Я тебя уработаю,неразборчиво, слабо, серьезно сказал Спирька.
Будем считать, что это урок вежливости. Лагерные штучки надо бросать,учитель говорил не зло, тоже серьезно.
Я убью тебя,повторил Спирька. Во рту была какая-то болезненная мешанина, точно он изгрыз флакон с одеколономвсе там изрезал и обжег.Убью, знай.
За что?спокойно спросил учитель.За что ты меня убьешь?.. Подлец.
Учитель ушел в дом, захлопнув за собой дверь, и задвинул железную щеколду.
Спирька попробовал встать, не мог. Голова гудела, но думалось ясно. Он знал, как с крыши Прокудинского домачерез лазможно спуститься в кладовку. Кладовка не запиралась: шпагатная веревочка накидывалась петелькой на гвоздик, и все,чтоб дверь сама не открывалась. Дверь в избу стариков тоже никогда не запирается на ночь. В горнице запора и вовсе нет. Он потому так хорошо все знал в доме Прокудиных, что сын их, Мишка, был смолоду товарищ Спирьки, и Спирька часто бывал и даже ночевал у них. Теперь Мишки не было, но все, конечно, осталось у стариков, как раньше.
С трудом наконец Спирька поднялся, подержался за стену дома... Пошел к реке. Силы возвращались.
Он умыл разбитое лицо, оглядел со спичками костюм, рубашку... Не надо, чтобы мать увидела кровь и заподозрила неладное, когда он станет брать ружье. Ружье можно взять под любым предлогом: ехать с семенным зерном в глубинку, а утром посидеть там у озера.
Мать спала уже.
Ты, Спирька?спросила она сонным голосом с печки.
Я. Спи. Мне ехать надо.
Достань в печкекартошка жареная, в сенцах молоко... Поешь на дорогу-то.
Ладно, я с собой возьму,Спирька, не зажигая огня, тихо снял со стены ружье, повозился для блезира в сенях. Зашел в избу (ружье в сенях оставил). Стал на припечек, нашел впотьмах голову матери, погладил по жидким теплым волосам. Он, бывало, выпивши ласкал мать; она не встревожилась.
Выпимши... Как поедешь-то?мать с годами больше и больше любила Спирьку, жалела, стыдилась, что он никак не заведет семьювсе не как у добрых людей!ждала, может, какая-нибудь самостоятельная вдова или разведенка прибьется к ихнему дому.
Ничего, поеду.
Ну, Христос с тобой,мать во тьме перекрестила его.Потише хоть ехай-то, а то гоните, как чумные.
Все будет хорошо,Спирька бодрился, а хотелось скорей уйти и как-нибудь забыть про мать: вот кого больно оставлять в этой жизнимать.
Он шел темной улицей, крепко сжимал в руке тулку. Все хотелось отвязаться от мысли о матери. Не выживет она. Как поведут его, связанного, как увидит... Спирька прибавил шагу. «Господи, дай ей силы перенести»,молил. Он чуть не бежал. А под конец и побежал. И волновался, как вроде не убивать бежал, ав постель к Ирине Ивановне, в тепло и согласие. Она вставала в глазах, Ирина Ивановна, но как-то сразу и уходила. Губы ее, мягкие, полураскрытые, помнились, но насладиться воспоминанием мешал вкус крови во рту и... одеколонистый холодок с гладких щек Сергея Юрьевича. Холодок этот запашистый почему-то вспоминался сейчас.
Спирька бежал и подпевал негромко для бодрости:
Неужели конь вороный
Перекусит удила?
Неужели моя милая...
Дом весь темный. «Так, так, так,мысленно, скоро говорил сам с собой Спирька.Берем лестницу... Ставим ее, в душеньку ее... Спокойно». Он благополучно проник в кладовку, прислушалсятихо. Только сердце наколачивает в ребра. «Спокойно, Спиря!». Шпагатинка тоже почти бесшумно лопнула, только гвоздик, спружинив, тоненько тенькнул. Спирька, выставив вперед свободную руку, неслышно прошел по сеням, легкими касаниями по стене нашарил дверь. «Так, так...» Склонился, подцепил пальцами низ двери, сколько мог, приподнял ее и дернул на себя. Дверь открылась с тихим приятным вздохом: «п-ах». И дальше отошла беззвучно. Пахнуло старушечьим жильем, отсыревшим полушубком, теплой печкой, тестом... Вот тут его давеча волокли за шкирку. Пронеси, господи,чтоб старики не проснулись. Страшно стало: что-нибудь сейчас помешает! «Ах, как он меня бил! Как бил!.. Умеет».
Спирька сам удивлялся своей легкости, ловкости. Сам себя не слышал. Нащупал дверь горницы, тоже приподнял ее снизу... Дверь скрипнула. Спирька быстро, бережно прикрыл ее за собой... Он был в горнице! Во тьме горницы, слабо разбавленной светом уличной лампочки, скрипнула кровать. Спирька нашел на стене выключатель, щелкнул. На него, сидя в кровати, смотрел Сергей Юрьевич. Приподнялась Ирина Ивановна... Сперва уставилась на мужа, потом, от его взгляда,на Спирьку с ружьем. Безмолвно открыла рот... Спирька понял, что Сергей Юрьевич не спалочень уж понимающе, неподвижно смотрел он своими темными глазами.
Я предупреждал: я тебя уработаю,сказал Спирька. Хотел оттянуть курки двустволки, но они были уже взведены (когда же взвел?).Помнишь? Я тебе говорил.
Спирьку не взволновало, что Ирина Ивановна сидит в нижней рубашке, что одна ленточка съехала с плеча, и грудка, матово-белая, крепенькая, не кормившая детей, вся видна до соска.
Супруги молчали. Смотрели на Спирьку.
Вылазь из кровати,велел Спирька.
Спиридон... тебе же будет расстрел, неужели...
Я знаю. Вылазь.
Спиридон! Неужели...
Вылазь!
Сергей Юрьевич спрыгнул с кроватив трусах, в майке.
Спирька вскинул ружье.
Сергей Юрьевич мертвенно побледнел...
И тут вдруг закричала Ирина Ивановна, да так ужасно, так громко, неистово, требовательно, так не похоже на себятакую маленькую, умненькую, с теплыми мягкими губамикак-то уж совсем нечеловечески горько, отчаянно. И свалилась с кровати, и поползла, протягивая руки...
Не надо! О-о-о-й!! Не надо! О-о-о-й!..и хотела схватить за ружьена коленяххотела...
Тут Сергей Юрьевич прыгнул на Спирьку, широко расставив руки. И получил удар прикладом в грудь, и свалился.
Родно-ой! Не надо!выла маленькая женщина. Похоже, что она забыла имя Спирьки.О-о-й!..
В избе, за дверью, всполошились старики, тоже заорали.
Не надо!!кричала женщина и мотала головой, и все хотела обнять его ноги, и ползла без трусоврубашка сбилась ей на спину, она не замечала тоговсе хотела поймать ноги Спирьки.
Спирька растерялся, отпинывал женщину... И как-то ясно вдруг понял: если он сейчас выстрелит, то выстрел этот потом ни замолить, ни залить вином нельзя будет. Если бы она хоть не так выла!.. Сколько, однако, силы в ней!
Мать вашу!..заругался Спирька.
Вышел из горницы и пошагал прочь от темного дома. Он как-то сразу вдруг очень устал. Вспомнилась мать, и он побежал, чтоб убежать от этой мыслио матери. От всяких мыслей. Вспомнилась еще Ирина Ивановна, голенькая, и жалость и любовь к ней обожгли сердце. И легко на минуту сталочто не натворил беды. Господи, как ревела!.. А как бы она потом убивалась над покойным мужем! И опятьмать... Вот кто взвоет-то! Спирька побежал скорее. Прибежал на кладбище, сел на землю. Темно было. Он приладил стволы к сердцу... Дотянулся до курков. Подумал: «Ну!.. Все?!» Пальцы нащупали две холодные тоненькие скобочки...
«Счас толканет»,опять подумал. И вдруг ясно увидел, как лежит он, с развороченной грудью, раскинув руки, глядя пустыми глазами в ясное утреннее небо... Взойдет солнце, и над ним, холодным, зажужжат синие мухи, толстые, жадные. Потом сбегутся всей деревнейсмотреть. Кто-нибудь скажет: «Надо прикрыть, что ли». Как... Тьфу! Спирька содрогнулся. Сел. «Погоди-ка, милок, погоди. Погоди, погоди. Стой, фраер, не суетись! Я тебя спрашиваю: в чем дело? Господи!отметелили. Тебя что, никогда не били? В чем же дело?»
В чем дело?спросил вслух Спирька.А?брезгливо, с опаской отстранил от себя стволы, перехватил ружье, осторожно спустил курки. Глубоко и радостно вздохнул. И заговорил громко, дурашливо, испытывая большое облегчение и радость.
В чем дело, Спиря? А? А-я-я-я-яй! Как же так? Побили мальчика? Побили... Больно, да? Хотел себе в лобикпук!.. Ну и фраер!Спирька даже засмеялся и схватился за губу: губы треснули от учителева рычага, стало больно, когда засмеялся.Что ты? Что ты? Что ты? (разбитый рот выговаривал: «Фто ты? Фто ты?»).Разве так можно? А-я-я-я-яй! Нехоро-фо. Ну, побили... а ты сразу... стреляться. О-о!
Спирька лег спиной на прохладную землю, раскинул руки... Вот так он завтра лежал бы. Там, где сейчас стучит сердце,Спирька приложил ладонь к груди,здесь была бы рваная дыра от двух зарядовбольше шапки. Может, загорелся бы, и истлели бы пиджак и рубаха. Голый лежал бы... О, курва, смотреть же противно! Спирька сел, закурил, с наслаждением затянулся. Так торопился засадить в себя эти два заряда, что и покурить напоследок не догадался. Даже те, кого расстреливают, Спирька слышал, просят покурить последний раз. Вспомнилась маленькая девочка, племянница Спирьки: когда она чувствует, что отцу надоело уже возить ее на горбу, она смешно-просительно морщит мордочку и говорит: «Посений язок! Ну посений язочек!» Спирька засмеялся, вспомнив девочку. Опять лег, курил, смотрел на звезды; и показалось, что они чуть звенят в дрожитонким-тонким звоном; и ему тоже захотелось тихо-тихо, по-щенячьи, поскулить... Он зажмурился и почувствовал, как его плавно, мощно несет земля. Спирька вскочил. Надо что-то делать, надо что-нибудь сделать. «Что-нибудь я сейчас сделаю!»решил он. Он подобрал ружье и скоро пошагал... сам не зная куда. Только прочь с кладбища, от этих крестов и молчания. Он стал вслух, незло материть покойников.
Лежите?.. Ну и лежите! Лежитетакая ваша судьба. При чем тут я-то? Вы лежите, а я малость еще побегаю по земле. Покружусь.
Теперь он хотел убежать от мысли о кладбище, о том, как он лежал там. Он хотел куда-нибудь прибежать, к кому-нибудь. Может, рассказать все... Может, посмеяться. Выпить бы! А где теперь? Как где? А Верка-буфетчица из чайной? Э-э, там же всегда есть! Там, кстати, можно и переночевать.
Спирька свернул в переулок.
Вера сперва заворчала: вотни днем, ни ночью... Спирька зажег спичку и осветил свое лицо.
Ты глянь, меня же было не убили, а ты канитель развела.
Вера испугалась. Спирька тихонько засмеялся, довольный.
Да где эт тебя так?!спросила Вера.
В одном месте... Славно уделали?
Господи, Спирька!.. Добьют тебя когда-нибудь. Где был-то?
Не скажу. Секрет.
Прошли в Верину комнату. Вера задернула поплотней занавески, зажгла свет. Еще раз оглядела Спирьку... Потрогала теплой ладошкой, пахнущей кремом, горячие ссадины на его лице.
Ой!притворно воскликнул Спирька. Опять засмеялся и стал ходить по комнате.
Славный это народ, одинокие женщины! Почему-то у них всегда уютно, хорошо. Можно размашисто походить, если не скрипит пол. Можно подумать... Можно, между делом, приласкать хозяйку, погладить по руке... Все кстати, все умно. Они вздрагивают с непривычки и смотрят ласково, пытливо. Милые. Добрые. Жалко их.
Вера нашла бутылку водки. Сходила даже в погребушку, принесла огурцов. Только вернулась испуганная...
Там у тебя что, ружье, что ли? Я запнулась...
Ружье. Пусть стоит.
Зачем ружье-то?
Да так.
Спирька... ты чего это?
У Веры был хороший муж, хороший мужик, помер в сорок лет. Что приключилось, бог его знает. Рак, наверно.
Спирька!..
Аиньки?
Ты что... воюешь, что ли, бегаешь?
Воюю. Вотранили,Спирька опять засмеялся. Что-то смешно ему было. Хорошо было.
Вот чудной-то. Может, убил кого?
Нет. После убью. Потом.
Спирька, я боюсь. Может, ты натворил чего... тогда и меня... как свидетельницу... Ну тя к дьяволу!
Все в порядке, дурочка. Чего ты испугалась? Никого я не убил. Меня чуть не убили... А мне надо еще придумать, как убить.
Пей и уходи,рассердилась Вера.Уходи, Спирька. Мне только этого еще не хватало.
Спирька посерьезнел.
Успокойся. Неужели я похожий на такогоневиновных подводить. Что ты? Ты же знаешь меня. Я б никогда не пришел, если б... Брось.
С ружьем по ночам носится...
Спирька выпил стакан, закусил огурцом. Вера не стала пить.
Не хочу.
Почему?
Не хочу. Напугал ты меня с этим ружьем. Кто избил-то?
Чужие какие-то. Перестань про это. Не надо,вспомнился учитель... Бледный, в трусах. Спирька передернул плечами, прогоняя неприятную, злую мысль. Радости поубавилось.Ладно, ладно, ладно,торопливо сказал он.Не надо про это,и еще налил полстакана, чтоб не успеть подумать еще про учительницу, чтоб не вспомнить ее. Но она вспомниласьмаленькая, полуголенькая, насмерть перепуганная... Все-таки вспомнилась.
Утром Спирька вскочил рано. Оставил ружье у Веры.
Вечером зайду, возьму.
А куда сам?
На работу, куда... Это... не болтай про ружье-то.
Ну, пошла всем рассказывать: был ночью Спирька с ружьем...
Умница. Избили меня какие-то нездешние... На тракте. Я хотел догнать их с ружьем, не догнал.
Вера недоверчиво смотрела на Спирьку, впрочем, Спирька и не старался особенно-то казаться правдивым.
Выпьешь?
Нет. Будь здорова.
Спирька пошел к учителям. Шел кривыми переулками, по задворкамчтоб меньше встретить людей. Все же двух-трех встретил. Встретил бригадира колхозного, Илью Китайцева. Илья ехидно, понимающе заулыбался издали.
Ого! Ноченька была!
Спирька тоже широко улыбнулся, превозмогая боль, которая прокалывала иглами все лицо. Сказал:
Была, Илюха! Была ноченька. Дай закурить.
Чего эт?
Так... Упал,стыд, позор... От стыда даже язык онемел, кончик. Тонкая Илюхина ухмылочка резала лезвием по сердцу.Закурим, что ли?
Закурим, закурим. Здорово упал-то... Высоко, наверно. Как же эт ты?
Ну, Илюха... бываетпадают. Я вот те счас залепеню, ты тоже упадешь. Что, нет, думаешь?
Илюха перестал улыбаться.
Чего ты?
А чего ты губы-то свои распустил? Сразу, курва, ехидничать! Не можешь без ехидства слова сказать. Дай дороги!
Нет, в деревне пока не жить. От одного позора на край света сбежишь. Будут вот так улыбаться губошлепы разные... Ах, учитель, учитель... Вот ведь как научился руками работать! Славно, славно. Хорошо бы тебя ногами к потолку подвесить... Нет, на твоих же глазах жену твою драгоценную... исцеловать, всю, до болячки, чтоб орала. Жестокие чувства гнали Спирьку вперед, точно кто в спину подталкивал. Он не замечал, что опять он торопится. Но он знал, что сейчас не бросится на учителя, нет. Это будет потом... спокойно. Страшно. Это потом.
Вспоминая позже этот утренний разговор с учителями, Спирька не испытывал удовлетворения.
Он явился, как если бы рваный черный человек из-за дерева с топором вышагнул... Стал на пороге. Учитель был уже одет, побрит... как раз с электрической бритвой он и стоял перед зеркалом. Она жужжала около его лица. Учительница, припухшая со сна и от вчерашнего крика, миленькая, беленькая, готовила завтрак. Она тоже замерла с тарелкой в руках.
Одно предупреждение,деловито заговорил Спирька.Что у вас случилосьникому ни звука. Старикам сами накажите. Я на время исчезаю с горизонта, но, Сергей Юрьевич, я тебя, извини, все же уработаю.
Как это... уработаю?глупо переспросила Ирина Ивановна.
Я получил аванец... я его должен отработать,не знал Спирька, когда это произойдет, но придет он сюда однаждыспокойный, красивый, нарядныйскажет: «Я пришел платить». И что уж это будет за ситуация такая и кто такой будет сам Спирька, только учитель растеряется, станет жалким. И станет просить: «Спиридон, я был глуп, я прошу прощения...»«Ну, ну,скажет Спирька вежливо,не надо сразу в штаны класть. Тут же женщина... жена ваша, она должна уважать вас».
Какой аванс?все никакие могла понять Ирина Ивановна.У кого взяли?
Он мне будет мстить. Отомстит,пояснил учитель.Хорошо, Спиридон, я принял к сведению,учитель взял себя в руки.Мы никому ничего не расскажем.
Вот так... Будьте здоровы пока.Спирька вышел.
«А куда это я исчезаю-то?»подумал он. Даже остановился. Только теперь отчетливо дошло вдруг до сознания, что он, оказывается, решил уехать.
«А куда, куда?» Но оказалось, что он и это знает: в город Б-ск, что в полсотне километров отсюда. Когда он все это решил, он не знал, но в нем это уже жило. И только прирожденная осторожность требовала, чтобы решение еще раз проверилось.
Минуя дом, Спирька пошел в гараж. Там еще пережил веселые глаза шоферов. Злился в душе, нервничал. Взял путевку в рейс подальше и скоро уехал.
Дорогой немного успокоился. Стал думать. Хотел опять породить в своем воображении сладостную картину, какая озарила его, когда он разговаривал утром с учителем: придет он к немувежливый, нарядный... Но желанная картина что-то не возникала. Спирька, в досаде хотел распалить себя, помочь; ну, нупридет... «Здравствуйте!» Нет... Не выходит. Противно думать обо всем этом. Его вдруг поразило, и он даже отказался так понимать себя: не было настоящей, всепожирающей злобы на учителя. Все эти видения: учитель висит головой вниз, или: учитель, бледный жалкий, ползает у него в ногах,это так хотелось Спирьке, чтоб они, эти картины, стали желанными, сладостными. Тогда бы можно, наверно, и успокоиться, и когда-нибудь так и сделать: повесить учителя головой вниз. Ведь надо же желать чего-нибудь лютому врагу! Надо же хоть мысленно видеть его униженным, раздавленным. Надо! Но... Спирька даже заерзал на сиденье; он понял, что не находит в себе зла к учителю. Если бы он догадался подумать и про всю свою жизнь, он тоже понял бы, вспомнил бы, что вообще никогда никому не желал зла. Но он так не подумал, а отчаянно сопротивлялся, вызывал в душе злобу.
«Ну, фраер!., тряпка, что ж ты? Тебя метелят, как тварь подзаборную, а ты... Ну! Ведь как били-то! Смеясь и играя... Возили. Топтали. Что же ты? Ведь над тобой же смеяться будут. И первый будет смеяться учитель. Что же ты? Ведь ни одна же баба к себе не допустит такую слякоть». Злости не было.