А как же теперь? На этот вопрос Спирька не знал, как ответить. И потом, в течение дня, он еще пытался понять: «Как теперь?» И не мог.
Вообще, собственная жизнь вдруг опостылела, показалась чудовищно лишенной смысла. И в этом Спирька все больше утверждался. Временами он даже испытывал к себе мерзость. Такого никогда не было с ним. В душе наступил покой, но какой-то мертвый покой, такой покой, когда заблудившийся человек до конца понимает, что он заблудился, и садится на пенек. Не кричит больше, не ищет тропинку, садится и сидит, и все.
Спирька так и сделал: свернул с дороги в лес, въехал на полянку, заглушил мотор, вылез, огляделся и сел на пенек.
«Вот где стреляться-то,вдруг подумал он спокойно.А тона кладбище припорол. Здесь хоть красиво».
Красиво было, правда. Только Спирька специально не разглядывал эту красоту, а как-то сразу всю понял ее... И сидел. Склонился, сорвал травинку, закусил ее в зубах и стал слушать птиц. Маленькие хозяева лесные посвистывали, попискивали, чирикали где-то в кустах. Пара красавцев дятлов, жуково-черных, с белыми фартучками на груди, вылетели из чащи, облюбовали молодую сосенку, побегали по ней вверх-вниз, помелькали красными хохолками, постучали, ничего не нашли, снялись и низким летом опять скрылись в кустах.
«Тожепарой летают»подумал Спирька. Еще он подумал, что люди завидуют птицам... Говорят: «Как птаха небесная». Позавидуешь. Еще Спирька подумал, что, наверно, учитель выбросил те цветы, которые Спирька привез учительнице, наверно, они лежат под окном, завяли... Красивые такие цветочки, красные. Спирька усмехнулся. Пижон Спиря... Здесь тоже есть цветочки. Вон они: синенькие, беленькие, желтенькие... Вон саранка цветет, вон медуница... А вон пучка белые шапки подняла вверх. Спирька любил запах пучки. Встал, сорвал тугую горсть мелких белых цветочков, собранных в плотный, большой, как блюдце, круг. Сел опять на пенек, растер в ладонях цветки, погрузил лицо в ладони и стал жадно вдыхать прохладный, сыровато-терпкий, болотный запах небогатого, неяркого местного цветка. Закрыл ладонями лицо и так остался сидеть. Долго сидел неподвижно. Может, думал. Может, плакал...
...Спирьку нашли через три дня в лесу, на веселой полянке. Он лежал уткнувшись лицом в землю, вцепившись руками в траву. Ружье лежало рядом. Никак не могли понять, как же он стрелял? Попал в сердце, а лежал лицом вниз... Из-под себя как-то изловчился.
Привезли, схоронили.
Народу было много. Многие плакали...
ЗАЛЁТНЫЙ
Кузнец Филипп Наседкинспокойный, уважаемый в деревне человек, беспрекословный тружениквдруг запил. Да и не запил вовсе, а такстал прикладываться. Это жена его, Нюра Заполошная, это она решила, что Филя запил. И она же полетела в правление колхоза и там устроила такой переполох, что все решили: Филя запил. И все решили, что надо Филю спасать.
Главное, всех насторожило, что Филя «схлестнулся» с Саней Неверовым. Санячеловек очень странный. Весь больной, весь изрезанный (и плеврит, и прободная язва желудка, и печень, и колит, и черт его не знает, чего у него только не было, и геморрой), он жил так: сегодня жив, а завтраэто надо еще подумать. Так он говорил. Он не работал, конечно, но деньги откуда-то у него были. У него собирались выпить. Он всех привечал.
Изба Сани стояла на краю деревни, над рекой, присела задом в крутизну берега, а двумя маленькими глазами-окнами смотрела далеко-далекочерез реку, в синие горы. Была маленькая оградка, какие-то старые бревна, две березки росли... Там, в той ограде, отдыхала душа.
Саня не то что слишком уж много знал или много повидал на своем веку (впрочем, он про себя не рассказывал. Мало рассказывал)он очень уж как-то мудрено говорил про жизнь, про смерть... И был неподдельно добрый человек. Тянуло к нему, к родному, одинокому, смертельно больному. Можно было долго сидеть на старом теплом бревне и тоже смотреть далеков горы. Думалось не думалосьхорошо, ясно делалось на душе, как будто вдруги в какую-то минутустал ты громадный, вольный и коснулся руками начала и конца своей жизнисмерил нечто драгоценное и все понял. Ну и что? Ну и ладно!так думалось.
Бабы замужние возненавидели Саню с того самого дня, как он только появился в деревне. Появился он этой весной, облюбовал у цыган развалюху, сторговал, купил и стал жить. Его сразу, как принято, окрестилиЗалётный. И, разумеется,Саня, потому чтоАлександр. Его даже побаивались. И все зря. Филя, когда бывал у Сани, испытывал такое чувство, словно держал в ладонях теплого еще, слабого воробья с капельками крови на сломанных крыльяхтрепетный живой комочек жизни. И у Фили все восставало в грудивсе доброе и все злое, когда про Саню говорили плохо.
Филя так и сказал на правлении колхоза:
Саняэто человек. Отвяжитесь от него. Не тревожьте.
Пьяница,поправила бухгалтерша, пожилая уже, но еще миловидная активистка.
Филя глянул на нее, и его вдруг поразило, что она красит губы. Он как-то не замечал этого раньше.
Дура,сказал ей Филя.
Филипп!строго прикрикнул председатель колхоза.Выбирай выражения!
Ходил к Сане и буду ходить,упрямо повторил Филя, ощущая в себе злую силу.
Зачем?
А вам какое дело?
Ты же свихнешься там! Тому осталось... самое большее полтора года, ему все равно, как их дожить. А ты-то?!
Он вас всех переживет,зачем-то сказал Филя.
Ну, хорошо. Допустим. Но зачем тебе спиваться-то?
Иди спои меня,усмехнулся Филя.Через неделю на баланс сядешь. Вы меня хоть раз сильно пьяным видели?
Так это всегда так начинается!вместе воскликнули председатель, бухгалтерша, девушка-агроном и бригадир Наум Саранцев, сам большой любитель «пополоскать зубки».Всегда же начинается с малого!
Тем-то он и опасен, Филипп, этот яд,стал развивать мысль председатель,что он сперва не пугает, а как бы, наоборот, заманивает. Тебе после войны не приходилось на базаре в карты играть?
Нет.
А мне пришлось. Ехал с фронта, вез кое-какое барахлишко: часы «Павел Буре», аккордеон... В Новосибирске пересадка. От нечего делать пошел на барахолку, гляжуиграют. В три карты. Давай, говорят, фронтовичек, опробуй счастье! А я уже слышал от ребятобманывают нашего брата. Нет, говорю, играйте без меня. Да ты, мол, опробуй! Э-э, думаю, ну, проиграю тридцатку...председатель оживился. Его слушали, улыбались. Филя крутил фуражку меж колен.Давай, говорю! Только без обмана, черти! А надо было, значит, отгадать одну карту... Он их сперва показывает, потом у тебя на глазах тасует и, значит, раскладывает тыльной стороной. Все три. Одну тебе надо отгадать, туза бубей, например. И ведь все на глазах делает, паразит! Вот показал он мне все три лицомзапомнил? Запомнил, говорю. Следи!.. Раз-раз-разперекидывает их. Я слежу, где туз бубей. Какая, спрашивает? Я зажал пальцем... Переворачиваемтуз бубей. Выиграл. Они мне еще дали выиграть раза три-четыре... Ну, и все: к вечеру и аккордеон мой, и часы, и деньгикак корова языком слизнула. Все проиграл. Попытался было силой отбить, но их там много оказалось. Так и явился домой с пустыми руками. Вот как, Филипп, зараза-то всякая начинаетсянезаметно. Ведь они же мне сперва дали выиграть, потом уж только чистить-то начали. Ведь мне все отыграться хотелось, все надеялся... Вот и отыгрался. Водка, она действует тем же методом: я тебя сперва ублажу, убаюкаю, а потом уж возьмусь за тебя. Так что смотри, Филипп,не прогадай.
Мне не восемнадцать лет.
А она анкетные данные не спрашивает! Ей все равно... Работник ты хороший, с семьей у тебя пока все благополучно... Просто мы предупреждаем тебя. Не ходи ты к этому Сане! Он, может, хороший человек, но смотри, сколько на него баб жалуется!..
Дуры,опять сказал Филя.
Ну, задолбил, как дятел: дуры, дуры. Твоя Нюрадура, что ли?
И моя дура. Чего заполошничать?
Да то, что ей семью разрушать не хочется!
Никто ее не разрушает. Сама бегает разрушает.
Ну, смотри. Мы тебя предупредили. А этого твоего Саню мы просто выселим из деревни, и все... Он дождется.
Не имеете правабольной человек.
Найдем право! Больной... Больной, значит, не пей. Иди работай, Филипп.
Вызывали?спросил вечером Саня, нервно подрагивая веком левого глаза.
Вызывали,Филе было стыдно за жену, за председателя, за все правление в целом.
Не велели ходить?Та-а... што я, ребенок, што ли!
Да, да,согласился Саня.Конечно,и веко его все подергивалось. Он смотрел на далекие горы. С таким выражением смотрел, точно ждал, что оттудавспятьвзойдет солнце. Оно там заходило.Ночью, часу в двенадцатом, соловьи поют. Ах, дьяволята!.. выкомаривают. Друг перед другом, что ли?
Самок заманивают,пояснил Филя.
Красиво заманивают. Красиво. Люди так не умеют. Людисильные.
«Это ты-тосильный?»думал Филя.
Уважаю сильных людей,продолжал Саня.В детстве меня колотил один парнишкасильней меня был. Мне отец посоветовал: потренируйся, поподнимай что-нибудь тяжелоечерез месяц поколотишь его. Я стал поднимать ось от вагонетки. Три дня поподнималнадорвался. Пупок развязался.
А ты бы взялраз послабейгирьку, привязал бы ее на ремешок да гирькой бы его по башке. Я тоже смирный был, маленький-то, ну один извязался тоже, проходу не дает. Я его гирькой от часов разок угостилотстал.
Саня пьянел. Взор его туманился... Покидал далекие синие горы, наблюдал речку, дорогу, дикий кустик малины под плетнем. Теплел, становился радостным.
Хорошо, Филипп. Мнепятьдесят два, двенадцать откинемнесознательныесорок... Сорок раз видел весну, сорок раз!.. И только теперь понимаю: хорошо. Раньше все откладывал, все как-то некогда былоторопился много узнать, все хотел громко заявить о себе... Теперьстоп-машина! Дай нагляжусь. Дай нарадуюсь. И хорошо, что у меня их немного осталось. Я сейчас очень много понимаю. Все! Больше этого понимать нельзя. Не надо.
Снизу, от реки, холодало. Но холодок тот только ощущался, наплывал... Это было только слабое гнилостное дыхание, и огромная, спокойная теплынь от земли и неба губила это дыхание.
Филя не понимал Саню и не силился понять. Он тоже чувствовал, что на землехорошо. Вообще житьхорошо. Для приличия он поддерживал разговор.
Ты совсем, што ли, одинокий?
Почему? У меня есть родные, но я, видишь, болен,Саня не жаловался. Ни самым даже скрытым образом не жаловался.И у меня слабость эта появиласьвыпить... Я им мешаю. Это естественно...
Трудно тебе, наверно, жилось...
По-разному. Иногда я тоже брал гирьку... Иногда мне гирькой. Теперьконец. Впрочем, нет... вот сейчас я сознаю бесконечность. Как немного стемнеет, и теплоя вдруг сознаю бесконечность.
Этого Филя совсем не мог уразуметь. Еще один мужик сидел, Егор Синкин, с бородой, потому что его в войну ранило в челюсть, тот тоже не мог уразуметь.
В тюрьме небось сидел?допытывался Егор.
Бог с вами! Вы еще из меня каторжанина сделаете. Просто я жил и не понимал, что это прекрасножить. Ну, что-то такое делал... Очень любил искусство. Много суетился. Теперь спокоен. Я был художник, если уж вам так интересно. Но художником не был,Саня искренне, негромко, весело смеялся.Вконец запутал вас... Не мучайтесь. Ну мало ли на свете чудаков, странных людей!.. Деньги мне присылает брат. Он богатый. То есть не то что очень богатый, но ему хватает. И он мне дает.
Это мужики понималижалеет брат.
Если бы все начать сначала!..на худом темном лице Сани, на острых скулах вспухали маленькие бугорки желваков. Глаза горячо блестели. Он волновался.Я объяснил бы, я теперь знаю: человекэто... нечаянная, прекрасная, мучительная попытка Природы осознать самое себя. Бесплодная, уверяю вас, потому что в природе вместе со мной живет геморрой. Смерть!.. и она неизбежна, и мы ни-ког-да этого не поймем. Природа никогда себя не поймет... Она взбесилась и мстит за себя в лице человека. Как злая... мм...дальше Саня говорил только себе, неразборчиво. Мужикам надоедало напрягаться, слушая его, они начинали толковать про свои дела.
Любовь? Да,бормотал Саня,но она только запутывает и все усложняет. Она делает попытку мучительнойи только. Да здравствует смерть! Если мы не в состоянии постичь ее, то зато смерть позволяет понять нам, что жизньпрекрасна. И это совсем не грустно, нет... Может быть, бессмысленнода. Да, это бессмысленно...
Мужики понимали, что Саня уже хорош. И расходились по домам.
Филя брел переулками-закоулками и потихоньку растрачивал из груди горячую веру, что жизньпрекрасна.
Оставалась только щемящая жалость к человеку, который остался один сидеть на бревне... И бормочет, бормочет себе под нос нечтотак он думает, тот человек,важное.
Через неделю Саня помер.
Помирал трезвым. Ночью. С ним был Филя.
Саня все понимал и понимал, что помирает. Иногда только забывалсяточно накрепко задумывался, смотрел в стенку, не слышал Филю...
Сань!звал Филя,Ты не задумывайся. А то так хуже. Может, встанешь походишь маленько? Давай я повожу тебя по избе... Сань?
Мм?..
Поломай себя... Разомнись маленько.
Сходи, Филипп... дай веточку малины... Под плетнем растет. Только пыль не стряхни... Принеси.
Филя вышел в ночь, и она оглушила его своей необъятностью. Глухая весенняя ночь, темная, тяжкая... огромная. Филя никогда ничего в жизни не боялся, а тут вдруг чего-то оробел... Поспешно сломил молодую веточку малины, влажную от ночной сырости, и заторопился опять в избу. Подумал: «Какая на ней пыль? Не успела еще... пыль-то, дороги-то еще грязные. Откуда пыль-то?»
Саня приподнялся на локте и прямо в упор смотрел на Филю. Ждал. Филя одни только эти глаза и увидел в избе, когда вошел. Они полыхали болью, они молили, они звали его.
Не хочу, Филипп!ясно сказал Саня.Все знаю... Не хочу! Не хочу!
Филя выронил веточку.
Саня, обессиленный, упал головой на подушку и тихо, и торопливо еще сказал:
Господи, господи... какая вечность! Еще год... полгода! Больше не надо.
У Фили больно сжалось сердце. Он понял, что Саня помрет. Скоро помрет. Он молчал.
Не боюсь,тихо, из последних сил торопился Саня.Не страшно... Но еще годи я не приму. Ведь это же надо принять! Ведь нельзя же, чтобы так просто... Это же не казнь! Зачем же так?..
Выпей водки, Сань?
Еще полгода! Лето... Ничего не надо, буду смотреть на солнце... Ни одну травинку не помну... Кому же это надо, если я не хочу?Саня плакал.Филипп...
Што, Сань?
Кому же это надо? Ну ведь глупо же, глупо!.. Она жедура! Колесо какое-то.
Филя тоже плакалчувствовал, как по щекам текут слезы. Сердито вытирался рукавом.
Сань... ты не обзывай ее, может, она... это... отступит. Не ругай ее.
Я не ругаю. Но ведь как глупо! Так грубо... и ничем не помочь! Дура.
Саня закрыл глаза и замолк. И долго-долго молчал. Филя даже подумал, что ужевсе.
Поверни меня...попросил Саня.Отверни.Филя повернул друга лицом к стене.
Дура,еще раз совсем тихо сказал Саня. И опять замолчал.
Филя с час примерно сидел на стуле не шевелясь, ждал, когда Саня что-нибудь попросит. Или заговорит. Саня больше не заговорил. Он помер.
Филя и другие мужики схоронили Саню. Тихо схоронили, без лишних слов. Помянули.
Филя посадил у изголовья его могилы березку. Она прижилась. И когда дули южные теплые ветры, березка кланялась и шевелила, шевелила множеством мелких зеленых ладонейточно силилась что-то сказать. И не могла.
ПРИЕЗЖИЙ
Против председателя сельсовета, боком к столу, утонув в новеньком, необъятном кресле (председатель сам очень удивился, когда к нему завезли эти мягкие, пахучие громадинытри штуки! «Прям как бабы хорошие!»сказал он тогда), сидел не старый еще, седой мужчина в прекрасном светлом костюме, худощавый, чуть хмельной, весело отвечал на вопросы.
Как это?не мог понять председатель.Простокуда глаза глядят?
Да. Взял подробную карту области, ткнул пальцем. Мякишево. Мгм, Мякишево... Попробовал на вкусладно. Приезжаю, узнаю: речкаМятла. О господи!..еще вкуснее. Спрашивается, где же мне отдыхать, как не в Мякишево, что на речке Мятле?
Ну, а на юг, например? В санаторий...
В санаторияхнездорово.
Вот те раз!..
Вы бывали?
Бывал, мне нравится.
А мне не нравится. Мне нравится, где не подстрижено, не заплевано... Словом, у вас возражений нет, если я отдохну в вашем селе? Паспорт у меня в порядке...