она попросила маму сделать все так, чтобы отец (он жил тогда уже отдельно от мамыв Петербурге, но обращаться к нему самой было выше ее сил) не чинил ей препятствий. От отца ответа на мамино письмо не последовало, да это было уже и не важно: Тихомирова выслали не в Сибирь, а к родителям на Кубань, естественно, что отпала и необходимость в таком браке.
Но это так, попутно Не надо отвлекаться. Главное сейчас, что она была «невестой» Тихомирова и, в качестве таковой, каждое утро приходила на свидание с ним в дом предварительного заключения
В тот день (13-е было июля) никого в тюрьму не пустили. Соня все же пробилась в контору, к караульному начальнику: что, как, почему? Жандармский чин оставил ее вопросы без внимания. Единственное, что он сказал ей: все свидания, включая свидания адвокатов с подзащитными, с сего дня и впредь до особого распоряжения отменены. Она вышла к женщинам, за ворота, как вдруг с тюремного двора донесся кадкой-то грохот, лязг железа и ещеистошные крики, вопли. Сомневаться уже не приходилось: в тюрьме происходит нечто необычайное. Но что, что именно? И как об этом узнать, если не дают свиданий?
К вечеру поползли слухи. Но кто может поручиться за их достоверность? Наутро Соня накупила кучу газет, прочитала их. Бессмысленное занятие! Газетам решительно нет никакого дела до глумлений, каким подвергаются люди! И лишь несколько дней спустяв «Голосе», а потом и в «Новом времени»появились крохотные заметки, в которых скупо и в выражениях не только предельно спокойных, а и туманных, излагалось то, что газеты смиренно называли «происшествием в доме предварительного заключения». Имени Трепова в заметках не былопобоялись, струсили, прикрылись фиговым листком: «один из представителей администрации в Петербурге»! Но и того, о чем нехотя сообщали газеты, было достаточно, чтобы понять: в слухах, самых невероятных, нет и капли преувеличения. Даже и в цинично бесстрастном изложении благонамеренных писак «происшествие» выглядело чудовищно. В качестве причины происшедшего выставлялось недовольство «представителя администрации» слишком либеральными, по его мнению, порядками, заведенными в тюрьме лицами прокурорского надзора; причина эта, надо полагать, показалась «представителю администрации» столь веской, что когда арестант Боголюбов при повторной встрече с ним на тюремном дворе не снял шапку (может быть, не успел), «почетный посетитель» (какие мерзавцы, так ведь и написали почетный!) сшиб с него шапку и, в отместку за проявленное к нему «неуважение», приказал тюремному начальству подвергнуть Боголюбова телесному наказанию, каковое распоряжениес холопским смирением свидетельствовали газеты и было исполнено надлежащим образом
В действительности все было еще отвратительней. Подробности, о которых рассказывали очевидцы, а за происходившим на прогулочном дворе наблюдали из окон своих камер многие заключенные, эти подробности были такого рода, что и доныне Соня не могла думать о них без содрогания. Но, как ни тяжко было возвращаться к этому, она все же заставила себя воскресить пережитое: она не сомневалась, что те же чувства владели Засулич, когда та решилась на свой подвиг.
Соня уже не помнила, от кого и что именно слышала она; все, что узнала в те дни, складывалось теперь в слитную картину, столь живую, как будто она сама была свидетелем всего этого. Она словно видела, как вышагивает по двору окруженный свитой Треповпрямая спина, негнущийся парадный шаг; чуть поодаль видела бледное, с длинными девичьими ресницами, лицо Боголюбова (под этим именем, узнала она позже, осудили Емельянова, того самого Алексея Емельянова, что был шафером на свадьбе брата ее, Василия); вот они поравнялисьгенерал-адъютант Трепов и безответный, ждущий отправки на каторгу Боголюбов, на мгновенье столкнулись их взгляды, и тотчас краской пошло лицо генерала: этот жалкий арестант, это ничтожество не только наглых глаз своих не отвел, но и не поклонился, шапки даже не снялхороши здесь порядки, нечего сказать! И тогда «почетный» посетитель, забыв о сане своем и ранге, вообще уже ничего, вероятно, не помня от охватившего его бешенства, подскочил к строптивцу и с криком: «Шапку долой!» ударом кулака сшиб ее с головы Боголюбова
Соня с болезненной отчетливостью видела эту серую, шинельного сукна, арестантскую шапкупод ногами, в пыли, потом опять увидела мертвенно-серое лицо Боголюбова, остановившиеся зрачки его глаз; она силилась понять, что выражают эти глаза: боль, страх, гнев, недоумение? но так и не поняла: вероятно, все вместе А шапка по-прежнему валялась в пыли; Боголюбов не стал поднимать ее, не решился это сделать и никто из сопровождавших Трепова Сколько могла длиться эта пауза? Секунду? Или пять? Десять? Разорванные на неуловимые дольки, недолгие эти секунды казались вечностью. И какая, вдобавок, жестокая, казнящая тишина была!..
Но вот наконец эти крики, вернееединственный крик, вырвавшийся сразу из сотен глоток, тот нечеловеческий выкрик боли, который она услышала тогда за воротами тюрьмы! Вряд ли было возможно (даже внутри тюрьмы) разобрать, что именно кричали арестанты, все те, что прилипли в ту минуту к окнам, судорожно вцепившись в решетку, да и не имели тогда значения слова; вопль негодования и ненависти, страдальческий стонвот что такое был тот крик! Соня ясно представляла себе, как Трепов медленно обводит глазами облепленные людьми окнаэтаж за этажом, все шесть; как, не оборачиваясь к свите, безадресно роняет: «Высечь для примера! Двадцать пять розог» и как кто-то из тюремных начальников тотчас козыряетв знак того, должно быть, что исполнение Приказа не замедлит последовать И потом надзиратели наваливаются на Боголюбова, выворачивают, хотя он не сопротивляется, руки, волокут куда-то
Но то был не конец еще.
Неистовство заключенных искало выхода, и они, задыхаясь от крика, колотили мисками и вообще чем попало по железным прутьям решетки, били стекла, грохот стоял невообразимый, она слышала его за воротами. Но там, за воротами, она не могла, конечно, знать, что в это самое время во дворе появился смотритель тюрьмы, дабы «успокоить» волнение! объявил о предстоящем сечении Боголюбова розгами. Мало этого, так надзиратели устроили еще себе даровое развлечение: принялисьнарочно близ женских камервязать пуки розог (а было их, розог этих, столько, точно предстояло выпороть пол-России), разминали руки, как делают молотобойцы перед работой, и, в явном расчете на зрителей, как бы репетировали экзекуциюсекли воображаемое тело, с потягом секли, остервенело. С многими женщинами сделалась истерика, мужчины, каждый в своей клетке, ломали все, что только можно было сломать. Во избежание общего бунта начальство дало команду надзирателям убраться в сарай; оттуда розги выносились уже скрытно, под полами шинелей.
Дальнейшего никто не видел. Доподлинно известно только, что Боголюбов перенес наказание безмолвно и что его тотчас отвезли в Литовский замок. Но Соня, казалось, видела и это. Они видела: распластанный на широкой скамье, задавленный насевшими ему на плечи и ноги палачами, не в силах хотя бы шевельнуться, Боголюбов лежит, намертво стиснув зубы, думая, вероятно, лишь о том, чтобы не дать вырваться предательскому стону, лежит, вслушиваясь (ибо это хоть как-то отвлекает от боли) в мерный свист березовых прутьев и такое же размеренное, поверх свиста, счисление ударов, хрипло выкрикиваемое главным, по всей видимости, экзекутором; в ожидании очередного удара Боголюбов инстинктивно, помимо своей воли, напрягает спину. Потом его, раздавленного, поруганного, поднимают силой, чужими, жесткими руками опускают на спину исподнюю рубаху (ее прикосновение к ранекак ожог!) и выволакивают скрытым ходом, усаживаютв арестантскую карету и тайком (боясь все же, как бы и правда не взбунтовалась тюрьма) увозят.
Боже мой, что там толковать о зверствах турок в войне, куда им до жестокости наших собственных башибузуков, с такой охотой глумящихся над собственными же людьми! Розгада есть ли сейчас в мире хоть одно- государство, где возможно такое надругательство? Сыщется ль еще страна, в чьей истории, века и века, так державно властвовала бы порка розгами ли, плетью, палкой, кнутом или шпицрутенами? И как тут, скажите на милость, не зародиться мысли: в самом деле, уж не ей ли, не розге, Россия и обязана тем величием и могуществом своим, о котором что ни день трубят газеты! Право, похоже на то, если вспомнить, сколь долго сопротивлялись государевы управители изъятию помянутой порки из законов России, как бы считая не только опасным, а и неудобным оставить дорогих своих сограждан без этой острастки. Ведь еще и ста лет не минуло, как матушка-государыня Екатерина Великая изволила пожаловать знаменитую свою «грамоту», где впервые (пусть хоть о дворянах!) начертано: «Да не коснется телесное наказание до благородного». А что до остальных, так понадобилось еще восемьдесят лет, чтобы избавить их от вековечного страха быть прилюдно иссеченными в кровь. Лишь на каторжных сие не распространяется: не иначе, для того, чтобы каждому ведомо было, что милостивость даже царя-освободителя имеет свои пределы Но Боголюбов, ведь и под это единственное исключение из закона он не подпадает! Хотя он и был осужден на каторжные работы, но еще не поступил ведь в разряд ссыльно-каторжных и потому по закону! его не вправе были до прибытия на место подвергать телесному наказанию! Но что такое закон в стране, где правит беззаконие! У наели не найти приличествующей случаю статьи закона, коли требуется черное выдать за белое? У нас ли да не отыщутся крючкотворы-законники, которые, только намекни им, вмиг оправдают что угодно, не то что такой пустяк, как истязание без пяти минут каторжника?..
Соня жила в те дни как в бреду. Но она хоть была среди своих, рядом с людьми, понимавшими все так же, как она. А каково было Вере Засуличтам, в пензенской ее глуши, куда, без малейших на то оснований, была она выслана под надзор полиции! Она была одна-одинешенька, не с кем хотя бы словом перекинуться по поводу страшной вести, легко представить себе, что испытывала она, читая и перечитывая в одиночестве куцое, полное недомолвок газетное сообщение
В то время Соня не была знакома с нею; но и потом, познакомившись (это было после того уже, как суд оправдал ее, на квартире у врача Веймара, где она скрывалась), Соня не выспрашивала у нее, что и как думала она, узнав из газет о новом зверстве властей, в этом не было нужды. Жизнь Засулич, в юные свои годы ставшей жертвой произвола, хорошо известна. Ее арестовали и продержали два года в Литовском замке и Петропавловке, пытаясь пристегнуть к нечаевскому делу; а когда из этого ничего не вышло (даже и следствию было ясно, что знакомства ее с Нечаевым, притом в пору, когда он еще не был тем, кем стал впоследствии, и того факта, что два или три раза он присылал на ее адрес письма из-за границы для передачи их его друзьям, недостаточно для привлечения ее к суду), когда обвинение против нее все-таки вынуждены были снять, тем не менее и после этого ее мытарили административной высылкой то в одну, то в другую глухомань. Как же близко к сердцу должна была она принять очередное, и такое вопиющее, надругательство над человеческим достоинством!