О Создатель! Михримах, просто сделай этои поедем уже! Темнеет.
Видимо, я выбрал верный тон, чтобы сбить ее с волнительного переживания. Она, наконец, решилась, привстала на цыпочки, потянулась ко мне и легонько прикоснулась губами куда-то к моему подбородку, тут же отпрянула, вся закраснелась и выдала растерянно:
Рустем, но но я не знаю, как это делается?
Вся моя сила воли уходила на то, чтобы сохранить каменной выражение лица; но невольный смех так и рвался наружу; кажется, уголки моих губ все же дрогнули, и она это заметила.
Ну, знаешь ли! смущение как рукой сняло, уж что-что, а возмущаться моим нахальством она умела просто виртуозно.
От попыток удержать смех явно желваки уже по лицу бродили. Рот я раскрыть не смелточно расхохочусь.
Видимо, со стороны мое состояние выглядело весьма забавно, потому что Михримах явно начала испытывать схожую проблему.
С минуту мы тщетно боролись с собой; а потом расхохотались от души. С этим же смехом я вскочил в седло и посадил ее перед собой.
Отсмеявшись, мы поехали дальше молча, пока на полпути домой она вдруг не обернулась ко мне с лукавой усмешкой:
Бедный Рустем! Так и остался без поцелуя!
Не теряю надежды, что однажды его все-таки получу, бодро отрапортовал я.
Сперва тебе придется прочесть мне лекцию о том, как это делается, провокационно выселилась она.
Ну уж нет! открестился я. Предпочту наблюдать за тем, как ты постигаешь это искусство методом проб и ошибок!
Она посмотрела на меня глубоким взглядом, развернулась вполоборота ко мне и неожиданно решила начать тренироваться прямо сейчасчто слегка меня дезориентировало.
Что ж сказать, вторая попытка все-таки была удачнеепо крайней мере, она попала в мои губы! Но на поцелуй это, конечно, еще не было похоже, поэтому я остановил лошадь и взял инициативу в свои руки.
Если она и была недовольна моим самоуправством, то никак этого не показала.
Глава восьмая. Смущающие ноги
* * *
Его ноги не шли у меня из головы.
Что-то мне подсказывает, что так много думать о мужских голых ногахкрайне неприлично, и это совершенно непристалое госпоже поведение. Хорошо хоть, никто не мог залезть мне в голову и прочитать эти мысли!
Я совсем не была уверена, что это нормальното, что со мной творится. Поэты обычно восхваляют глаза и губы, женскую грудь и мужские руки; про ноги я вроде нигде не читала. Может, со мной что-то не так?
Я не могла понять причин, по которым мне так нравилось возвращаться мыслями к его ногам. Они мне показались очень красивыми, хотя до этого мне даже в голову не приходила мысль, что у мужчин могут быть красивые ноги. Вот мои ноги мне нравились очень, это да. И многие наложницы в гареме тоже обсуждали ноги друг друга. Это было нормально, если говорить о женской красоте. Но в моем-то случае речь шла о мужчине!
Мне даже не с кем было поговорить об этомслишком уж деликатная тема. Маму точно не спросишь, тетушки возможно, Хатидже-султан и помогла бы мне что-то прояснить в этом вопросе, но лишний раз напоминать ей об Ибрагиме-паше мне не хотелось.
Однако судьба распорядилась иначе. Хатидже-султан, будучи врагом моей матери и врагом Рустема, тоже выступала против нашего брака. Поэтому, как и Шах-султан, она временами наведывалась ко мне с целью выяснить, не удастся ли настроить меня против мужа. Действовала она более тонко, чем сестра, сказывалось то, что тетя Хатидже знала меня с детских лет.
Вот и в этот раз она, приехав в гости, казалось, даже не думала о Рустеме-паше. Попивая шербет и разглаживая складки своего розового платья, она рассказывала, как трудно найти достойного жениха для дочери. И вроде бы говорила она только о Хуриджихан, но при этом так горячо отстаивала необходимость найти ей в пару мужчину молодого и приятного на вид, способного пленить юную девушку, в отличие от зрелых скучных пашей, что и без ясновидения было понятно: это камень в огород Рустема.
Я слушала с милой улыбкой и старалась вести себя прилично, лакомиться засахаренным миндалем и делать вид, что не замечаю ее намеков; но она привела меня в бешенство совершенно некорректной фразой:
Согласись, Михримах, ведь ты как никто другой знаешь, что девушке твоего возраста не стоит сватать немолодого уже пашу!
И здесь мои эмоции прорвало. С очаровательной улыбкой я заметила:
Госпожа, как хорошо, что вы напомнили мне об одной вещи. Мне очень бы хотелось получить ваш совет в одном деликатном деле.
Хатидже-султан вся расцвела и подалась ко мненаверно, уже ожидала жалоб на мужа:
Конечно, солнышко мое! Ты же знаешь, как я люблю тебя и твоих братьев!
Я потупила глаза, разыгрывая смущение, и продолжила заманивать ее в ловушку:
Это очень деликатная тема, госпожа, обычно такое обсуждать не принято, я старательно покраснела, но я боюсь не найти понимания у матушки а мне так нужен совет взрослой, опытной женщины
Конечно, Михримах, я тебя понимаю! она даже взяла меня за руку, ободряя. Готова спорить на что угодно, она ждала, что я стану жаловаться на несостоятельность Рустема как мужчины! Ты можешь полностью мне доверять!
Я взглянула на нее умоляюще и смущенно, а потом самым невинным тоном произнесла:
Скажите, госпожа, вы, когда были замужем за Ибрагимом-пашой, часто ли думали о его голых ногах?
Она в мгновение ока преобразилась: отшатнулась и посмотрела на меня с гневом:
Михримах!
Ах, госпожа, я принялась заламывать руки и прибавила в голос слез, я знаю, что о таких вещах не спрашивают! Но я так мучаюсь! Мне не у кого узнать, нормально ли то, что происходит со мной!
А что с тобой происходит? против воли заинтересовалась тетушка.
Я приняла вид томный и несчастный, и с глубоким чувством и некотором отчаянием в голосе призналась:
Я так часто думаю о его ногах, госпожа! Они они такие красивые! Скажите, это нормально? Все женщины думают такие мысли, когда влюблены?
Она покраснела ужасно, уж не знаю даже, какого чувства больше было в этомсмущения или гнева. Так или иначе, ей удалось быстро взять себя в руки и помертвевшим голосом сказать:
Это вполне нормально, Михримах. Но обсуждать такие вещи, действительно, не стоит.
Я чуть не залила ее слезами благодарности, многократно высказывая, как она утешила и ободрила меня своим мудрым женским советом; Хатидже-султан выглядела кисло и сухо, как будто лимон проглотила, и скоро распрощалась и уехала в самом скверном расположении духа.
Ну что ж! Она сама напросилась, так что я не буду сожалеть о том, что разбередила ее воспоминания о муже. Зато теперь она точно на время оставит попытки поссорить нас с Рустемом! Ведь она получила такие несомненные доказательства нашей любвивоображаю, как она сейчас скрежещет зубами и проклинает Рустема, который умудрился каким-то образом поразить мое воображение своими ногами!
как выяснилось позже, ситуация имела последствия. При следующей встрече с матерью я узнала, что Хатидже-султан закатила той бурную и некрасивую сцену, в которой упрекала ее в том, что она воспитала свою дочь совершенно неподобающим образом. Как я подозревала, тетушка не скупилась на яркие выражения, и именно поэтому мать несколько обеспокоилась и захотела выяснить у меня подробности.
Ничего такого, матушка, невозмутимо заверила я. Она первой усомнилась, что такой зрелый человек, как паша, может быть привлекателен для такой юной девушки, как я. И я всего лишь спросила ее, нормально ли, что мне очень нравятся его ноги. Не знаю, что развратного она нашла в этом сообщении. Ведь мы женаты перед лицом Создателя; что же дурного в том, что я нахожу своего мужа привлекательным?
В противоположность Хатидже-султан, матушка от моих слов расцвела самой ясной улыбкой. И со смехом призналась, что и она находит крайне привлекательными ноги отца.
Это окончательно меня успокоило; осталось только смириться с мыслью, что, кажется, я как-то незаметно для себя влюбилась в пашу.
Сама идея в той форме мысли, как я ее подумала, вызывала у меня отторжение. Я категорически не желала признавать, что влюблена в него. С другой стороны, у меня и впрямь установилось к нему очень теплое и интимное отношениеи я уже не могла представить себе, чтобы было иначе. Я привыкла видеть в Рустеме близкого человека; но почему нужно обязательно считать это любовью?
Просто я нашла в нем замечательного друга! Партнера, союзника, верного товарища. Чего же лучше? И не надо преувеличивать и называть это любовью!..
Я крайне удачно обозначила свое отношение к Рустему как нежную дружбу; если бы только не эти проклятые ноги, которые упорно не шли из головы и ломали столь стройную и приятную картину!
К тому же, боюсь, я переоценила степень закрытости своих мыслей от внешнего мира. Или просто еще не привыкла помнить, что Рустем очень хорошо умеет в мои мысли проникать даже тогда, когда я старательно прячу их внутри себя.
Во всех случаях это было скорее хорошо; но в этот раз сыграло против меня.
Конечно, признаю, я сама виновата. Мы просто сидели и обедали, а я все невольно начинала коситься на его ноги, пытаясь осознать, что там, под одеждой и обувью, они такие, как я их увидела. Мне казалось, я поглядываю совсем незаметно, краем глаза и только тогда, когда паша чем-то занят и не может заметить моих взглядов. Уж не знаю, почему ему удалось меня вычислить. Только в какой-то момент он с уже привычным выражением возвел глаза к небу и пробормотал:
Что, все же жалеешь, что упустила случай потрогать их?
Я даже поперхнулась от такой наглости; и поскорее гневно ответила:
Ну уж нет!
Он бросил на меня проницательно-насмешливый взгляд и поинтересовался:
Тогда почему ты постоянно на них смотришь?
Крыть было нечем; я постаралась не краснетьнаверно, безуспешно, и спрятала смущение в кубке с шербетом и ванильном пирожном.
Он помолчал, тоже отдал должное напитку, потом неожиданно предложил:
Хочешь пойти со мной в баню?
Что? кубок в моих руках дрогнул; я бы пролила его, если бы не выпила до этого почти до дна. Конечно, нет! и послала ему самый возмущенный из моих возмущенных взглядов.
Он глаз не отвел, со вздохом парировал:
В том-то и дело, что, судя по всему, «конечно, да»!
Я смутилась и отвела глаза. Мне всегда было мучительно сложно защищаться в те минуты, когда он так безжалостно говорил о вещах, о которых я предпочла бы молчать.
Михримах, привлек он мое внимание мягким тоном; пришлось восстановить зрительный контактведь не отвяжется же! Чего ты боишься?
В каком смысле я боюсь? не уловила я его вопроса.
Он помолчал. Потом неохотно сказал:
Обычно я избегаю этой темы, чтобы не смущать тебя. Но сил уже никаких нет наблюдать, как ты мучаешь сама себя, я вспыхнула и уставилась на нарезанный гранат, поэтому я все же попробую. Объясните мне, госпожа, что такого страшного и непоправимого произойдет, если вы признаете, что я вам нравлюсь?
Невольно я забилась глубже в тахту, даже прикрылась от него бархатной пурпурной подушкой. Моих сил хватило только на умоляющий взгляд.
Хорошо, согласился он с молим молчанием, давайте попробую предположить я. Хотя мне сложно понять, что вас пугает. Вы же знаете, что я не обижу и не оскорблю вас ничем?
Я кивнула.
Вы также знаете, продолжал он, что я ваш союзник; что вы всегда можете просто поговорить со мной, сказать о том, что вас беспокоит, попросить моего понимания и участияи я всегда выслушаю вас и пойму?
Я снова кивнула.
В конце концов, не отступал от своей мысли он, не далее как неделю назад мы с вами с полчаса самозабвенно целовалисьи разве это имело какие-то страшные последствия, задевающие ваши чувства?
Я посмотрела на него очень внимательно. В моей голове что-то работала быстро и четко.
В самом деле. Мы целовались, но ничего страшного не произошло. Он не увидел в этом приглашение к дальнейшей близости; он не пытался после этого поцеловать меня во всякий раз; он не сказал мне ничего неделикатного. Мне даже кажется, что эти поцелуи ничего не изменили; сохранилась та же форма близости, что была и до этого, и я чувствовала себя с ним так же спокойно, как и прежде.
Мы целовались.
За этим треволнениями о ногах я совершенно забыла, что мы целовались, всерьез, долго, по-настоящему, а не напоказ, как в первый раз.
И я сама захотела поцеловать его; и он это знает. Мы всю эту неделю жили так, с его знанием о том, что я хочу его поцеловать, и, в самом деле, ничего страшного не произошло. Он оставался тем же Рустемом, к которому я привыкла; он был так же деликатен и добр ко мне, как и всегда.
Чего бы я ни бояласьэтого не произошло.
Он мне приятен, как мужчина, и он знает это, и ничего страшного не произошло.
А это значит
Это значит, что я могу признаться ему в том, что я нахожу его привлекательным?
И ничего страшного не произойдет?
Еще не вполне веря, я медленно произнесла, зорко высматривая его реакции:
Мне и в самом деле хочется смотреть на твои ноги; они мне понравились.
Кажется, я впервые видела, чтобы он покраснел от смущенияслегка, почти неуловимо, но я уже успела хорошо изучить его лицо, поэтому заметила. Смущение быстро сменилось нежной улыбкой с оттенком провокации:
Заверяю тебя, проникновенно заметил он, мои ноги всегда в твоем распоряжении. Могу только порадоваться, что они пришлись тебе по душе, других-то у меня не будет, плохо бы мне пришлось, если бы они тебе не понравились!
Его привычно-шутливый тон избавил меня от остатков страха и недоверия; я рассмеялась. Он тоже разулыбался и раскрыл объятия, приглашая меня к себе.
И я решилась.
сидеть у него в объятиях было так радостно и спокойно; он был такой теплый, и пах приятно, и руки его были такие сильные.
Совсем не страшно!
* * *
Она была такой трогательной в своей робкой влюбленности; я в который раз увидел ее совсем другой. Сколько же ипостасей у этой женщины? Как ей удается снова и снова удивлять меня? Казалось, я уже узнал ее всю; и вот, она опять открывается для меня с новых граней, подобно таинственной незнакомке!
Я любил ее все полнее, сильнее, лучше, потому что узнавал ее больше. Она вызвала во мне такое чувство, какого я подозревать не могне мог и подумать, что способен чувствовать так. Я видел ее другоюи сам становился другим.
Она сводила меня с ума своими пугливыми, тихими прикосновениями, откровенными и страстными поцелуями, горячими и смущенными взглядами. Мне было крайне тяжело держать себя в руках и не торопить развитие близости. Я знал, что желанный миг уже близок; и терпеливо ждал, мягко подводя ее к этому решению.
Латынь мы совсем забросили; она нашла себе более интересный объект для исследованияменя. Она могла, например, несколько часов кряду изучать мою руку, поглаживая ее, сгибая и разгибая мне пальцы, целуя. Я был поражен в самое сердце ее откровенностью; такая стеснительная с одной стороны, с другой она оказалась совершенно бесстыдна, без малейшей неловкости демонстрируя свой интерес ко мне. Это было новым и незнакомым мне чувствомоказаться объектом такого пристального и ласкового внимания.
Мы засиживались допоздна, после чего я провожал ее. У двери в ее покои мы всегда стояли некоторое время молча. Я не рисковал прикасаться к ней в такие моменты, а тем пачецеловать; слишком велико было бы искушение пойти дальше. Она словно чувствовала это, и как-то холодела и держалась отстраненно. Но и я не мог уйти тотчас после прощания, ни она не желала сразу же закрыть свою дверь; поэтому пять, десять минут мы стояли обычно так. После чего, как по команде, расходились.
В эти минуты молчания я остро чувствовал, что сейчас место для супружеской близости; чувствовала ли она то же? Судя по всемуда.
В один из вечеров она вдруг прервала эту традицию и взяла мою ладонь в свою.
Я сразу понял, что это означает ее готовность сделать еще один шажок ко мне.
Она потянула меня за руку и ввела в комнату; глаза прятала, и по ее понурому виду я догадался, что она все еще не готова к близости, но согласна пойти на это, если я буду настаивать. Ради чего такие жертвы, интересно?
Михримах, я постарался успокоить ее мягким тоном, я предпочел бы, чтобы ты вслух произнесла, чего хочешь.
Она вздрогнула, бросила на меня умоляющий взгляд и снова потупилась, заливаясь краской, отчаянно приближаясь по цвету к своему алому платью.
Госпожа, я мягко погладил ее по щеке, я и в мыслях не имею мучить вашу стыдливость, но, право, мы избежим многих недоразумений, если вы четко обозначите границы допустимого для вас.