Но эти пламенные мечты были как запертые в клетку голубитщетно бьющиеся о решетку. А то и вовсе бескрылыеиздающие тоскливое курлыканье. Дикий огонь пожирал меня изнутри.
Способы как-то унять мучительное томление были у меня прежние: стихи и алкоголь.
Я запоем читал и перечитывал Саади, Джами, Навои. Звонкие газели о всепоглощающей страстной любви ударами молота отдавались у меня в голове. Я пил, пил глазами строчки. А время от времениподняв взгляд от страницымысленно проговаривал стих, который давно знал наизусть.
Я читал своих любимых поэтов даже на занятиях в университетепряча на скучных лекциях книгу под стол.
Бывалоидя из университета к метро или закрывшись у себя в комнате (чтобы, якобы, уткнуться в учебники), я начинал бормотать волшебные двустишия Алишера Навои или Хафиза Ширази. О мотыльке, влюбленном в горящую свечу. О соловье, поющем над розой. О несчастном дервише, который пирует в майхане (питейном доме) в надежде утопить в вине тоску по красавице.
У меня точно помутился рассудок. Я всерьез боялся: когда на семинаре преподаватель задаст мне вопрос про уголовно наказуемые деяния или когда бабушка за ужином спросит: «А как у тебя обстоят дела в университете?» я, вместо ответа, выдам что-нибудь вроде: «Пери, ты похитила мое сердце!» «О, луноликая!.. Я хотел бы быть псом твоих рабов и рабом твоих псов!..» «Твои губы краснее рубина и слаще меда и сахара».
Гениальные строки восточных поэтов я разбавлял собственными кривыми строчками. Вроде бы, я использовал те же образы: роза, луна, каменотес Фархад, глаза-нарциссы. И все равно Низами был богом, а яот силымладшим бесом, в обязанности которого входит подкладывать дрова в огонь под котел с варящимися грешниками.
Я записал в блокнот несколько газелей и дюжину четверостиший. Еще больше было набросковкоторые я закалякал, перечеркнул. Не было дня, чтобы меня не подбивало спустить блокнот в унитаз и признать наконец: я обделен литературным талантом. Запредельная тоска схватывала меня рачьей клешней.
Тем усерднее я заливал глаза пивом и коктейлями. Похолодало. Я уже не сидел на куртке, расстеленной по жухлой траве. А ходил вдоль рекиприсосавшись к бутылке или баночке.
Пока я ехал домойприцепившийся ко мне запах алкоголя рассеивался. Так что бабушка и близко не догадывалась, что ее милый внучок тратит карманные деньги на горячительные напитки.
Я ел меньше, чем воробейа алкоголь лакал, как пантера кровь. Походка моя стала нетвердой, а взглядбегающим. Меня шатало на ветрукак узника Бухенвальда. Будто я полгода питался хлебом из опилок и пил гадкую вонючую воду. Я стал тормозным и рассеянным. Когда ко мне обращалисья сначала не слышал, а потом поднимал голову и переспрашивал: «А?».
Я перестал следить за собой. Забывал чистить зубы. Ходил с копной непричесанных волоскак троглодит. Воротнички моих рубашек были помяты.
Бабушка не могла не заметить, в каком я состоянии. За кухонным столом, подперев руками подбородок, она пристально глядела на меняпытающегося перемолоть хотя бы один пирожоки вздыхала:
Что-то неладное с тобой творится, внучок.
Бабушка была человеком дела. Не зря она так высоко вскарабкалась по карьерной лестнице. Пробивная, напористая, с зорким глазомбабушка следовала простой логике: есть проблеманайди решение.
Проблемой было мое апатично-меланхоличное состояние.
Однажды в воскресеньекогда, сидя с ногами на кровати, я читал Абдурахмана Джамибабушка без стука вошла в комнату. Распорядилась:
Собирайся. Возьми трусы, носки, зарядку для телефона. Полотенце не забудь. Ты едешь в санаторий.
Я ошалело заморгал глазами. Но я привык слушаться бабушкутак что без разговоров начал складывать вещи в пакет. Помимо тапочек, коробочки ушных палочек и прочего барахлая захватил книжку «Фархад и Ширин» Алишера Навои.
Бабушка снизошла до объяснений только когда мы колесили в такси. За стеклом проплывали улицы с громадинами многоквартирных домов и рекламными щитами. Флегматичный водитель в кепкевертел баранку.
Бабушка сказала: мол, золотой моймне в последнее время не нравится, как ты выглядишь. Таешь, будто снеговик в третью неделю марта. Я решила устроить тебя на полмесяца в санаторий «Голубой дельфин».
Директор санаториямой давний приятель, добавила бабушка. О тебе будут печься, как о принце. Здоровое питание, тишина, заботливый персоналвсе это должно благотворно на тебя повлиять. Будешь крепче спать, наберешь килограммов шесть (а то сейчас ты прямо глиста в скафандре!). И к зимней сессии в университете будешья надеюськак огурчик
Я слушал молча. Меня удручало, что для бабушки яплюшевый зайка. Захотелаотправила меня учиться на юриста. Захотелаповезла в санаторий. Мне девятнадцать лет. Возраст, когда надо бросать к ногам прекрасных сверстниц охапки роз и совершать подвиги. У меня уже растут волосы на подбородке и над верхней губой. А я?.. Я не имею собственной воли. Вот уж действительно: неприспособленный к жизни внук своей бабушки!..
С другой стороныя был доволен, что пятнадцать дней проведу в санатории. Я не прочь был отдохнуть от институтагде сокурсники кололи меня насмешками. И где мне приходилось видеть Снежанукак ни в чем не бывало курившую свои сигаретки со вкусом ананаса или манго и даже улыбавшуюся мне. Буду валяться на кровати, читать Навои и писать стишки.
В «Голубом дельфине» нас принял сам директорвеселый и с круглым пузом. Долго обнимался и любезничал с бабушкой:
Сколько лет, сколько зим, моя дорогая!.. Как работа?.. Как сама?.. Не болеешь?..
Привезла внучка тебе на попечение, сказала бабушка.
Директорнаконецпереключился на меня:
Ну-с, молодой джентльмен
Директор подробно расспросил меня о том, как мне спится, о настроение и об аппетите. Ябез тени бодростичто-то отвечал. У меня было ощущение, что своими вопросами директор раздевает меня догола. Особенный дискомфорт я испытывал из-за того, что при этом допросе присутствовала бабушка.
Лысый директор похлопал меня по плечу:
Хороший ты парень!..
Улыбнулся моей бабушке:
Ни о чем не беспокойся, родная. Будет у нас твой хлопец, как олень на пастбище. Нагуляет жирок.
(Ох, не люблю я людей, которые пытаются казаться остроумными!..).
Поцеловав менябабушка уехала.
Сотрудница проводила меня в палату. Здесь меня ждала кровать с белоснежной постелью. На других четырех кроватях располагались дедки: ктов лоскутной пижаме, ктов подштанниках и водолазке. Один дедок разгадывал кроссворд, периодически скреб себе затылок и хмыкал. Другойразмешивал ложечкой то ли чай, то ли кофе, и время от времени издавал крякающие звуки.
Я переоделся в футболку с изображением тираннозавра и в спортивные штаны, лег на выделенную мне кровать иподложив руку под головууставил взгляд в потолок
«Голубой дельфин» оказался не таким плохим местом. Двери палат выходили в просторный коридор с развешенными по стенам картинами: натюрмортами, пейзажами и зарисовками из жизни зверей и птиц. Можно было посидеть на мягких софах и диванчиках. Розеток хватало, чтобы сразу человек пятнадцать заряжали свои гаджеты. На низеньком столике всегда стояли два чайника: одинс настоем шиповника, другойс чем-то вроде компота. Подходи с кружкойи наливай.
Коридор выводил в обширную рекреационную зону. Здесь был стол для бильярда с разноцветными шарами. На стеллажедоска и фигуры для игры в шахматы и шашки, воланы и ракетки для бадминтона, карты, домино. Всегда работал телевизор. Передача про обитателей саванныслонов и гепардовсменялась популярным сериалом «Молодые мамаши» или ток-шоу, на котором полоскали грязное белье звезд эстрады.
Нашлось место и для полки с книгами. Напрасно было надеяться раскопать в библиотеке санатория произведения дорогих моему сердцу восточных авторов. В нашей истинно православной республике, где правительство насаждает церковно-славянскую духовностьНизами, Навои и остальные почти не издаются. За книгами любимых поэтов мне приходилось охотитьсяобегать букинистов.
Зато я обнаружил на полке два недурных приключенческих романа и «Русские народные страшилки». Так что у меня было что почитать и кроме «Фархада и Ширин».
Этаж просыпался в девять утра. По коридору проплывала дородная пожилая дама в синей униформеработница санатория. И возвещала:
Завтракать, ребятки!.. Завтракать.
Народв основном сухонькие старички да леди почтенного возрастакак вереница верблюдов тек в столовую.
На завтрак давали манную либо овсяную кашу. Бутерброд с маслом, сыром или докторской колбасой. Желтоватый чай на запивку.
После завтрака «старшее поколение» заваливалось досматривать сны или тянулось к телевизору. А более молодой контингентвключая меняпод присмотром сотрудницы (как детсадовцы под бдительным оком воспитательницы) шел на прогулку.
Эти прогулки на свежем морозном воздухе способны были вдохновить и такого плохого поэта, каким был я. Здание санатория стояло посреди большого ухоженного парка. Красноватые сосны эффектно смотрелись на фоне искрящегося под солнцем снега. Здесь и там были устроены кормушки для птиц. Тропинкис которых каждое утро тщательно сгребали снег рабочие в комбинезонахвились между сугробами.
Вернувшись с прогулкия падал на кровать читать русские страшилки, поэму Навои или «рожать» собственные вирши. Либо топал развеяться в рекреациюгде катал шары по зеленому сукну (играть в бильярд я не умел) или смотрел с дедками и бабками телеящик. Старики хорошо ко мне относились. Ласково звали «сынком».
На обед нам подавали: на первоеуху, щи, гороховый суп или борщ; на второекартофельное пюре с котлетой, несоленый плов или макароны с фрикадельками. В качестве десертапеченька или мандарин. Инаконецзавершалась трапеза кружкой сока либо компота.
После обеда «постояльцы» проваливались в сон; смачно храпели некоторые старички и мужички. Яконечноне спал. А в энный по счету раз перечитывал «Письмо Ширин к Фархаду», отчего у меня ходуном ходило сердце.
В тихий час меня проведывала моложавая приятная докторша. Она интересовалась моим самочувствием. Измеряла мне давление и пульс.
Раз в два-три дня ко мне заходил сам господин директор. (Кого-кого, а этого толстозадого типа мне совсем не хотелось видеть). Ламповый свет отражался в директорской лысинекоторая казалась гладко отполированным зеркалом.
Директор покровительственно похлопывал меня по плечу:
Ну что, олененок?.. Нагуливаешь жирок?..
Ко мне приезжала бабушка. Она привозила апельсины, бананы и финики.
Докторша прописала мне массаж. Упитанная немолодая массажистка знала свое дело на пять с плюсом. Ее руки, гуляющие по моей спине, были как руки повара, месящего теста. Я закрывал глаза и только мурчал, как кот, от удовольствия.
Если выразиться метафорически: мой «отпуск» в «Голубом дельфине» тоже был массажемморальным.
На сердце у меня и впрямь стало легче. Я даже перестал обижаться на Снежану, которая так жестоко меня отшила. В конце концов: не такой она аппетитный ломоть пирога, чтобы из-за нее переворачивать стол. Она вообще рыжая лисичка. А мне нравятся темненькие девочки.
Я не прекратил думать о Малике. Но теперь я любил ее, скорее, как звездукоторая прекрасна тем, что недосягаема.
«Возможно, Вселенная на несколько минут свела меня с Маликой, чтобы пробудить во мне стремление к любви, рассуждал я. Я обязательно найду себе девушку, похожую на Малику. Такую же восточную красавицу».
Как это сделатья плохо себе представлял. Реалии унитарной республики на западном берегу Волги были таковы, что «туземцы» (белобрысые славяне) с одной стороны и мигранты (таджики, тюрки, сибиряки) с другойжили как в параллельных мирах.
Расеяне просиживали штаны в офисах, заказывали салат с вареной курицей или с крабовыми палочками в приличном кафе. Катались на персональных авто японского и немецкого производства. Мигранты убирали снег совковыми лопатами. Чинили канализацию. Мыли окна.
«Параллельные миры» соприкасались только когда на кассе в супермаркете таджикская девушка пробивала продукты гордому «сыну славян» со скидочной картой. Или когда какой-нибудь опрысканный одеколоном клерк-метросексуал (лакированные туфли, блестящие от геля волосы) заруливал в бистро эконом-класса и покупал кулебяку у продавщицы-тюрчанки. Увидеть на улице влюбленную парочку «абориген» плюс мигрантка или мигрант плюс «туземка» было чудом чудным, дивом дивным.
Но у меня появилась мечтакоторая согревала сердце, как согревает ладони теплая чашка кофе
На ужин давали солянку с порубленной на кругляшки сосиской или запеканку. Да стакан кефира. После ужина оставалось еще два часа до отбоя. Народец лениво прохаживался по коридору или скапливался у телевизора. На софах и диванах сидели дядечки и тетеньки, уткнувшиеся в свои смартфоны.
А для меня часы после ужина были временем стихов. В «Голубом дельфине» я переживал нечто вроде творческого подъема.
Правда, из-под моего «пера» выходилипо-прежнемув основном наброски и отдельные строчки. Как бы «огрызки» стихотворений. И все-таки я сочинил два десятка четверостиший-рубаи про «тюркские глаза», «волосы, темные, как ночь», «губы-лепестки» и несколько газелей все о том же.
А на седьмой день пребывания в «Голубом дельфине» я разродился вот каким стихотворением:
Шумит, свистит метель
Я буду ждать весны.
Удобная постель,
Лазоревые сны.
И что мне ветра вой?..
Пусть город замело.