Ну, кажется, пора идти.
Поднялась через силу. Сунула ноги в удобные разношенные туфли, подошла к зеркалу, прибрала наскоро волосы.
8
Галя Чернявская явно выбилась уже из сил. Глянув на Соню, она поначалу сделала, правда, попытку улыбнуться, новымученная, деланнаяулыбка эта гримасой обернулась. Она молча протянула ведро и тут же опустилась на табурет.
Соня сказала:
Не трать времяиди наверх!
Ага, без выражения сказала Галя, но не поднялась с табурета.
Пусть отдышится.
Только сейчас Соня заметила: у люка был уже не Исаев, а Саша Михайлов. Топорщил недовольно усы:
Выкурили вот из подземелья! Можно подумать, что здесь легче
Лицо его не понравилось Соне, краше в гроб кладут: нездоровый сероватый налет на скулах, под глазами отдающие синевой припухлости, а сами глазанепривычно вытаращенные, с резкой сеткой красных прожилокнехорошо блестели, словно слезились непрестанно. Еще бы, весь день в темноте пробыл, при свечном огарке только; давно нужно было «выкурить» его оттуда, из галереи этой проклятой!
За спиной чуть внятно прошелестела Галя Чернявская:
Если я засплюсь ты меня разбуди, все равно разбуди обязательно
Соня не успела ответить, ее опередил Михайлов.
Я думаю, не придется будить, сказал он. Мы скоро закончим.
На сегодня? спросила Соня.
Нет, вообще. Дело к концу идет.
Так ты меня разбуди, попросила Галя, словно не слыша Михайлова.
Да, да, конечно, отозвалась Соня. Неужто и в самом деле конец, думала она. Нет, это Михайлов, верно, для Гали так говорит: совсем ведь обессилела девочка
Когда дверь за Чернявской закрылась, она не утерпела, псе же спросила у Михайлова:
Что, действительно сухо там? Михайлов пожал плечами.
Не то чтобы совсем сухо. Этого, положим, и раньше не было. Но вполне терпимо. Главноесверху больше не натекает: снег стаял, дождя тоже нет Потом, вытянув снизу веревку с ведром, неожиданно прибавилЗапомнится нам этот денек!
Соня промолчала. Если уж даже Михайлову запомнитсяправда же, значит, по макушку досталось всем! А уж ей-то, Соне, тем паче запомнится. Эвон сколько пропустила нынче через голову. И сколько еще предстоит
Вот хотя бы! Когда, в какой момент появилось в нашем лексиконе, вошло, так сказать, в повседневный обиход словечко казньпочти вытеснив все другие слова со схожим значением, такие, скажем, как «убийство», «устранение», «пролитие крови», «месть»?.. Жаль, нет под рукой «Земли и воли», первых номеров; крайне любопытно было бы сейчас проследить, как менялись наши взгляды! Сейчас-то уж нет сомнений, что то была не просто случайная замена одних понятий другимисдвиг коснулся самой сути; в какой-то мере это была смена знамени, смена мировоззрения.
Лишьпоначалу казнь включала в себя одну только местьцарским ли сатрапам, отличавшимся особой свирепостью и жестокостью, предателям ли, ставшим шпионами: месть как самозащита, месть как возмездие за черные дела. Довольно скоро, однако, стало очевидным, что казни превращаются в весьма действенное средство агитации, в реальный способ воздействия на правительство, способ принудить его к уступкам. Ну, а от этогоособенно после еще нескольких удачных актов терроране так уж далеко было до мысли о казни того, по чьему самодержавному повелению, собственно, и свершаются все бесчинства и беззакония в стране, о казни самого царя-. Да, именно так развивались события
Соня, по мере того как продвигалась вперед в своих размышлениях, все отчетливее начинала понимать, что хотя главные решения были приняты нынешним летом и осенью в Воронеже и в Лесном, но все же решающим для движения следовало признать не этот, а прошлый, 1878 год.
Впрочем, было бы неправдой сказать, что мысль эта была совсем уж новая для нее. Она и прежде сознавала, что в ряду даже и важных событий были в тот год особо заметные, в некотором роде выдающиесяк примеру, казнь шефа жандармов Мезенцева, осуществленная Сергеем Кравчинским. И все это время (не только в момент казни, а и много позже, чуть не до сегодняшнего дня) ей казалось, что именно это стало поворотным пунктом, первым сознательным шагом в новом направлении.
Теперь же будто кто-то высветил вдруг затемненный уголокпришло понимание, что это не так, не совсем так. Все дело, видимо, в том, что эта акция была на виду как бы: она заблаговременно и тщательно подготовлялась, вокруг нее бушевали страстине мудрено, что покушение Кравчинского больше всего отложилось в сознании, заслонив собой многое другое. Между тем, первое место по справедливости должно быть отдано (если иметь в виду осознанный переход к террору как составной части политической борьбы) южанам, и в особенности Валериану Осинскому. Непонятно, совершенно непонятно, как она могла забыть об этом!..
Стараясь восстановить сейчас последовательность событий, Соня с запоздалым удивлением обнаружила вдруг подробности, которым раньше не придавала значения. По всему выходило так, что Осинский оказался самым чутким к велению времени. Вряд ли тут с самого начала была четко сформулированная теоретическая платформа. Хорошо зная Осинского, его пылкую, мгновенно и бурно воспламеняющуюся душу, Соня почти не сомневалась, что на первых порах он действовал по наитию. Разочаровавшись в мирной пропаганде среди народа, неудовлетворенный ее слишком уж мизерными результатами, он ни минуты не мог находиться в бездействии. Его натура требовала не просто делаему необходим был ощутимый результат. Так, видимо, он и пришел к терроруи едва ли не раньше всех, во всяком случае еще в то время, когда и большинстве своем социалисты ничего и слышать об этом не хотели. Скорей всего, пришел к этому чисто эмпирически, лишь спустя время приведя свои взгляды в систему но, в конечном счете, не то важно, когда сформулировалось, важно, когда угадалось едва-едва нарождавшееся требование момента; тут и правда особую чувствительность к запросам живой действительности нужно иметь
Странно, как странно, с горечью подумала Соня: отчего так получилось, что она никак не могла всерьез отнестись к планам Осинского, вечно видела в них лишь очередной всплеск романтической его натуры; откуда в ней эта глухота? Признаться в этом было больно, но ведь так оно и было: все, что говорил Осинский, все, на чем он с такой горячностью настаивал, все это проходило сквозь нее, не оставляя следа. Она (как и все северяне, положим) была так далека от его проектов, что даже ведь и споров особых с ним сейчас не могла припомнить; возможно, их и не было, не до того было в ту осень и зиму: еще шел процесс 193-х, перипетии его целиком поглощали всех. А потом Осинский исчез на некоторое время, уехал в Киевюжане с их бунтарскими наклонностями всегда понимали его лучше
В Петербурге же в то время события шли своим чередом. Соне оставалось сейчас только недоумевать, как могло случиться, что выстрел Засулич явился для нее совершенной неожиданностью, почему? Ведь Осинский не раз заводил речь о покушении на кого-либо из высших чиновников, притом задолго до того, как Засулич стала героиней дня: уже по одному этому хотя бы выстрел в Трепова не должен был восприниматься как неожиданность Непонятным было и другое. В последние два года часто бывали минуты, когда ей казалось, что январского того выстрела вполне могло и не быть, что это чистая случайность. Непостижимо, как она могла забыть, что, не будь Засулич, выстрел все равно раздался бы: в те как раз дни уже приехали из Киева Попко, Осинский и Лизогубс единственной целью покончить с Треповым
Отчего это одни вещи выступают на передний план, а другие не менее важные как бы затушевываются в памяти? Не оттого ли, что все, связанное с затеями Осинского, казалось ей в ту пору (может быть, из-за своей преждевременности) чужеродным, чуть ли не враждебным? Да, наверно. О, как часто мы не даем себе труда вдуматься в сложность окружающего, с порога отвергая всякую неожиданную мысль, как цепко держимся за привычное, есть ли на свете что подлее этой успокоительной умственной лености, этой позорной человеческой слабости!..
В нынешнем мае Валериана не стало. Его повесили в Киеве, вместе с двумя товарищамиСвириденко, назвавшимся при аресте Антоновым, и Брандтнером. Очевидцы рассказываливо время казни военный оркестр по приказанию начальства играл «Камаринскую», пьяно-веселую «Камаринскую» Осинский последним должен был взойти на эшафот; ему не завязывали глаз, и он принужден был смотреть на предсмертные корчи своих друзей, дергавшихся в петле, в пять минут голова его побелела К нему подбежали, как по нотам разыгрывая весь спектакль, не в меру услужливые жандармы: не изволите, мол, просить о помиловании? Осинский сказал, что не нуждается ни в чьем помиловании, и, отказавшись от помощи палача, сам поднялся по ступенькам эшафота. За минуту до того, как палач накинул ему на шею петлю, подступил к нему священник с распятием; Осинский отвернулся, стал смотреть в другую сторону. Палач неторопливо вершил свое дело, а оркестр все играл «Камаринскую»
Осинский запомнился Соне таким, каким она его видела в последнюю их встречу. Была весна, но, вероятно, было еще холодноон вошел с улицы, разрумянившись от мороза; она помнила до мелочей: легонькое пальто застегнуто на все пуговицы, горло с небрежным шиком повязано теплым кашне, руки в элегантных, туго обтягивающих пальцы черных перчатках, на голове почему-то фуражка межевого, что ли, инженера. Подвижный, как ртуть, улыбчивый, он вошели словно светлее стало в комнате. Соня замечала: стоило ему появиться где-нибудь, все вокруг как бы добрели сразу; рядом с ним как-то трудно даже было представить себе унылые, постные лица. Немыслимо было и рассориться с ним; после любого, самого жаркого спора расходились, казалось, еще более близкими друг другу. Главным образом это зависело от него: его манера убеждать не имела ничего общего с навязчивым менторством, ни тени проповедничествапросто он говорил о том, что переполняло его, в истинность чего он свято верил и о чем поэтому не мог не говорить без энтузиазма, даже запальчивости; конечно, ему было далеко не безразлично, как будут восприняты его мысли, согласятся ли с ним, но если его точка зрения и не встречала поддержки, это никак не влияло на его отношение к людям.
Был спор и в этот раз. По Сониным тогдашним понятиям, он говорил совершеннейшую ересьзвал к систематическому террору, и это в то время, когда любой, даже единичный террористический акт воспринимался очень многими как мера чрезвычайная, исключительная!.. В подтверждение своей правоты он приводил слова Сен-Жюста: «Каждый имеет право убить тирана, и народ не может отнять этого права ни у одного из своих граждан», ссылался на Робеспьера: «Право казнить смертью тирана совершенно равняется праву объявить его лишенным трона», еще ссылался на Минье: «Если бы смертной казни не существовало, ее следовало бы установить для тиранов».
Слова Робеспьера и Сен-Жюста не были новыми для нее, но кто такой этот Минье? Тогда, в разговоре с Осинским, она не уточняла: ей было безразлично этокто бы ни был Минье, его, кровожадный призыв претил ей так же, как сентенции более именитых якобинцев. Минье, Минье Почему-то незнакомое имя не давало ей покоя; нет, положительно, среди видных деятелей якобинской диктатуры не было такого человека. Возможно, Осинский имел в виду другое время, другую революцию? Почему она была так нелюбопытна?..
Ах, господи, как можно было забыть? Миньеисторик, апологет французской революции! Не случайно, стало быть, имя его в одном ряду с Робеспьером и Сен-Жюстом. Вот почему достаточно ей было услышать тогда от Осинского эти имена, чтобы уже не разбираться в частностях, о, как зло отщелкала она его тогда! Отповедь эта, впрочем, не выходила, как она понимала теперь, за рамки обычной народнической ортодоксии. Она говорила, что только жалкие честолюбцы могут видеть в насилии способ разрешить все проблемы; что якобинство с его неуемной жаждой диктатуры по своей сути ничем не лучше самодержавия, хотя по видимости и находится на противоположном полюсе; наконец, что возрождение якобинства грозит смертью, нравственной- смертью всему нашему движению. Как можно, чисто уже риторически спрашивала она, считать себя народником, социалистом и в это же время забывать, что мы призваны бороться с самодержавием не только для народа, но и посредством народа? Мыслимо ли ставить во главу угла заговор, переворот, эти типично якобинские штучки, давно потерявшие нравственный кредит? Только враг, жестко сказала она напоследок, лютый и злобный враг народного дела может стремиться к подмене экономической революции химерами политической программы. Осинский старался держаться спокойно; может быть, только потемневшие вдруг голубые глаза его, да тонкая жилка, неожиданно забившаяся на высоком белом лбу, выдавали немного его состояние. Некоторое время он молчал, собираясь с мыслями. Соня предположила, что он сведет все к шутке; другого способа достойно выйти из спора она, признаться, не видела для негоне оправдываться же, в самом деле, станет он
Он и не оправдывался. Но и без шуточек обошелся. Напротив, он был, как никогда, серьезен, даже и обычная его располагающая улыбка начисто исчезла в тот момент; вернее всего было бы сказать, что он был печален. После довольно продолжительного молчания он сказал, что Соня безусловно права если, конечно, мерить правоту степенью приверженности к определенной доктрине. Нет, он вовсе не хочет бросить тень на те основополагающие идеи, без которых и он не мыслит своего существования. Но есть дух теориии есть буква! По его разумению, следование только букве, без оглядки Мл реальную обстановку, не что иное, как чистоплюйствоМожет быть, в чем-то и облегчающее жизнь, но неспособное сдвинуть дело с мертвой точки. Да, да: мы сейчас в тупике, и ты знаешь это так же хорошо, как я. Мы ли не пытались поднять народ, мы ли не положили годы жизни, чтобы воодушевить его своими идеямии что из этого вышло? Найдется ли ныне средь нас хоть один, кто не понимал бы всю тщетность наших усилий? Так что же нам остается делать, если правительство между нами и народом поставило кровавый заслон? как не вступить в бой? Если хочешь, правительство само толкает нас на этот путь. Лично я не вижу другого способа завоевать гражданские свободы, естественные для любой европейской страны, кроме как приставить правительству нож к горлу. Только слепец может не видеть, что старые приемы и методы уже изжили себя, они не приближают, а скорее отдаляют нас от цели. Поверь мне: нечего и помышлять об экономической революции, пока мы не добьемся политических свобод. Путь к этому лежит через открытую, осознанную борьбу с правительством.
Соня в ответ еще что-то говорила, возражала, но воскрешать сейчас все подробности их спора не имело смысла, они ничего существенного не прибавляли. Но одно все же ей хотелось вспомнить поточнее: не говорил ли он уже тогда о цареубийстве? Это было бы логично, ведь Сен-Жюст и Робеспьер, мысли которых он приводил, не скрывая своего одобрительного отношения к ним, имели в виду нечто вполне однозначноеказнь короля. Но нет, определенно нетв то время даже Осинский (хотя, без сомнения, видел дальше всех) до этой мысли не доходил. Что же до «тиранов», то и под ними он разумел не царя, а лишь царских слуг, пусть и высшего ранга. Но и это было неслыханной ересью в ту пору. Подумать только: все мы (по крайней мере, в Петербурге) не могли прийти еще к единственному мнению относительно казни Мезенцева, главного нашего преследователя, человека, виновного, в частности, и в том, что именно по его настоянию Александр II не только отклонил ходатайство суда о смягчении наказания осужденным по процессу 193-х, но и отправил в ссылку почти всех, кто был оправдан по суду (случай беспримерный, ведь даже Николай I смягчил, пусть для вида, приговор декабристам), да, мы еще позволяли себе роскошь разглагольствовать о правомерности лишения жизни кого-либо, а в это самое время Осинский и его друзья уже создали свой Исполнительный комитет и не болтали попусту, а дело делали! Казнь шпиона Никонова и жандармского офицера Гейкинга, покушение на киевского товарища прокурора Котляревского, организация побега из тюрьмы Стефановича, Бохановского и Дейчав чем, в чем, а в последовательности Осинскому никак не откажешь
Поразительно, подумала Соня. Выходит, только сегодня она сумела понять до конца, что значил Осинский в тот переломный момент, какое влияние на все последующее имели его и созданного им Исполнительного комитета дела. И добро бы у, нее одной была эта слепота, беда невелика; так ведь нет, она была отнюдь не одинока в своем заблуждении, точно так же рассуждали и многие другие! Все оттого, должно быть, поразмыслив, решила она, что мы, все те, кто тяготел к Петербургу, видели в терроре лишь временную меру; могли ли мы при таком подходе не отвергать призывы Осинского к планомерной, целенаправленной борьбе? Это не оправдание, разумеется, нет (да и смешны были бы такие оправдания с задержкой чуть ли не в два года!), просто объяснение того, что происходило тогда в наших умах
С улыбкой, но и с немалой примесью горечи, которую даже время не снимало, вспоминала она сейчас те предшествовавшие покушению Кравчинского на Мезенцева бурные недели, когда в водоворот жестоких споров были втянуты все землевольцы. Да, середины не было; все словно понимали (не столько, может быть, разумом, сколько внутренним чутьем), что решается вопрос не частный, не преходящий, а капитальнейший, и от того, как он решится, зависит судьба всего движения, то направление, по которому оно пойдет.